Владимир Иванович Партолин "Повесть послехронных лет"

– Товарищ полковник, вас не было, лейтенант заявился, чуть не блеванули.

– Деды цветочками чифирными, салаги черепахой духмяной, – уточнил Кабзон.

– Киселя хотим!

– Прикажи Хлебу выдать, трубы горят, – ссутулился на скамье и втянул голову в плечи Селезень.

Галдёж в столовке случался не раз, но то по пьяной лавочке в какой либо из дней по случаю дня рождения кого из колхозников. Бывало и в праздничный день «День колхозника», в который добавку в столовке выдавали, и она быстро кончалась. Чтобы вот так в обычный будний день, с похмелья за завтраком, да ещё с требованием подать киселя вместо чая или компота – до такого пока не доходило. С забиравшей меня яростью перекричал всех:

– Какие деды, какие салаги, какой товарищ полковник?! Это что?! Бунт?!

– Да… кагой к гхону гунт… недо-ол-льство… г-м… проявляем, – пробасил и шумно сглотнул мужик Силыч, Он не «рыба», во рту пластинчатый протез с бюгелем и макароны не дожёванные. В роте он прапорщик Силантий Лебедько, каптенармус, теперь же в колхозе кладовщик с прозвищем Силыч. Великан – ровнёхонько вдвое выше ростом, больший по весу и габаритам толстяка Тонны. Сидел в торце стола, подпирая спиной входную в трапезную из тамбура дверь. Табурет, единственный здесь предмет из «правильной» мебели, под зад, когда последним входил в трапезную, выдвигал из-под агрегата кто-нибудь из четверых разнорабочих, японцев-близнецов, усаживавшихся на скамьи тут же по сторонам. Тот, чья была очередь проделать это, ел спокойно, без опаски, не зажав котелок меж колен, как то делали его трое братьев.

– Помолчал бы, кладовщик, – урезонил я Силыча. – Или будешь накалять обстановку? Не ты ли науськиватель?

– А это как выгорит, – проглотил Силыч макароны. – Науськиватель да, я. Но вступил в должность эту со времени прибытия на остров Камсы, он назначение доставил. А назначенец штабной – на губе сидит, комиссар как обычно. Вчера Зяма напоил, я и проговорился кому-то. К побудке все уже знали. Хлеб, кажись, один до сих пор не знает, высыпался у себя на кухне после как земляка-приятеля драниками папотчивал, с кисельком. Разрулить как-то надо, ситуэйшен, товарищ полков-вв, виноват, председатель правления. Десантуре… виноват, полеводам на работы в поля идти, какие теперь из них работники – в обиде и без опохмелки. Киселька бы, прикажи Хлебу.

Мужиков и хлопцев, некогда десантников-парашутистов, можно понять – действительно, обидно должно быть им. Они согласно последнему моему приказу четыре года как не старослужащие и не новобранцы, не солдаты подразделения спецназа, а полеводы товарищества коллективных хозяйственников. Их лишили фамилий и имён! Зваться – дабы не трепать чести воина ВДВ – теперь вменялось своими школьными или курсантскими прозвищами и кличками, не возбранялось и оперативными позывными. Их лишили формы ВДВешника, званий – равно способности оставаться кумирами в глазах детворы, любимцами у женщин, героями у девушек. На бирке в изножье гамака было прежде написано, например: «Йосиф Кобзон, старший сержант, заместитель старшины роты», переправили на «Кабзон, старший бригадир, бригадир первой полеводческой бригады, зам председателя правления». Обращаться к нему теперь были обязаны не «товарищ старший сержант», а «мужик». «Мужик» – так если старослужащий, дед; «хлопец» – так если новобранец, салага. Приказом предписывалось: отделения взвода переименовать в бригады; разведотделение и отделение оруженосцев – в звенья. Комотделений в таком разе называть бригадирами и звеньевыми. Повара – кашеваром; каптенармуса – кладовщиком; офицера медслужбы – фельдшером; зампотылу – завхозом; комроты – председателем колхозного правления. Казарма переиначивалась в спальный барак, медчасть – в больничку, каптёрка – в продсклад, столовая – в столовку, гальюн – в нужник. Наконец, КП («командный пункт», совмещён с офицерским притвором казармы) указывалось так и оставить «КП», но считать теперь «колхозным правлением». Наблюдательная вышка с часовым и дневальный у тумбочки в спальном бараке тоже не поменялись. Смирились с судьбой, пять лет пахали, сеяли, пололи, ан нет, – по-прежнему являемся воинским подразделением спецназа ВДВ, ни какими там крестьянами. Главное на поверку, подразделением вовсе не опальными в бегах, потому как держим экзамен на выживание. Узнаём о том от самого науськивателя. А тот, и соглядатай также, назначались лично начальником штаба полка в строжайшей тайне. Уже только одно их раскрытие могло обернуться провалом. С другой стороны, только их раскрытие и могло спасти положение. Наускиватель известен, мне оставалось вычислить соглядатая, а там договориться и заснять для отчёта начштаба «кино». Я – продюсер и режиссёр с некоторым опытом.

