? ? ?
Свет застревает в стёклах и проливается внутрь уже не белым или жёлтым, а зеленоватым, как речная тина. Из белёных потолков вырастают крашеные стены, отражаясь в мутных дверных витражах.
«Это голубой», – сказал Ёршик в первый день, едва перешагнув порог.
«Зелёный», – заявил Скат.
«Бирюзовый», – Горчак не спорил, он сообщал миру очевидную истину.
«Это морская волна, камрады, – Карп довольно зажмурился, раскинув руки. – Стоишь на берегу и чуешь солёный запах ветра. И веришь, что свободен, и жизнь только началась…»
Сом тогда промолчал. Его ждали насущные дела: раздобыть ужин и устроить ночлег для шестерых на новом месте, – становилось не до размышлений о цвете стен. Хотя сейчас он понимает: лазурные. Были когда-то. Пока не начали линять. Сейчас чешуйки краски то и дело падают на бетонный пол первого этажа и деревянный настил второго. За ними видна кожа стен: шершавая, коричнево-серая.
Коридоры Крепости почти всегда сумрачны и неприветливы – на первый взгляд. Но стоит приложить ладонь к трещине и пойти наугад, следуя за изгибами артерии, как вскоре почувствуешь под пальцами биение пульса.
У Крепости есть сердце.
Но об этом – после.
Сейчас Сом идёт за якорем. Сворачивает направо и взлетает по лестнице на второй этаж. Ступени серые, в прожилках, а перила – лазурь. Затёртые и поблёкшие от времени. Над высоким арочным проходом висит немая лампа.
Третья по счёту дверь с нарисованными очками – его. Ниже кто-то пририсовал сомьи усы, и вряд ли этим художником был Ёрш.
Обалдуи.
Краску мешали с чернилами и кислотой: въелась мигом да так, что не ототрёшь. Потом кашляли, втягивая запах, пока не выветрилась без остатка, и ходили довольные.
На двери Ската красовалась летяга с длинным хвостом и ушами. «Ты их видел, этих скатов, в глаза? То-то же!».
У Горчака был канатная петля, отчего-то напоминавшая виселицу. Он знал тридцать семь узлов и продолжал придумывать новые: пальцы ловко продевали петли в восьмёрку, зовущуюся в простонародье заячьими ушами, и затягивали, проверяя на крепость. Он говорил, они ему снятся: кому-то сокровища и дальние страны, а Горчаку – верёвочные узоры.
Вход в спальню Карпа и Ёршика – ещё до того, как Малой перебрался в «одиночку» – сторожили таинственный глаз с полузакрытым веком и блуждающая улыбка. Видно, что получилась со второй попытки: первую наскоро замазали кляксой.
И только дверь Умбры осталась нетронутой. Она ничего не сказала, но расстроилась. Зря. Её не обошли вниманием: наоборот, побоялись обидеть. Нашла где-то тонкую кисточку – она в то время обходила все палаты, осматривая шкафы и тумбы в поисках личных вещей, которые могли стать якорями, – и нарисовала веточку таволги. Не едкими чернилами, а смолой. Янтарной, пахнущей сладко и горько. Как сама Умбра.
Художники признали поражение с честью, а рисунки с тех пор служат напоминанием. Коснёшься, толкнёшь от себя створку – и входишь. Малый дом внутри большой Крепости.
У Сома в нём – ничего лишнего.
В платяном шкафу пустые вешалки: зимние вещи, свёрнутые, лежат аккуратными стопками. Сменные штаны и куртка – на спинке стула. На столе – пачка пожелтевшей бумаги и тяжёлая, как гроб с покойником, пишмашинка с отсутствующей буквой «н». Остро наточенный карандаш – для пометок. Ручки он не любит. Они оставляют кляксы на ладонях.
Из-за ворота рубашки Сом достаёт ключи. Он всегда носит их с собой. Не в кармане, а именно так – на крепком плетёном шнурке. Отпирая ящик стола, достаёт жестяную коробку. Под крышкой прячется всё ценное, что есть у Сома: слева – его, справа – чужое. Те самые якоря, найденные Умброй: вещи, когда-то принадлежавшие солдатам, офицерам, врачам и медсёстрам. Оставленные, забытые, брошенные. Всё, что могло пригодиться, или «светилось», как говорил Ёршик. Он делил вещи на просто хлам и то, что светится. Такое не вынести на свалку и не сжечь вместе с мусором. Это всё равно что память вытравить, человека стереть.
