Я всегда боялась мужчин, может, из-за того, что они не похожи на снег. Может, по какой-то другой причине.
Над проливом всегда столько же чаек, сколько мужчин в мечети, иногда – больше. И ведут они себя почти так же, только выглядят более довольными своей жизнью.
У меня была книга «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мне показалось, что она чересчур метафоричная, но приятная. Я даже советовала тебе её прочесть.
Мысли о книгах отвлекают. Можно сидеть на парапете и есть мороженое. Клубничное мороженое с шоколадной посыпкой. И немножко орешков.
Пытаюсь воскресить в памяти твой силуэт, но оператор в приемной моих архивов с сожалением уведомляет: воспоминания временно заблокированы во избежание излишней сентиментальности.
В прошлую субботу я заперлась в ванной и свернулась калачиком прямо на кафеле. Даже воду не нужно было включать. Я лежала и, как Алиса в стране Чудес, думала: неужели это я столько наплакала?
Потом была ночь, похожая на ту, когда я прибежала к тебе в поиске утешения. Ты никогда не умел утешать, но тогда мне было достаточно того, что ты рядом.
Была машина, говорила я. Месячные. Рука между моих ног. Сковывающий страх.
Хотя бы подрочи, говорит грубый голос, старающийся смягчиться, сгладить ситуацию иллюзией.
Он демонстративно вытирается влажными салфетками, с явным сожалением о том, что ему пришлось замараться. Воздух выкачали, и я не могу думать ни о чем, кроме книг.
Ты говоришь, что понимаешь, но я знаю, что ты не можешь понять.
После этого я прихожу к тебе и не могу выдавить из себя ни слова. Мне жаль, что я потеряла ключи. Мне это несвойственно. Я очень ответственная и ненавижу подводить людей.
Опоздание для меня – один из смертных грехов. Впрочем, я готова простить опоздания кому угодно, кроме себя самой.
Вообще, я многое могу простить другим людям такого, что не смогла бы простить себе.
Ты приходишь на сорок минут позже назначенного времени. Мечеть никуда не делась, чайки на месте, и я все еще сижу на холодном парапете с пустым стаканчиком из-под мороженого.
Ну, спрашиваешь, ты как?
Ничего, отвечаю я. Уже ничего.
На меня смотрит кудлатая собака, ей, наверное, хочется подружиться. Рядом с ней – женщина, у которой на голове тоже собака. Возможно, женщина тоже хотела бы подружиться, но она не может повилять хвостом и высунуть язык, и я бы не стала её гладить по голове, тем более, что она водрузила себе туда меховое нечто. И кто знает – что там спрятано внутри.
У одних людей – сокровища, у других – мусор.
У меня – сокровища. Но рядом с тобой я всегда ощущаю их как бесполезные безделушки.
Куда ты хочешь пойти? Ты спрашиваешь, и я знаю, что тебе все равно. Ты вообще предпочел бы вернуться домой, чтобы не испытывать эту мучительную неловкость.
Но мы заключили молчаливое соглашение. Оно обязывает нас идти в кафе, или в кино, или в сквер, где можно разложить циновку под старым дубом и смотреть, как уплывают облака, и слушать, как смеются туристы.
Они смеются надо мной?
Никто над тобой не смеется.
А ты смеешься, отвечаю я, насупившись.
Потому что ты смешная. И болтаешь ерунду.
Если бы я была белкой, говорю, я бы ни за что не поселилась в этом дубе. Но я не стану белкой, даже если бы захотела. К тому же – я не хочу.
Если бы ты стала белкой, я бы приносил тебе орехи и желуди.
Нет, говорю, я ни за что бы не стала белкой. А ты бы забыл про меня, потому что белки не болтают ерунду.
Простите, говорит женщина с собакой на голове, когда следующий паром?
Следующего парома не будет, возражаю я.
Возмущенная, женщина с собакой на голове, фыркает, раздувает ноздри так, что мне становится виден мусор внутри неё, и уходит, покачивая коромысловыми бедрами.
Ты зачем так? Паром через двадцать минут.
Я смотрю на тебя и не могу расхохотаться. Раньше бы обязательно расхохоталась, а теперь совсем не смешно.
Извини меня, говорю, извини, я не хотела, я совсем не хотела тебя расстроить. Я не это имела в виду. Помнишь, как мы сидели на нагретой солнцем брусчатке и пили пиво, спрятанное в коричневый пакет?
Ты киваешь и бросаешь чайке хлеб такого же цвета, как тот пакет.
А небо становится цветом вишневого пива, которое было тогда у меня в бутылке.
Я тогда загадала, чтобы всегда было так хорошо, чтобы мы могли сидеть с тобой, слышать друг друга, видеть большое небо и маленьких птичек, и облака-ракушки, и музыкантов, и шарики.
Ты снова тяжело вздыхаешь.
Часы на башне бьют шесть раз. На стоянке возле мечети намного больше машин. Мужчины снуют туда-сюда. Все в белом. С ковриками, зажатыми под мышками, углубленные внутрь себя. Некоторые из них смотрят на небо. Мне хотелось бы забраться внутрь их, посмотреть на небо их глазами, чтобы понять, что они там видят.
Иногда я вижу там свободу, иногда – боль.
Что там видят мужчины, спрашиваю я у тебя.
Где, не понимаешь ты, в мечети?
Нет, на небе.
То же самое, что и все остальные. То же самое, что и ты.
