– И тебе доброго утра, Расмус.
– С обнаружения трупа прошло двадцать четыре часа, а у меня от четырех человек информации только на тоненькую папку, включая фотографии с места преступления. Как я должен это понимать?!
Агнес закатила глаза и чуть поджала губы. Напарник не в духе, а это значит, что следующие двадцать часов ей придется бегать по городу как ужаленной.
Расмус тяжело вздохнул обвел сотрудников своим пронзительно-недоверчивым взглядом.
– Раз никто не желает дать пояснения, начинаем планерку. Для чего? Чтобы пройтись хотя бы по тем данным, которые у нас есть о жертве и об обстоятельствах ее смерти. Линда Смит, двадцать девять лет, проживала на Пятой улице в доме номер четырнадцать в квартире сорок три, где и был обнаружен ее труп вчера, третьего апреля в девять часов пять минут утра. Время смерти примерно с двадцати часов воскресенья до двух ночи понедельника, второго апреля. Отчет коронера получен? – Он строго посмотрел на Агнес.
– Пока нет, Фил обещал управиться сегодня до десяти и направить его мне.
– Я говорил ему до восьми, – возмущенно произнес Расмус.
– Ну, значит, он с тобой не согласился, – спокойно констатировала Агнес и пожала плечами.
– Ясно. Что у тебя, Агнес? – рявкнул Ален и отвернулся к окну. Агнес встала, обошла стол и посмотрела на своих коллег.
– Всем доброе утро. – Она бросила многозначительный взгляд на детектива. – Начну с того, что квартира была предоставлена Линде Смит пять лет назад в социальный найм, как малоимущей и матери-одиночке. Жертва нигде не работала, по крайней мере официально, получала пособие по безработице. Другого жилья, по официальным данным, у нее не было, как и иного имущества. Замужем не была, но есть ребенок, девочка Милли Смит, которой сейчас тринадцать лет, она находится в приюте святой Марии уже около полугода.
– Девочке сообщили? – прервал ее Расмус.
– Я звонила в приют и оповестила заведующую. Лично с Милли еще не разговаривала, – недовольно ответила она.
– Надо поехать и побеседовать с девочкой и заведующей, – вставил Расмус.
– Сделаю сегодня. У меня на этом все.
– Соседей опросили? – продолжал детектив. – Роберт, Чак?
Роберт встал и, чуть сутулясь, занял место Агнес, которая уже села обратно на свой стул.
Открыл записную книжку и неуверенно произнес:
– Соседей опросили, тех, кто был дома. Остальными займусь сегодня. По их словам, Линда вела разгульный образ жизни, постоянно употребляла алкоголь и иногда наркотики. Мужа не было, как утверждают соседи из сорок второй и сорок пятой квартир, но к ней постоянно приходили разные мужчины. Раньше с ней жила дочь, но соседи уже много месяцев не видели девочку. Сосед из тридцать восьмой, пожилой мистер Раст, сказал, что Линда была ужасной матерью, за дочкой почти не следила, поэтому ее забрали в приют. Он подкармливал ребенка, когда мать сутками не появлялась дома.
– Кто-нибудь обращался в опеку? Жалобы в полицию? Приводы?
– В полицейской базе значатся неоднократные жалобы на шум в квартире и пьянство. Официальных обращений в опеку не поступало.
– Тогда как девочка оказалась в приюте? – уточнила Агнес.
– В октябре прошлого года патруль нашел Милли без сознания в Центральном парке. Они отвезли ее в госпиталь, где оставили на несколько недель в связи с рядом заболеваний и полным истощением организма. Придя в себя, девочка сказала, что сбежала из дома и не вернется обратно, и у нее случился нервный срыв. После чего Милли передали в приют Святой Марии, и ее делом занялась опека, – объяснил Том со своего места. – Я получил отчет от патрульной службы и звонил в госпиталь.
– Что у нас еще? И желательно об убийстве, – сухо добавил Расмус.
– Ну не совсем об убийстве, но еще я выяснил, что жертва состояла на наркологическом учете, ей выделили место в программе по реабилитации, но, посетив один раз реабилитационный центр, она больше не появлялась.
– Понятно. Роберт, соседи не заметили ничего странного в тот день?
– Нет, абсолютно ничего.
– Никого подозрительного? Может, в этот вечер кто-то видел входящего неизвестного мужчину, незнакомую машину у дома? Или, может, они что-то слышали – крики, шум? Хоть что-то.
– Никто ничего не слышал и не видел. Все опрошенные соседи сказали, что в этот вечер все было тихо и спокойно. Линду в воскресенье никто не видел.
Расмус тяжело вздохнул:
– Негусто.
– У тебя что-то есть, Чак? – Детектив внимательно посмотрел на него.
– Я только вчера вечером присоединился к расследованию и…
– Это не оправдание, нам не нужны люди, зря тратящие время, – сухо кинул он.
