– Надо осваивать просторы Отечества, – заявил я с пафосом. – Оно теперь наше! Надо знать, что, где и сколько будем грабить. Чтоб по справедливости. Не переграбить лишнего. Когда грабит не разбойник, а правительство – это уже не грабеж, а налоги.
Он не отвечал, сопел люто, остервенело вспарывал рыбье пузо. Кожа трещала и скрежетала, как железо. Растер напрягся, будто поднимал скалу, лицо побагровело.
Бобик дождался, когда ему бросят кишки, поймал на лету и проглотил. Тут же затрещали кусты, он исчез, Растер только успел крикнуть:
– Больше не надо… Эх, не услышит! Ну, это понятно, азарт. Я сам такой…
Я быстро собрал сухие ветки, бросил из ладони огонек, а дальше просто лежал и смотрел на проглядывающее между зелеными ветвями синее небо.
Эта рыбина лишь напоминание, что даже сейчас мы хозяева не всей земли, а только обжитых нашими предками территорий. И хотя эти земли медленно расширяются, но есть участки, куда человек старается даже не показываться.
Небо странно светлое с темно-синими, почти черными, лохматыми облаками… нет, тучами, а среди них, как огненная лава, проглядывают раскаленные громады, больше похожие на оранжевые скалы, чем на создание атмосферы.
Я то и дело поглядывал вверх, не оставляет странное ощущение, что там в облаках двигаются лишенные гравитации целые горные хребты, изредка вот так высвечиваемые солнцем. И хотя это глупо, но иногда зрение вытворяет дикие шуточки.
Мысли вдруг сдунуло, как горячим ветром, ноздрей коснулся дивный аромат. Я прислушался и не сразу сообразил, что просто пахнет жареной рыбой.
Растер любовно раскладывал большие куски на широких зеленых листьях, глаза довольно блестят.
– Чудесная рыба, – сообщил он. – Я думал, только кожа да перья такие ценные… М-м-м, что за аромат!
Я дождался, когда он вытащит из седельного мешка сыр и хлеб, конечно же, большую флягу с вином, без этого нельзя в походе, вино обеззараживает любую воду. Снова треск по лесу, Бобик принес еще такую же рыбину, только вдвое больше.
Растер вскочил, уже настороженный, умело добил чудовище и, отсапываясь, спросил, оправдываясь:
– Эту возьмем в крепость?
– Да, – согласился я. – Столько не съедим… Бобику только дай кишки за старание.
– Это обязательно, – заверил он. – Это просто чудо, а не пес. У него настоящая рыцарская душа! Уже можно перевести из пажей в оруженосцы. А там, глядишь, и до рыцарского звания дослужится.
Куски диковинной рыбы таяли во рту, я сразу ощутил прилив сил, усталость куда и делась. Растер довольно облизал пальцы, прежде чем вытереть о траву.
– Как хорошо в лесу, – сказал он довольно. – Деревья, птички, рыбы… И никаких баб-с… в смысле, леди.
– Сплюньте, – посоветовал я и нервно оглянулся. – А то возьмут и появятся! И скажут хором: спасайте.
Он философски вздохнул.
– И что делать? Придется спасать. Никуда не денемся. Мы, можно сказать, для того и рождены.
– Для чего мы только не рождены, – проворчал я с тоской. – Как начнешь перечислять, пальцев не хватит.
– Но здесь мы в безопасности, – заверил он. – Лес, только мы, Бобик и наши кони… Ведь не следует голой женщине гулять одной по темному лесу… тем более подходить к костру с незнакомыми мужчинами?
Взгляд его был устремлен мне за спину, я подпрыгнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.
Кусты вроде бы чуть колыхнулись. Там зачирикало, я перевел дыхание и сказал с угрозой:
– Еще одна такая шуточка… и Армландия останется без гроссграфа!
– Зато какие похороны устроим, – ободрил Растер. – А напьемся… Вообще-то, сэр Ричард, вы, как вижу, несмотря на молодость, зверь уже битый, птах стреляный… Я имею в виду, в женских делах. Кто не горел в этом огне, кто не страдал, чье сердце не рвалось от горя, тот еще не мужчина. А я вот совсем недавно понял, что гораздо легче любить всех женщин, чем одну-единственную. И сразу стал счастлив! И все женщины меня любят.
– Удобная позиция, – согласился я.
– Могу поделиться, – предложил он. – Совсем не жалко. Ни одна женщина никогда не видит того, что мужчина делает для нее, но очень хорошо видит то, чего для нее не делает. И ходишь всегда виноватый…
Я спросил, поддразнивая:
– А как же любовь?