Я вижу там саму себя. Я становлюсь пузырьком, шариком, наполняюсь воздухом, отрываюсь от земли и парю. Зацепляюсь за ветку, но мне удается высвободиться, и я пролетаю над полумесяцем на мечети, над мужчинами, над чайками, над проливом, над женщиной с собакой на голове, которая торопливо и нервно топчется с ноги на ногу, постукивая своими туфлями-утюжками. Я плыву над городом и больше тебя не вижу.
3
Это очень интимный процесс. Бог слышит женщину по-другому, не так, как мужчину. Может, лучше, может, хуже.
Мальчик-разносчик кричит мне вслед: спасибо, миссис.
Я останавливаюсь на мгновение, чтобы поправить его, но передумываю.
Добродушный мужчина с бесхитростной улыбкой протягивает нам арабскую сладость в желтой тарелке.
Она, наверное, с медом, говоришь ты. И мне приходится оставить тарелочку на набережной, вдоль которой мы идем, не глядя друг на друга, не глядя на воду. Только на ноги и на другого мальчика, которому недостает двух передних зубов и хорошей трепки. Он показывает нам средний палец и убегает.
Ты смеешься, и я сжимаюсь от боли.
Твой смех. Прошло восемь месяцев, и я не могла забыть его ни на секунду, но когда услышала снова, он оказался совсем не таким. Намного больнее и жестче.
Старуха продает жареные каштаны.
Ты хочешь жареных каштанов, спрашиваю я, вглядываясь в твое похмурневшее лицо. Не знаю, любишь ли ты жареные каштаны.
Я не помню, люблю ли я их сама.
Мне хотелось бы, чтобы тебе нравилась музыка, и мы могли о ней говорить.
Тебе и стихи не нравятся, но я все же читаю тебе несколько по памяти, не смотря в твою сторону, на полшага впереди, чтобы не увидеть твою реакцию. Немного – чтобы позлить тебя.
По твоему дыханию я понимаю – ты понял. Прочувствовал, нутром понял. Потому что рассудком никогда не понимал.
У тебя соленые поцелуи. У меня – сигаретные, с запахом жвачки и сладких духов.
Я мысленно считаю до двадцати, смотрю на набережную, и говорю: тебе пора домой.
На самом деле, это мне пора. Тебя никто не ждет дома. А меня ждут.
На шестом повороте мне направо. Там стоит желтый трамвай, затерявшийся среди желтых домов.
Однажды я хотела написать желто-серую песню крика. Наша с тобой любовь – желто-серая.
Я покупаю себе серый шарф и желтые ботинки, чтобы в тоскливую, дождливую погоду быть одетой как наша любовь.
Бариста протягивает мне сдачу, когда я покупаю себе кофе, а я, стараясь быть любезной, говорю, что мне не нужно сдачи.
Может, он отложит немного денег и поедет куда-нибудь отдохнуть. Нам всем иногда нужно немного отдохнуть и сходить на сеанс психотерапии.
Мы обмениваемся усталыми, одичавшими улыбками и закрываем свои вакуумные пузыри на замки.
Я иду считать стыки в тротуарной плитке и гладить кота. А ты, наверное, уже спишь.
На светофоре стоит девушка с большим зонтом, и мне хочется ущипнуть её.
Я знаю, что тебе нравятся другие девушки, и однажды ты соберешься влюбиться в одну из них. Ты даже говорил про детей. Но чаще ты говорил, что тебе просто нужен кто-то, чтобы заниматься любовью.
И все же ты влюбишься.
Может быть, в эту, с большим зонтом. Поэтому мне хочется её ущипнуть.
4
Билет на самолет – белая бумажка с цифрами и моим именем в уголке.
Мы договорились сто лет назад – когда у тебя будет много денег – ты купишь мне билет на самолет с открытой датой, чтобы я могла прилететь повидаться, хоть на пару минут.
Я откидываюсь на сиденье, и голова моя проваливается в синюю мягкость. За окном – слякоть.
Оденься теплее и, пожалуйста, не простынь, пишешь ты, вероятно, ты уже забыла, как холодно может быть на улице. У нас все время льют дожди.
Я действительно забыла.
Помню только мокрое ощущение снега, и желание укутаться потеплее.
Я буду смотреть и слушать, как ты спишь, пишешь ты. Ты сможешь заниматься своими делами, а я буду легонько касаться тебя кончиками пальцев, чтобы поверить, что ты взаправду приехала.
Самолет приземляется, и я забываю, как ходить. Сижу в своем кресле, точно приклеенная, и не могу пошевелиться.
Что мне делать, если ты встречаешь меня?
Что мне делать, если не встречаешь?
Что, если ты изменился?
Что, если ты совсем не изменился?
Страх парализует меня. Чтобы отвлечься, думаю о нашей последней встрече: тонкий месяц и две звезды, держащиеся на почтительном расстоянии, точно два телохранителя.
Робкие какие-то слова ни о чем.
Ты прижимался губами к моим волосам и шептал, что счастливсчастливсчастлив, что у тебя есть я. Что я – единственный твой друг, которому не все равно.
А я не смогла сказать, что мне уже давно все равно. Нужно было сказать.
Ты шептал, что все тащат тебя на дно, и ты не видишь выхода, но рядом со мной снова появляется надежда. Что ты ужасно рад, что мы встретились.
Я села в такси и разрыдалась. Таксист, состоявший из темных очков, клетчатой кепи и бархатного голоса, протянул мне кунжутное печенье и пачку салфеток.
Терпеть не могу салфетки.
Как ты живешь, спрашиваешь ты, вечно всем недовольная?
А как, спрашиваю, ты живешь в уверенности, что жизнь – полная дрянь, не заслуживающая шанса?