– Но…
Брови Расмуса приподнялись, а суровый взгляд, казалось, сверлил в побледневшем лице Чака дыру.
– У тебя есть хоть что-то по делу? – медленно проговорил Расмус, четко выговаривая каждое слово.
– Нет, – выдавил сконфуженно Чак.
– Чтобы больше я такого ответа не слышал, или проваливай разгребать бумажки и не мешайся.
Чак кивнул, краснея от подступающей злости. Его гладкое бледное лицо с каждой секундой все больше покрывалось пятнами, глаза блестели от гнева, а кулаки, спрятанные под столом, машинально сжимались и разжимались. Никто не смел с ним так разговаривать, тем более этот высокомерный недоделанный детектив, этот выскочка, этот громила Расмус. Чак – тоже детектив, а не какой-нибудь там патрульный.
– Тогда за дело. К обеду у меня должны быть все данные с места преступления, а к вечеру обсудим версии, варианты, предположения, которые будем отрабатывать. Роберт, опроси всех чертовых соседей, всех! Агнес, мы поедем в приют. Том, запроси записи видеокамер поблизости. А ты, Чак, – он зыркнул на раскрасневшегося парня, – узнай обо всех, мужчинах и женщинах, с которыми Линда встречалась последние месяцы, и найди их. Кого успеешь, опроси. Всем понятны задачи на день?
Сотрудники кивнули и потянулись из кабинета. Агнес подошла к Расмусу.
– Ален, ты слишком суров с ними.
– Агнес, мы не в игрушки играем, мы расследуем жестокое убийство, – попытался возмутиться он. – И не называй меня по имени перед командой, не дай бог, они решат, что тоже могут так ко мне обращаться. Я – детектив Расмус.
– Ой, только не надо. Мы – напарники, и я буду называть тебя так, как называла все эти до-о-олгие три года, Ален. И это дело, как и прошлые дела, – наша обычная работа, а мы – коллеги. От того, что ты скажешь всем доброе утро, земля не пойдет трещинами и метеорит не рухнет на Пятый округ. Два слова приветствия никак не повлияют на ход расследования, а вот на климат в коллективе…
– Что за словечки, Агнес? Не знаю я ни про какой климат, – уже с улыбкой ответил Расмус, выходя из кабинета.
– Ладно, надеюсь, ты понял. Я привыкла к твоему «теплому» общению, но им еще только предстоит, так что не перегибай палку. И, если хочешь, я могу называть тебя Рас, – хихикнула она.
– Только попробуй, – угрожающе рявкнул детектив, приподнимая в улыбке кончики губ, вокруг которых чернела двухдневная щетина.
Глава 4
На отшибе
К семи годам сестра научила меня не только говорить, но и писать, читать и считать. Все лето мы были неразлучны, как два бутона на одном стебле. Наши родители окончательно от нас отстранились и все глубже и глубже тонули в болотной трясине алкогольного дурмана. Мать забросила огород и все домашние дела, а отец полностью перестал зарабатывать даже крохи на продаже рыбы. Не потому, что рыба не продавалась. Он просто перестал утруждать себя ее ловлей, да и иными занятиями тоже. Ну кроме самогоноварения. В этом он преуспел.
Каждый день, если отец был дома, мы убегали. Если же не успевали убежать, то прятались в подвале, в нашей комнате, в надежде, что про нас просто не вспомнят, а если вспомнят, то не смогут открыть дверь. Мы никогда не знали, что принесет нам новый день. Иногда между родителями царил мир, и они идиллически кормили друг друга с ложечки, не задумываясь о наших потребностях, но мы не огорчались, ведь это были тихие и мирные дни. Мы с сестрой уже давно научились добывать себе пищу сами и довольствоваться тем, что имеем. А вот дни, когда родители воевали, были мучительными и страшными.
Таким днем стало жаркое и сухое второе июля. В то лето солнце было огромным, беспощадным и яростным. Огненный шар, сжигающий все под собой. Дождя не было уже больше трех недель. Растения на нашем огороде, за которыми мы с сестрой ухаживали несколько месяцев кряду, тратя время и силы, засохли окончательно и восстановлению не подлежали. А ведь для нас овощи и зелень были очень важны, это была единственная возможность наполнить желудки. Тебе, наверное, этого не понять. И хорошо, никому не пожелаю такой жизни.