– Шаного шуда, я эму ма-ыгу в г-отку за-ыхну!

– Что он сказал? – спросил я.

– Штабного сюда, я ему мотыгу в глотку запихну, – перевёл мужик, сидевший рядом с Селезнем, ко мне спиной в почтительном полуобороте. Он по штату в роте порученец при комиссаре, ныне же в колхозе значился бухгалтером, священником и звонарём. В полку славился как неоднократный чемпион в марш-бросках с полной выкладкой, а уж добежать первым до дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» и занять место за столом против камина, ему не составляла трудов. Скидывал боты и мчался босиком по сопкам. Фамилия его Батюшка, позывной в спецоперациях был также «Батюшка», так в молельне барака и на ратушной башне за звоном в колокола звали. Зубы у него скрючило в рот, но на удивление говорил внятно.

Я взял с полки жбан отпить, но тот оказался пустым.

– Кашевар, жбан пуст!

Возмущение в столь открытой форме, понимал, просто не уляжется – Испытание не по уставу это не нехватка добавок за ужином. Я растерялся и прикидывал, как поступить. От тех пяти-шести глотков из жбана во рту вязало, в боку кололо, зубы сводило, из желудка всё, что съел вчера за ужином и ночью в закутке, просилось наружу. Настроение – удавиться только, а тут ещё этот бардак, на который дОлжно реагировать не хотелось, но необходимо было. Только как? Полеводы не солдаты, не прикажешь пасти заткнуть и сдать просроченную тушёнку повару в фарш котлеты пожарить.

В раздаточное окошко высунулся Хлеб со жбаном в руке, попросил Кабзона, крайнего из сидевших за агрегатом, принять и передать Председателю. Тот ловко, на манер «штампа» в американских вестернах, запустил жбан межу рядами из котелков и кружек по скользкой клеёнке. Селезень изловчился поймать и поставить на каминную полку. Но выпить мне расхотелось.

Напиться не дали, нервы сдавали, и я поспешил убраться из столовки. Силыч не пропустил. Опустив низко голову и вальяжно прислонившись загривком к тамбурной двери, кладовщик усердно тянул из котелка в рот макаронину. Делал вид, что не заметил моего порыва к выходу.

Хотел я подхватить пальцем ту макаронину и разложить по необъятной лысине великана, но тут встрял Камса. Фельдшер рванул ко мне из-под плащ-накидки с проворностью ему не присущей, пал на колени и под табуретом кладовщика прополз на мою сторону агрегата. На ноги поднялся под самым у меня носом. Так близко, не то, что стоять, подойти боялся, а тут осмелел, в глаза даже глядел. А разило от его медхалата вблизи, не выразить как. Силыч, я знал, опускал фельдшера нагишом в чан с тёртым и прокисшим топинамбуром, и пока тот руками и ногами взбивал надранку, медхалатом укрывал бидон с брагой. Мне лейтенант Комиссаров не нравился уже потому, что в роту был зачислен против моей воли. В побег, думал, избавился, не вышло.