Но иногда – приходится.
Так надо.
Сом перебирает медальоны и пожелтевшие квадраты фотокарточек. В его маленькой сокровищнице хранятся покрытые эмалью значки и катушка ниток, ножницы, напёрсток, игральные карты, кости, вышитый цветами платок и даже обручальное кольцо – не золотое, медное. Но он ищет брошь. Стальную ласточку с хвостом-булавкой.
И не находит.
Плохо дело.
? ? ?
Плеснявка, как они её прозвали, на самом деле была плакальщицей. Чья-то мать при жизни, медсестра или санитарка, не вернувшаяся домой. Единственная из неживых обитателей Крепости, кто появлялся снаружи, за стенами, облюбовав колодец и заросли у ограды.
Почему – кто её разберёт.
Может, небо любила – теперь не спросишь. Скованные не разговаривали. Они передавали послания – через знаки и образы – как немые.
Ёршик говорил, что плеснявка страшная. Скрюченная и с гнилым ртом. Когти, как у птицы, и хребет выпирает.
Только он её видел. Прошлой весной, когда бока Крепости облепили птичьи гнёзда.
За водой стали посылать Горчака, но тот приносил муть на дне ведра, пожимая плечами. Стали думать, не рыть ли новый колодец, и если рыть, то где.
Сом ошибся. Отнёс не тот якорь. Подумал, что если она показывается только Ёршику, стало быть, на сына похож. Но нет, фотографию десятилетнего мальчугана вернул обратно ветер. Потом был шторм: лёжа в кроватях, они слушали завывания ветра, налетевшего с моря, – а наутро Малой увидел на земле гнездо. Птенцы погибли. Взрослые ласточки улетели. Ёршик возьми да и отнеси то, что осталось, к колодцу.
Договорился чудом. Без слов.
С тех пор плеснявка пропала, а Сом запоздало вспомнил о броши.
? ? ?
Он опускает крышку коробки. Если не здесь, то где?
Это может означать только одно: в Сомовых вещах кто-то рылся. Переступал порог без разрешения.
Нарушил кодекс.
У каждого в Братстве есть права.
Право на голос и неприкосновенность имущества. Все смеялись, когда он записывал эти строки. Конечно, мол, руки прочь от добытого честным трудом. Не все из членов Братства умели читать, и уж точно под рукой не нашлось печати, чтобы заверить липовый документ. Они просто позволили ему «маленькую дурь, как и у всех», пообещав соблюдать написанный от руки – остро наточенным карандашом – кодекс.
Карп поклялся первым, плюнув на ладонь и протянув руку.
«Фу!» – выдохнул Ёршик. Но тоже плюнул. За первым рукопожатием последовали другие, пока круг не замкнулся.
Умбра плевать не стала, но по очереди обняла каждого. Ската – последним.
«Ну всё, камрады, – весело заключил Карп, – мы с вами повязаны судьбою. Кодексом!.. Всё по-серьёзке тут. Ныне объявляю стул у окна моим».
Никто не возражал.
Стул развалился под Карпом на вторую неделю.
Обещание никто не нарушал до сегодняшнего дня. Были споры из-за дележа добычи, и до драк доходило – обычное дело, – но чтобы втихую, не спросив…
А ключ? Он ведь не снимал его с шеи. Всегда при себе.
Створка хлопает о дверной косяк. Сом сбегает по лестнице. Во двор.
– Где Малой?
– На берег пошёл, к коряге своей драгоценной, – пожимает плечами Карп. Горчак по-прежнему делает вид, что дремлет. Уха в котле дымится. – Сказал, что сети проверить. Схрон там у него, дураку понятно.
Сом кивает.
Не дурак.
? ? ?
Схронов у Верёвочного братства много. Почти все они – за пределами Крепости, по ту сторону кованой ограды, где не станут рыскать чужаки. Место за протокой глухое, вдали от городских улиц и жандармов: даже от Латунного квартала – окоёма Внешнего круга – приходится долго идти. Дорога до госпиталя, укрытая щебнем, за годы развалилась, просела в середине, ушла под воду змеиным брюхом. Надо знать тропу, чтобы не зайти в болото на радость трясине.
Но пиявок ноги кормят.