Все живое сгорело под палящими лучами солнца. Река обмелела, ближайший ручей из бурлящего потока жизни превратился в тонкую жалкую струйку теплой воды. Поскольку отец уже месяц как не просыхал, помощи в ремонте сооруженной им когда-то водокачки мы не ждали. Теперь, когда вода в реке далеко отошла от берега, длины шланга не хватало метров на пятнадцать, а может, и больше. Другого у нас не было, и мы не знали, как дотянуть его до усыхающей реки. Таскать воду ведрами оказалось непосильным трудом, нас хватило всего на пару заходов, и то с горем пополам. Куда уж было нам, тощим скелетам, тягать тяжелые ведра с водой. Пробовали носить воду бутылками, но это оказалось утомительным и бестолковым занятием. В то утро мы пораньше выбрались из дома и поспешили в лес на поиски еды. В доме уже дня два ничего не было – ни крупы, ни остатков овощей, ни муки, никаких банок или залежавшихся продуктов. В желудках громко урчало.
– Давай поищем грибы или какие-то ягоды? Или, может, остались фрукты в заброшенном саду?
– Будем искать, – со вздохом ответила сестра.
– Сейчас бы яблок или персиков, ну или слив, – вырвалось у меня жалобное бормотание. Сестра не любила нытья, и мне не хотелось ее расстраивать. Но все немногочисленные деревья, которые росли поблизости, мы уже обчистили, съели даже зеленые кислые яблоки. Как-то попытались пожарить на костре зеленые сливы, было весело, но не очень вкусно, скорее даже несъедобно. Грибы на костре – куда вкуснее. Но постоянное неумолимое солнце этого лета и весенние проливные дожди лишили нас обычного урожая, на который мы рассчитывали и в этом году.
Добрались до сада и заново обошли деревья, но нашли всего пару мелких яблок на земле, уже принадлежащих насекомым. Нас это не смущало, и мы покусали еще целые места. Но, скажу честно, от голода это не спасло, только раздразнило желудки. Я и сейчас помню то навязчивое, болезненное ощущение голода, когда тошнота и слабость накатывают волнами, когда можно на все пойти ради еды. Буквально на все.
– Что будем делать?
Она с грустью пожала плечами и присела на корягу, положив лицо на свои тонкие кулачки. Потом подняла голову, и ее ясные глаза смотрели в меня, в мою душу, пытаясь найти ответ. В то время она была такая… растерянная, но при этом сильная.
– Как думаешь, малыш, – сказала она вдруг, – если мы отправимся в путешествие, ты сможешь долго-долго идти? Нам придется пройти километра три-четыре, а может, и все пять только в одну сторону, а потом еще обратно.
– Конечно, – вырвалось у меня. – Я же не ребенок! – Мои бледные впалые щеки раздулись от гордости.
Хотя мне нравилось, когда она звала меня малышом, своим малышом.
Она взяла меня за руку, и мы пошли сначала к дороге, а потом по пролеску вдоль нее. Шли долго, ноги болели и саднили, мы были босиком. Мне дважды в ногу впивались толстые занозы, и приходилось останавливаться. Сестра проводила операции по их извлечению, после чего мы продолжали наш путь. Перешли по мосту через реку и опять свернули в пролесок. Шли, сворачивали, отдыхали недолго и вновь шли. Через какое-то время настроение у меня испортилось, эта затея уже не казалась прекрасным и волшебным путешествием. В животе постоянно бурчало, во рту скопилась кислая слюна, тошнота от голода и невыносимой жары накатывала все чаще, а силы и желание идти испарились.
– Куда мы идем, Си? Я больше не могу.
– Да, малыш, я тоже. Но уже скоро. Мы идем на свалку.
– Свалку?
– Да, – грустно ответила она. – Это место, куда привозят вещи, которые уже никому не нужны. Люди в городе выкидывают всякую всячину, и еду тоже. Может, мы там что-то и найдем.
– Выкидывают? Они что, дураки, выкидывать еду? – вырвалось у меня. Она только пожала плечами:
– У них ее много, не то что у нас.
Мы пошли дальше, но вопросы так и сыпались из меня.
– А почему у них много еды?
– Они покупают еду в магазинах, у них ее слишком много, больше, чем они успевают съесть. И через какое-то время еду выкидывают и вновь идут в магазин. Так принято в городе.
– Ох, как жаль, что мы не живем в этом городе.
Уже года три или четыре родители не брали нас с собой, когда шли в магазин за самым необходимым. А о прошлых походах по магазинам мне изредка рассказывала сестра, из моей памяти эти воспоминания испарились бесследно. Иногда, лежа в кровати темным вечером, когда желудки наши урчали от голода, а ноги и руки мерзли под тонким одеялом, она рассказывала, как раньше мы с родителями ездили в большой гипермаркет и закупали продукты на целый месяц. Мы с ней сидели в тележке, полной продуктов, а мама катила нас по магазину и разрешала выбрать что-то сладкое. Тонкий голосок сестры казался пропитанным волшебством, ее воспоминания напоминали чудесные сказки, под которые сон приходил быстро и уносил в удивительный мир изобилия.
– А зачем они покупают много еды?
– Я не знаю, малыш.
– А почему мы не покупаем еду в магазине?