– Чего надо, соколик? – спросил я и заложил руки за спину, зачесались.

Раздражали меня, и зуд в кулаках, и вонь камсой, но больше того – хилая грудь и мягкое брюшко под медхалатом, Камсе размера на два бОльшего, с одной уцелевшей пуговицей на уровне между пупком и пенисом. С высоты своего роста я узрел его достоинство, сморщенное, с ракушкой схожее. Пах просматривался без волосяного почему-то оформления.

– Опохмелиться, – ответил фельдшер. С таким апломбом, будто его «опохмелиться» означало «от Хрона мир спасти».

Отрыгнул. Безудержно икая, обошёл кругом, цепляясь за мои плечи – растоптал последнее моё терпение. Облапил шею, спину и малый в росте застрял у меня подмышкой. Высунул голову с угрозой:

– Прикажи Хлебу киселя налить, а не то… Прикажи, а… Халат постираю.

И я сорвался.

Но кулак мой врезался не в челюсть Камсе, а в лоб Хлебу. Кашевару, должно быть, Кабзон рассказал о моей угрозе заменить половник мотыгой, вот тот и поспешил ко мне с оправданиями. Из раздаточной ринулся в трапезную, пробежал вдоль агрегата и прополз, как давеча Камса, под табуретом кладовщика. А подымался на ноги, напоролся на мой хук.

Подброшенный ударом снизу, Хлеб машинально подхватил Камсу под микитки. Падая назад спинами, оба налетели на Силыча.

Кладовщик с макаронами на лице, кашеваром и фельдшером на животе поднялся из-за стола и отпрянул в угол. В замешательстве вернул близнецу его котелок. Бедолаги же попадали на табурет, с табурета на пол и уложились – Хлеб на спину Камса с верху.

– Председатель, а кто у нас члены колхозного правления? Переизберём. Мордобойства больше не потерпим! Посмотри, какой бутерброд сотворил, хлеб с камсой, – призвал меня к ответу старший бригадир.

Раздражение и зуд в кулаках пропали, уступив место хладнокровному расчёту мастера единоборств. Правда, бороться предстояло не одному против одного. В моей ситуации оставалось безвыходно войти в «темп-раж» и положить всю кодлу разом. Но всё же совладал с собой, сосчитав до двадцати. Успокоившись, вернулся к каминной полке, напиться, наконец. Губ не замочил, как услышал:

– Я этой ваш тъяйхнутый кайл-хоз… ф грабу ведал… ф белый къяйсовки.

Делая жадные и громкие глотки, я скосил глаза.

Чон Ли так же не «рыба», и не «зверь» – речь не искажал, у него, китайца, акцент. И не «зверь», Был Чон Ли китайцем маленьким, щупленьким. Его отличали два крупных передних резца, прямых, чуть вперёд под губой выдающихся – как у братьев-японцев и у мультяшных зайцев. Резцы ослепительно белые среди зубов желтоватых – это с неоспоримой очевидностью выдавало то, что Чон носит съёмный протез-пластинчатый. Впрочем, ни протеза, ни зубов обычно видно не было – спрятаны под боксёрской капой, которую вынимал изо рта только когда ел. Потому, наверное, и слыл молчаливым, я только сейчас определил, что на русском говорит с таким жутким акцентом. В колхозе служил истопником и раздатчиком в столовке. Видел я его редко, потому как тот часто болел, лежал и столовался в больничке. В строй на поверку не являлся, на прополку его не брали. Не знаю уж, как и за что в Мирном у рыбаков добывал китовую ворвань и сушёную рыбу, коими топил камин. Плошки заправлял каким-то особенным жиром – чадили не сильно. В завтрак, обед и ужин приходил в столовку, зажигал светильники разжигал камин в трапезной, усаживался за окошком в раздаточной, сам здесь ел и полеводам добавку, случалось, накладывал.