Настырные они. За два года возвращались не раз: хотели поселиться в западном крыле, а когда не вышло – пытались договориться. Обмен предлагали. Тряпьё залежалое и хлам, которого везде полно. Уж на что не оскудеет Клиф, так это на доски и обрывки цепей: все подвесные мосты в городе сделаны из этого добра.
А сделка – любая – должна быть выгодна обеим сторонам.
«Чепуха на рыбьем жире», – отмахнулся на совете Карп. Горчак только хмыкнул. Скат покачал головой. Всё было решено.
Сом не просил бы их проголосовать, не будь у пиявок с собой ребёнка. Остроглазый мальчуган помладше Ёршика жался к боку молодой и злой пиявки – наверное, сестры. Переминался с ноги на ногу, слизывал с обветренных, покрытых болячками губ снежинки. Поднял с земли камень и бросил, когда уходили. Когда понял, что не пустят.
Камешек чуть-чуть не долетел, упал у Сомова сапога. Но взгляд мальчишки запомнился.
Знакомый взгляд.
Сом знал, что Умбра на следующий день ходила в город. С тёплым свёртком под мышкой. Должно быть, искала. Видимо, нашла, потому что в Крепость вернулась с пустыми руками. Он не спросил. Она не рассказывала.
Но решение было правильным: пустишь одних – следом приползут другие. Где дюжина бродяг, там и сотня.
Остерегались поначалу. Готовили отходные пути. Ждали, что приведут жандармов – сдадут братство за сухарь или медный хол. В отместку.
Но нет. То ли смирились, отыскав другое место, то ли у гиен нашлись заботы поважнее: Клиф – не мирный город, в нём случается всякое. Не только карманные кражи, но и драки, убийства, эпидемии…
Много всего.
? ? ?
От колодца до ограды – рукой подать. Оголовок стоит в месте, которое называют Заплатой: когда госпиталь обносили чугунным забором, что-то не сошлось в расчётах, и угол остался пустым. Ни ворота, ни калитка здесь были не нужны; пришлось заделать простой металлической сеткой, которая до сих пор смотрится, как если бы кусок мешковины нашили на свадебное платье.
Вокруг – заросли бузины и безымянных сорняков. Сухие стебли бьют по коленям, репейные колючки остаются на штанинах.
Колодец половинчатый. С северной, городской, стороны камни покрыты лишайником, с южной, обращенной к морю, – чисты и серы.
Сом подходит и решительно ставит ведро. Плеснявки нет.
Только на крышке, слегка отодвинутой в сторону, лежит мёртвая птица. Размером меньше ладони, с переливчато-синими крыльями и раздвоенным хвостом.
– И что это значит? – Сом не ждёт, что ему ответят, но спрашивает громко. Твёрдо. – Чего ты хочешь?
Тишина. И холод. Осенний, стылый, будто лето поняло, как сильно задержалось, и решило умереть сейчас – в этот самый момент.
Волосы на руках поднимаются, и мурашки бегут от шеи к затылку: под кожей ютится тревога.
Недобрый знак.
– Эй! – долетает от Крепости. Кричит Ёршик. – Вставайте! Там такое!..
Вернулся, предатель. Стащил ведь ключи! Умудрился как-то. Ещё год назад его ловили за руку, говоря, что не готов. Рано. Не пойдёт на дело с остальными. Но уже тогда стало ясно: толк выйдет. Неугомонный, любопытный, но при этом глазастый и смекалистый Ёршик умел терпеть, когда надо. И дождался. Карп первым из братьев согласился взять его в напарники – для отвлечения.
Но только не Сом.
Сегодня он мог бы похвалить Малого, хлопнуть по плечу как равного, но нет… Соберутся вечером, проголосуют. Когда Скат вернётся.
Оглянувшись, он достаёт из кармана носовой платок и заворачивает птицу. Тельце мягкое, остыло уже. Позвоночник сломан. Похоронят у стены – там, где было гнездо.
Ведро остаётся стоять на земле.
– Не томи, – голос Карпа становится отчётливей. Тропа выводит Сома обратно, к полевой кухне, доживающей последние дни. – Где пожар?
– Не пожар, – дыхание Ёршика рвётся из груди. Щёки горят от быстрого бега. – Вам туда надо!.. Скорее!
– Давай-ка отдышись и не части, пока язык не прикусил.
Даже Горчак поднимает голову, а потом стекает с горы ящиков целиком. От него пахнет соломой и гнилыми яблоками.