– Если женщина тебя любит, – ответил он мрачно, – то, в сущности, тот, кого она любит, – не ты. Но тот, кого она больше не любит, – именно ты. Меня это в конце концов добило… Когда я понял, что любимая женщина – это та, из-за которой у тебя всегда болит сердце, я понял вашу мудрость, что любите только своего коня и собаку.
Бобик, чувствуя мое блаженно-расслабленное состояние, попробовал напрыгнуть сзади на плечи и едва не свалил в костер. Я уперся, отпихивался, он наконец понял, что не до него, потащился жаловаться Зайчику. Тот сочувствующе фыркал, что-то шептал теплыми мягкими губами в черное мохнатое ухо.
Растер наконец забросал остатки костра землей, затоптал, лицо его оставалось непривычно серьезным.
– Знаете, сэр Ричард, я бы не решился сказать этого отцу Дитриху, но вам скажу откровенно… По моему глубокому убеждению, в раю женщин нет! Женщина для рая просто опасна.
Я поднялся, хмуро подумал, что и тут, в диком лесу, где бабами и не пахнет, все равно говорим о них. И хоть ругаем, но говорим и думаем о них.
– У меня теперь тоннель, – сказал я. – Зайчик, Бобик и тоннель!..
Глава 4
Обратно ехали той же дорогой, снова дорога вильнула, а мы с пригорка рассмотрели гигантскую зеленую женщину. Отсюда ракурс похуже, голова маленькая, зато жопа большая, ягодицы не просто горы, а сочные горы, я проворчал с тоской:
– Никуда от баб не деться… даже здесь они настигают.
Растер спросил задумчиво:
– Может, нам мерещится? Никакой бабы там нет?
– А что?
– Да просто кусты.
– Обоим разом померещилось?
– А что нам еще могло померещиться? Домики, собачки?.. Не дети, поди…
Я кивнул, дальше поехали, не оглядываясь. Видимо, кто-то из туристов или созревающих подростков прошлой эпохи на ходу создал этот вот образ на подходящем месте. Ну, как мы рисовали баб с вот такими на стенах общественного туалета или чертили прутиком соблазнительные контуры на песке…
Дорога снова опасливо вильнула, на всякий случай обходя черную башню, что, как чудовищный кусок угля, вздымается к безмятежной безоблачности. По иссиня-черным стенам блещут грозовые сполохи, хотя небо чистое. Вокруг башни свежая зелень трав и кустарников, мир чист, носятся бабочки, жуки, по зарастающим стежкам-дорожкам прыгают кузнечики.
Я то и дело поглядывал на это пугало, напоминает осколок снаряда, воткнувшийся в землю, но острием все еще направленный вверх.
– На чьей земле? – спросил я и, не дожидаясь ответа задумавшегося Растера, сказал державно: – Впрочем, неважно. Зачислю в памятники старины, а это значит – собственность государства.
– Государства?
– То есть моя, – пояснил я.
Растер кивнул.
– Никто возражать не будет, сэр Ричард! Такие замки пользуются дурной славой. Все равно никто туда не ходит, забирайте. Еще и спасибо скажут. Вы скажите лучше, что с драгоценностями делать будете?
– Миркус проверит, – объяснил я, – нет ли среди них чего-то полезного. В смысле, с магическими свойствами. А так… все на продажу. Я не ворона, чтобы таскать в гнездо блестящие побрякушки.
– Золото должно работать, – согласился он. – Только там много стариннейших монет.
– И что?
– Их можно продать дороже. Намного!
Я вздохнул.
– Некогда. Мне уже сейчас нужны средства, чтобы выдать аванс, а затем оплачивать две-три бригады дюжих каменорубов. Пусть стараются, работают посменно. Еще нужно построить им барак для жилья и наладить доставку продуктов… да много чего нужно!
Он посматривал сожалеюще, но помалкивал. Он рассуждает, как нормальный человек, я – как державный деятель. И хотя я сам порой не знаю, что это такое, и путаю свой карман с государственным, но стараюсь быть по возможности честным.
Чтобы оправдать свое странное для общечеловека отношение к произведениям древнего искусства, как же – археологические находки, я заранее занес их все одним махом в язычество, а это значит, что как верный паладин церкви я просто обязан переплавить сатанинские изображения в золото.
Можно бы и такими монетами расплатиться, кто спорит, камнерубы будут только рады, но отец Дитрих воспротивится: пропаганда языческих ценностей, подрыв христианской базы и еще много чего можно мне присобачить, не особенно и напрягаясь.