Что сделал я. Поставил жбан на полку, подобрался и прыгнул.

Запустил руку сквозь клеёнчатые полосы в раздаточном окошке, и, схватив за ворот кителя, выдернул китайца в трапезную, поднял перед собой.

– Комиссарова и Хлебонасущенского не тронь, – толи пригрезилось, толи взаправду пригрозил мне истопник. Позывными и прозвищами Чон Ли ни кого не называл, только по фамилии полной. Я решил, что вообще послышалось: сказано, даже без намёка на акцент.

Дружбаном ни фельдшеру, ни кашевару Чон Ли не был, но завсегда помогал Камсе выпросить у Хлеба дополнительную порцию киселя, своим угощал. Фельдшеру был благодарен не только за лечение, но и за офицерское обмундирование, принятое от лейтенанта в подарок и теперь носимого вместо ханьфу, национального в провинции Ухань костюма. В этом национальном одеянии из тонкого шёлка уханьцу на острове с нещадными ветрами было не выжить. Лейтенантские галифе с кителем (на гауптвахте медику оставили, не нашлось офицерского морского обмундирования малого размера) носил под робой огородника «атомных теплиц», моего приказа погоны спороть, дабы не срамить ВДВ, будучи без офицерской портупеи и обутым в боты, ослушался. Я никак не отреагировал: китаец был лицом гражданским, в личном составе роты не числился даже вольнонаёмным, как японцы-оруженосцы, наёмные работки частной транспортной компании (ЧТК). Мои, комроты, а после и председателя колхоза личные распоряжения исполнял, истопником был справным – и ладно. Комиссаров же облачился в медхалат, зимой накидывал поверх длиннополую офицерскую шинель. Шапку без завязок в «ушах» не снимал и летом. Душком от неё разило соперничающим с вонью от медхалата. Кстати, медхалат у офицера-медика оказался на удивление настоящим, из редкой ноне хлопчатобумажной ткани, ослепительно белым – но то ненадолго.

В вытянутой перед собою руке я пронёс истопника через весь зал к выходу, намеревался вытолкать в тамбур – прочь из трапезной, чтоб своими пятью копейками в гомоне полеводов не усугубил их бунтарский настрой. Но Силыч, снова присевший на табурет, и Камса с Хлебом на полу вповалку остановили мой порыв – преградили мне путь. В замешательстве я свободной рукой врезал китайцу подзатыльник, но тот, пригнув голову, от затычины увильнул. Шлепок пришёлся… по лысине Силыча – кладовщик наклонился стащить фельдшера с кашевара. От такого облома я не сконфузился, потому как опешил: китаец пропал! За шиворот кителя держал на весу, Чон ногами в воздухе сучил, мне нос звёздочкой на лейтенантском погоне оцарапал, и вдруг не стало – исчез.

Кладовщик отшвырнул фельдшера в угол, поставил кашевара на колени и руку ему, чтобы не повалился на пол, уложил в дверные засовные скобы-крюки. Хлеб во время готовки на кухонной половине закладывал в те крюки обрезок двухдюймовой трубы – от «страждущих вкусить чего» дверь с вывеской «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» до времени запирал.

Рывком содрав с необъятного торса тельняшку, стерев с лысины и лица макароны, великан поднял голову и впялился в меня колюче.

Камса не упускал момента: подполз, обнял кашевара и заканючил:

– Дай. Ну, дай.

Силыч поднял фельдшера за шкирку и швырнул назад. Пригнувшись под низким ему потолком, снял очки, аккуратно сложил дужки и, пошарив за спиной, положил на пустующую в углу цветочную полку. Проделал все это невозмутимо медленно, как бы нехотя и не сводя с меня глаз.