– Зачем ты задаешь эти глупые вопросы? – рассердилась она.
– Почему они глупые? Мои вопросы не глупые.
Мне было слишком мало лет, чтобы понять ее.
– Потому что ты прекрасно знаешь, что у нас нет денег на магазины, – резко сказала сестра и остановилась.
В ее глазах стояли слезы, поблескивая на солнце, как папина блесна. Сестра обняла меня, и мне расхотелось задавать глупые вопросы, хотелось выхватить из воздуха уже вылетевшие слова, и спрятать их поглубже в карман. Мне повезло в жизни, в отличие от многих. У меня была она – моя сестра, целый мир, принадлежащий мне.
– К черту магазины. Кому они нужны, когда есть лес, огород и рыбалка. А?
Она улыбнулась, и, пройдя еще немного, мы увидели за деревьями горы чего-то разноцветного, почувствовали жаркий смрадный запах, такой горько-приторный, что запершило в горле.
Мы стояли у огромной, необъятной горы мусора и не верили своим глазам.
«И это все выкинули, а могли бы съесть или поделиться с нами».
Над всем этим богатством кружили птицы, тоже, наверное, удивляясь человеческой беспечности и глупости.
Мы аккуратно спустились с холма, прямо в развалы вонючего мусора. Звучит не очень, но в тот день впервые за несколько недель мой желудок был полон. Конечно, потом мне стало плохо, но это было привычно. Всего лишь побочные эффекты неправильного питания, вот и все.
Мы взяли немного еды про запас, столько, сколько смогли положить в снятую с меня футболку и в косынку сестры, и побрели домой. Добычу спрятали неподалеку от нашего дома, в лесу, под большой корягой. Даже сейчас помню, что это было: банка зеленого горошка, сухари, банка консервированных персиков, увядшие яблоки, почерневшие бананы и проросшая картошка. Вот был наш клад, который мы тащили всю дорогу обратно.
Наконец сокровища были спрятаны, и мы в сумерках, опустившихся на лес, весело направились по тропинке к дому. Внезапно послышался душераздирающий крик, истерический вопль загнанного зверя – нашей матери, а следом – ругательства, вылетающие из пасти отца. Мы рванули к дому, хотя понимали, что лучше бы нам рвануть в обратную сторону. Но какой ребенок не кинется на крики матери, даже самой плохой?
Влетев в дом, увидели разъяренного отца, который бил лежащую на полу маму по уже окровавленному лицу. Что он говорил ей заплетающимся, гнусным языком, мы не понимали. Сестра кинулась к отцу, попыталась расцепить его кулак, в котором были зажаты спутанные темные пряди – он придерживал мотающуюся голову мамы за волосы. Но он был силен и вдребезги пьян и только отшвырнул Си в сторону. Она поднялась на тонкие ножки и снова бросилась к нему, умоляя остановиться. Мне кажется, в тот вечер в него вселился сам дьявол. А как еще объяснить, когда родной отец хватает свою девятилетнюю дочь и выбрасывает в окно?
Закрываю глаза и слышу лязг, скрежет, звон разбитого стекла и быстрый кроткий вскрик Си. Меня больше не волновало, что творилось внутри дома. Мне кажется, в тот вечер отец выключил мое детство, и какая-то дверь навсегда захлопнулась прямо перед моими глазами.
Мыслей не было, только механические движения. Сестра лежала на твердой вытоптанной земле, ее посеревшая от времени футболка покрылась темно-красными разводами. Она не плакала, не кричала, только тихо скулила и пыталась встать, прижимая ладонь к окровавленному лицу. Меня шатало и мотало из стороны в сторону. В ноги впивались осколки стекла, но боли не было, в тот миг ее просто не существовало. Физической боли для меня вообще больше не существует. Она осталась там, на отшибе, когда мне шел седьмой год.
Сестра остановила мои метания, схватив за руку липкой влажной ладонью. Нужно было что-то делать. У меня получилось поднять ее с земли, она обхватила мою шею одной рукой, и мы медленно пошли к реке. Си хромала и вздрагивала. Через каждые несколько шагов мы замирали, чтобы она могла немного отдышаться, а я прийти в себя. До сих пор помню липкость крови и запах ее страха. Тот запах, который хотелось поскорее смыть раз и навсегда. В ту ночь ребенок, который живет в душе каждого из нас, вылетел в окно вместе с сестрой, разбив вдребезги детские мечты и сказочное голубое небо. Именно тогда во мне впервые зародились гнев и жестокость. Такая вот смесь в одном флаконе. А еще проснулась лютая голодная ненависть…
Глава 5
Прибыв в приют святой Марии, Ален и Агнес поднялись на третий этаж в кабинет заведующей. Из-за стола им навстречу поднялась крупная высокая женщина в строгом платье ниже колен, с темными, почти черными волосами, уложенными в каре.