Еще за милю до крепости я увидел, что жизнь в ней кипит, судя по тому, сколько в ее сторону двигается нагруженных телег и сколько бодро и налегке подпрыгивают на каменистой дороге пустых.
Растер тоже заметил, держится с гордостью, словно это все его заслуга. Впрочем, он прав, в это время не отделяют себя от сюзерена и все его дела и заботы принимают, как свои.
Открылась сама крепость, солнечные лучи падают отвесно, она блещет странным металлическим светом, уже не янтарь, а золото возвышается над миром, царит и надменно говорит каждому, что после отгремевшей Войны Магов еще не строили столь величественное и громадное.
Плотники у входа в крепость разложили бревна и широкие полосы железа, меряют, ругаются, отпиливают, снова меряют. Я не сразу догадался, что не гигантский плот строят для передвижения по океану, а сколачивают ворота.
Внутри крепость настолько огромная, что еще долго ехали по внутреннему двору, что не двор уже, а громадная площадь, пока пустая, прежде чем приблизились к головному зданию. Я его привычно называю донжоном, хотя, конечно, это скорее, дворец. Хотя да, укрепленный, укрепленный.
Бригадиры и мастера сразу же поспешили с докладами, что сделали и что сделают, я перенаправил к Растеру, а тот с медвежьей грацией указал на некстати появившегося барона Альбрехта. Бобик унесся огромными прыжками проверять кухню, Зайчика любопытные соблазнили старыми подковами, он их грызет, как карамельки, я хозяйским взором оглядывал растущие постройки.
Миртус вышел из своего подвала, что вообще-то давно уже не подвал, и, как чучундр, попытался проскользнуть под стенкой ко входу в другой подвал, где располагается расширенное помещение для алхимиков, бывших магов.
Вообще-то алхимики, по мнению церкви, тоже что-то нечистое, но я уговаривал отца Дитриха не обострять вопрос в этот сложный переходной период.
– Миртус, – сказал я предостерегающе, – ты, что же, не замечаешь самого гроссграфа?
Он смутился, заговорил виноватым голосом:
– Простите, ваша светлость…
– Да шучу, – сказал я с досадой. – Как там идут дела?
– Идут, – ответил он. На лице то появлялась, то исчезала бледная улыбка. – Вы набросали столько идей… Не спят неделями! Да и то…. Там же, на месте…
– Хорошее время, – сказал я, – никто не берет меня за глотку насчет условий труда. Что с типографией?
Он ответил виновато:
– Там этот инквизитор…
– Отец Дитрих? – перепросил я. – И что?
Он сказал с легким укором:
– Это вам он отец Дитрих. А для нас – Верховный Инквизитор. Знаете, вот такие мурашки бегают…
Я вздохнул.
– Знаю. Наука и религия никогда не уживались. Тем более что вы еще не совсем наука, а инквизиция… не совсем церковь. Но надо, Миртус, надо. Считай присутствие отца Дитриха самым лучшим прикрытием своей деятельности.
Он бросил на меня короткий взгляд снизу.
– Моей?
– Нашей, – согласился я. – Потому я и стараюсь, чтобы Великий Инквизитор получил доводы для вашей защиты.
Он сказал робко:
– Мы под вашей защитой, ваша светлость. Но как насчет остальных, их в Армландии много! Их церковь вылавливает и уничтожает с неслыханной жестокостью…
Я пробормотал:
– Ну, насчет неслыханной, это преувеличение… Весь мир жесток, тут уж ничего не поделаешь… пока что. Надо уживаться. К сожалению, ничего пока предложить не могу… Но постараюсь выработать какую-то дорожную карту по сближению научного метода и религиозного. Иди, все впереди!
Я перекинул мешок с найденными драгоценностями на другое плечо, золото весит ох как много, но не успел сделать и пару шагов в донжон, как в бок впился острый взгляд.
Отец Дитрих хмуро смотрел, как я отпустил алхимика, на лице полнейшее неодобрение, губы поджал, а брови сдвинулись на переносице, отчего взгляд приобрел остроту дамасского клинка.
Я пошел к инквизитору, кланяясь еще издали, постарался, чтобы в вороте рубашки поблескивал подаренный им крестик.
– Нечестивые люди, – буркнул он. – Вообще-то я с типографией уже и сам разобрался.
– Поздравляю, святой отец!
– Могу заменить этих, – продолжал он неумолимо, – добропорядочными христианами. Книги нужно делать чистыми руками!