Ротный каптенармус прапорщик Силантий Лебедько – человек необычайного роста и богатырской силы, один мог потягаться со мной на татами. Мастерства не хватало, но опыта не занимать: ему бы только перехватить противника поперёк талии и в хвате оторвать от ковра. Он одного со мной возраста, как и я, носит зубной протез, такой же бюгель, только ещё и пластичатый. На ученьях в схватке моих десантников с застукавшими их бойцами хозвзвода противника мне удалось проредить ему зубы, так другим днём в тире на татами он, скрутив меня болевым приёмом, пальцами повыдёргивал мои. Хорошо, только нижние, верхние оставил. Зубы все шатались: я надысь лбом метил прапорщику в нос, а попал в лоб – бычьей кости, как оказалось.

Силыч языком отщёлкнул протезы и положил на полку к очкам, дал тем самым понять, что сейчас он не кладовщик какой-то, а каптенармус, не Силыч, а прапорщик ВДВ Силантий Лебедько. И, что быть драке, а не обычной разборке «потешной», какие случались в казарме после отбоя. Однажды я застал роту за потасовкой и показал салагам, как впредь развлекаться: подушку за угол в руки… и по голове обидчику. Подушками! По-ду-шка-ми! Это только в кино герой (салага), поверженный в челюсть мастером каратэ (дедом), встаёт с пола, как ни в чём не бывало, с царапиной на лбу и ухмылкой на устах.

Всё время моих гляделок с Силычем полеводы оставались на местах, за происходящим наблюдали настороженно, переглядывались молчком.

Камса из угла прополз – на четвереньках задом наперёд – вдоль скамьи с полеводами и в центре зала вырулил на жар из камина, переместился к корзине из арматурного прутка для хранения растопки, в которую, свернувшись калачиком и зарывшись головой в сушёную рыбёшку, улёгся: предусмотрительно пьяница нашёл себе укрытие.

Я, всё ещё зачарованный удивительным исчезновением китайца, высматривал беглеца. Выход в тамбур кладовщиком блокирован, окна вагона парусиной заделаны, оставалось – сиганул в кухню через дверь, в которую кашевар, оставив настежь открытой, бросился испытать мой хук. «Востёр китаец» заключил я.

Вытащил из корзины и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом. Настоящим, не фальшивым, как та укладка из поленьев с языками пламени, что нарисована масляными красками по металлической сетке – заслонке, за которой истопник скрывает в топочной камере противень с растопкой. Не без оснований опасался я, что корзину в пылу драки, обрушив заслонку, сметут в огонь – сожгут фельдшера ненароком. Камса с достоинством оценил мою заботу и новое место укрытия: протянул мне пятерню. Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди, закатав прежде по локоть рукава тельняшки, и выжидал развития событий.

Лебедько кашлянул – погасла одна плошка.

Все замерли.

Гаркнул – погасла плошка вторая.

Зашептались, загомонили.

Кабзон, переломившись в пояснице, положил на стол между котелками кулаки, походившие в полумраке на пудовые гири. Ростом бригадир чуть ли не вровень кладовщику, широкой кости, но худой без толики на теле жира. Жилист до безобразия, как какой баскетболист студенческих команд в колледжах штатов.

Селезень первым махнул к верзиле, теперь не к старшему бригадиру Кабзону, а всё к тому же старшему сержанту Йосифу Кобзону, заму ротному старшине. За ефрейтором трое рядовых – всё его разведотделение. Тут и все полеводы вмиг преобразились в десантников. Перемахивали через агрегат, кто куда. Посуды не сбросили, клеёнки с посудой не смели, друг друга не зацепили. Мою сторону приняли третье отделение целиком и половина второго, сторону прапорщика Лебедько – первое и половина второго. Разведотделение ефрейтора Селезня, примкнувшее к старшему сержанту, определило противостояние не в мою пользу.

Разнорабочие встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?», а с боязнью, что перепадёт – судя по тому, как у трёх десятков здоровяков учащалось дыхание. Боялись, втянут в потасовку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя в ЧТК особо не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы как-никак, – это в земмарийском кабаке можно после изрядно выпитого соке. Конечно, в отсутствии там китайцев, извечных соперников с их приёмчиками кунг-фу. Но не здесь с ВДВшниками, с спецназовцами натасканными. В замешательстве братья сгрудились, зажав в углу Хромого.

В одном углу Хромой с разнорабочими, в другом прапорщик Лебедько, меж ними Хлеб. В спецназовца кашевар не преобразился, остался стоять на коленях, плечом подпирал тамбурную дверь в висе на руке в крюках. Свободной рукой опёрся в опрокинутый великаном табурет и, пытаясь выйти из нокдауна, мотал головой, что та лошадь. Только что не ржал, мычал жалобно.

Начинать драку ни кто не решался, по всей видимости, и не хотел. Когда бывало в казарме после отбоя, шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера» – а это старослужащие, деды, которые не рослее, не крепче, но опытнее новобранцев-салаг – делали шаг назад и в сторону за спины. Садились на закорки, взбирались на плечи… Верховым полагалась в руки подушка, но откуда ей взяться здесь в колхозной столовке, её и в гамаках спального барака нет. Охотой же пустить в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только будучи облачёнными в защитный шлем, нагрудник с подпаховиком, наручи и поножи – в чём тренировались в полковом тире.

Так стенка против стенки стояли не одну уже минуту, что, прямо сказать, полеводам не в укор, но элите ВДВ не к лицу.

Я, подрастерявший за время председательства начальственную хватку, молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я нынче, будучи председателем колхоза не обременённым по безалаберности членами правления, их поддержкой в выборах – должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай, сломают. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Не раздумывая, вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить – карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерёгся: смахнут ещё на пол под ноги, затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив протез на дно «чулка», приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко чулком зацепил-таки Камса, засучил рукава теперь по плечи: пора было проявить себя. И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено – акция Испытания. Процесс пошёл, науськивателя, этого быковатого кладовщика, не остановить. Попытался определить в стенках среди солдат соглядатая, терялся в догадках, кто и как будет фиксировать драку. «Истопник! Чон Ли»: осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но, видимо, сбагрил свою функцию контролёра Испытания, соглядатая, на истопника. Недаром же свалил, свинтил с глаз. Теперь, затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.

Тем временем Лебедько поднял кулак с добрый бочонок, оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень, недаром что разведчик, смекнул, что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, опустил перст долу, раскрыл ладонь и повёл ею из стороны в сторону; засмеялся добродушно, мол, не дрейфьте, кровушке бывать, смертушке – нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным – к прыжку коварному готовились.

Вдруг агрегат пришёл в движение. Пустые котелки и кружки гремели, натыкались друг на дружку – грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с ленты свои мослы. Полязгивая суставами скамеек, укатил за клеёнчатые полосы под аркой – переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.

Хлеб, потеряв опору – табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом – отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывавшего на соитье самку.

Прапорщик рыкнул – погасла третья плошка.

В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.

Полумрак сгустился.

За спиной зашептал Камса. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против кодлы оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытного: каптенармус тогда не преминул бы задействовать в схватке засовную трубу. А с кочергой в руках – «декоративная» по большей части, из силумина лёгкого, литого – против двухдюймовой с метр длиной стальной трубы, да в руках гиганта, это вам не против даже лома.

Наконец перекрестившись, Лебедько выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо – традиционные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по ягодицам, бёдрам и животу, притопывал то справа то слева. Ступни в спецназовских берцах огромны, как молоты. Пальцы в кожаных с заклёпками митенках толсты, как сардельки. Безпалки спецназовца интенданты заказывать каптенармусу не брались – лекал подходящих перчаток не сыскать. В Твердыне, вели из аэропорта в досмотровую гарнизонной гауптвахты через морской порт, Лебедько у зазевавшегося грузчика и спёр его перчатки-безпалки. Теперь носил, не снимая, как и спецназовские берцы крокодиловой кожи, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили на острове когда прогары меняли на боты.

Похлопав и потопав, – жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм – прапорщик напоследок отвёл поочерёдно в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы и ниже в позицию борца сумо – кулаки на дохе – перед броском, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале гауптвахты, меняли в душном вагоне-ресторане армейское исподнее на матросское, трусов подходящего великану размера не нашлось. Всучили «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие: по зелёному полю жёлтые цветочки с розовыми сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая обширным задом – салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрднул. Да так громко, сам не ожидал, смутился даже. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив «сардельки», локти раскрылив, присел ниже и упёрся кулаками в пол. Глаза потухли. Вот-вот ринется на меня, судя по тому как наливались кровью глаза. И не как борец сумо кинется на соперника, а как бык на матадора.

По команде комотделений спецназовцы сделали шаг навстречу друг к другу, вытянули перед собой руку, скрестили с рукой противника, запястьями чуть коснувшись. Каратэ.

Чтобы достать меня стоящего посреди трапезной у камина, прапорщику предстояло пересечь половину зала, а этого, должно быть, опасались те, кто в стенках противников оказался на свою беду у него на пути – задавит и сметёт. Вас переезжал когда автобус – огромный такой, жёлтый, американский «школьный»? Раздавит тех кто «против», но и тех кто «за».

– Старшой, Кобзон, не томи, – выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно, кому «автобус» не угроза.

Другой сержант – он как раз стоял на пути прапорщика – зароптал, ссутулившись:

– Кабзон! Бригадир, кладовщик шутит, дурачится!

– Господи, образумь, – крестился Батюшка, из порученца и переводчика преобразившийся в священика. Он, у плеча стоящий, неотвратимо послужил бы барьером «автобусу» на меня на всём газу летящему.

Старший сержант, спросив рядового, видел ли тот его ложку и, получив ответ отрицательный, скомандовал:

– Маскии-руйсь!

Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям. Спецназовцы, засунув ложку за отворот голенища правого сапога, из левого достали балаклаву. Надели, отточено двумя руками раскатали чулком по лицу до шеи, только глаза остались гореть в двух круглых прорезях, да нос со ртом торчать из третьей. Снова приняли стойки каратэ.

– Туу-суйсь!

С полминуты в стенках менялись местами: перепутались в ряду, чтобы потом ни у кого не было личной обиды. И заново приняли стойки каратэ.

Камса, ухватив мизинец, завёл руку мне за спину – пальцы коснулись силумина, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Упаси меня, Господи», – переполошился я: фельдшер подверг меня соблазну вооружиться-таки кочергой.

Лебедько заревел – погасла четвёртая последняя плошка.

Теперь трапезная освещалась только пламенем в камине. Моя, Батюшки, Селезня и Камсы огромные тени плясали по стене и потолку помещения.

– Братишки, – вяло, без всякой надежды что послушают, просил фельдшер солдат, – умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут, а у меня, ни слабительного, ни бинтов нет. Разве что, помочусь на раны, если киселя испью вдосталь. Просите председателя и кашевара.

– То-овсь!

И тут…

– Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!

Кричал истопник Чон Ли. На чисто русском, без акцента.

Плошки вдруг вспыхнули – разом, сами по себе – и все увидели силуэт китайца в проёме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие – китайчонок-хиляк. Заурядным китайским бойцом ушу, ни как борцом японского сумо, не назовёшь. Чуть только ткни мизинцем, повалится с ног… Посчитали бы так, если бы не предстал хиляк в боевой стойке мастера единоборств, стиля никому из присутствующих неведомого – очень выразительного.

– Китаец? – не признал сразу истопника японец Тонна.

– Истопник, – выкрикнул второй из братьев.

– Чон, – вторил третий.

– Ли, – уточнил четвёртый.

– Однако! – заключил Хромой, их звеньевой.

Чон поднял голову – по капе торчащей в разверзлом обхвате губ загуляли отблески от огня плошек.