Михаил Дорошенко "Путешествие Чичикова в Италию и другие места"

– Но так записано в тексте. Встает великий князь в ложе и говорит: «Позвольте, вмешаться в ваш разговор». И далее, что мы уже слышали. Весь мир театр, а мы в нем актеры, и вы вовсе не князь, а актер, как и все. Фома Фомич, наш благодетель, из ресторана явившись, велел сыграть что-нибудь. Вот мы и играем…

* * *

– Что за пьеса такая «Гамлет из Хольмгарта» слишком уж краткая?

– Да это не пьеса, так, скетч промелькнул в голове. К тому ж продолженье напишут, название главное есть. В моем театре одного актера, я буду разными голосами изображать персонажей, с вашими схожими, а вы прозревайте обстановку и лица. Уж этим искусством вы лучше всех в нашем веке владеете. Как вы поняли, много раз выдавал себя за значительную особу, и всякий раз в лучшем виде меня принимали.

– Каюсь, однажды и я выдал себя за… угадайте наперёд за кого…

– За Пушкина, что ли?

– Никогда не догадаетесь, за себя самого.

– Ой, Николай Васильевич, расскажите, с ума сойду от нетерпения услышать от вас истуар!

* * *

«По дороге из города N в черт его знает какую дыру, мне довелось разговориться с важною персоной. Дорожная атмосфера, сами знаете, способствует сближению. Лошади бубенцами звенят монотонно, ямщик лошадей своих наругивает – более от скуки, чем по необходимости. «Чтоб вашим внукам овса не видать! Чтоб вам самим без подков до Казани скакать! Чтоб вся ваша тройка строптивая разогналась да взлетела, аки птица безумная, да исчезла с глаз долой вместе с коляской постылой! – разъярялся ямщик, забывая о том, что сам на постылой сидит, как император на троне. – Чтобы у тебя все спицы повыскакивали!» – переходил он на коляску и добавлял кое-что непечатное. Особо он отмечал немцев, поляков, французов и англичан, коих он поносил всяческими словами – более всего за железные дороги. Они у него еще хуже лошадей оказывались, хотя хуже их, по его словам, никого в мире не было. За оконцем зима: солнышко, мороз. Поля алмазами усыпаны, как сказал бы поэт, хотя ежели оставить его в поле одного на морозе, так он любоваться природой не станет, а побежит к первой попавшейся избе греться, к той самой, какую он в своей поэзии превозносит, а в жизни презирает. Кстати, об алмазах! На груди у персоны из-под распахнувшейся шубы алмазы поблескивали на орденах.

– Позвольте полюбопытствовать, – обратилась персона от скуки ко мне, – что вы записываете в книжке своей записной? Великолепие описываете русской природы?

По правде сказать, я записывал речь ямщика. Уж больно витиеватая ругань неслась с облучков на все, что ни попадя. Особливо от него доставалось тем, до кого он своими кнутом не мог дотянуться, в том числе и до статуи бога Гермеса Трижды-противного, коего он видел в каком-то поместье за оградой лет эдак десять назад и посчитал демоном.

– Роман сочиняю, – отвечаю его превосходительству.

– Как называется сие сочинение?

– «Мертвые души».

– Мистическое что-нибудь или в поэтическом духе? – спрашивает персона.

– В сатирическом.

– Ах, в сатирическом?! Это интересно. Зачтите что-нибудь нам.

Я и прочел ему начало «Мертвых душ» о безымянных мужиках, обсуждающих достоинство брички Чичикова. Его превосходительство выслушал меня и говорит:

– Ерунда какая-то у вас получается. Вам поучиться сатире у Гоголя надобно. В «Ревизоре» у него совсем другое дело. Я вам тоже цитату зачту. Как там у него в начале? «Мой дядя слыл нечестным малым, а был, меж тем, честнейших правил. Когда ж наследство получил, он уважать себя заставил». Как сказано! Дядя стал-таки фигурою, а вот племянник не только не возвысился в нравственном смысле, но и упал, покатился, можно сказать, с лестницы вниз: его, оскорбившего всех своим поведением, из общества выгнали вон – на мороз! Ибо Господь умным ума не дает, а он умником слыл, и ему от ума было горе великое. Вот, сатира! Учитесь у Гоголя, молодой человек!» – сказала персона и более со мной не общалась».

* * *

– В вашем рассказе, Селифана своего узнаю, вами описанного в точности. Большие доки – ямщики, да извозчики!

– С извозчиками глаз, да глаз нужен. Того и гляди обмишулят, хуже того – облапошат. В лес завезут… и ограбят, мало того – заколдует, в лошадь превратят и будете в упряжке служить до скончания века.

– Николай Васильевич, это уж слишком!

– Вием, небось, моим попрекнете и все прочими персонажи подобного рода и вида? Скажите, таких не бывает? Да, не бывают, однако, встречаются. В России такие бывают извозчики, каких во всей Европе не сыщешь.

– С извозчиками согласен, о чем могу рассказать. «Как прозывают тебя, болван?» – спрашиваю.

* * *

«Терезий Терентьевич меня прозывают, извозчик, как видите, а фамилия Тристаразов. От того, что рождался на грешной земле столько раз. Ампиратором Неврой бывал, а то и маркизом известным…»

«Поймали недавно маркиза, шулером оказался. Стало быть, ты из-под стражи сбежал?»

«Каюсь, сбежал, из Шарантона. Слыхали, о месте таком?»

«Да ты и впрямь умствовать научился, мерзавец!»

«В свое время Платоном был, многому от него научился. Кем только не перебывал, прежде чем…»

«Дураком умудрился родиться в России».

«У всяческого народа одна видимость в назначении свыше, а у нашего планида на спине, и мы, наподобие Атланта единого, идем с ней незнамо куда».

«Да как же он, ваш Атлант, не слезая с печи, идти еще куда-то умудряется?»

«Метахвизика тут, ваше благородие, сугубая. Проезжий немец за меня пуд серебра отдавал за то, чтобы я в академии у них про себя рассказал. Вы, говорит, Уникаль! Ну, тут наш барин его и спрашивает, что, мол, он думает о русском помещике, ежели даже ничтожество, вроде меня – Идеаль? Немец возьми и скажи: помещик, мол, ваш ленив и не отёсан. Ну, тут, как был, так меня и не стало. Прыгнул в оконце и деру дал в лес – купчишек останавливать, а оттедова вскорости в Петельбург. Теперь вот с кафедры своей извозчичьей выступаю – „будизм“ проповедую. Народ пробуждаю от спячки».

* * *

– Павел Иванович, вы лучше признайтесь, когда черт надоумил вас души скупать?

– Да, погодите вы с вашими душами, все еще впереди. Живых предостаточно. Не скоро сказка сказывается, а уж, если поехали, то держись!

– Куда направляемся?

– Во Францию, скажем. В путешествие отправимся из Петербурга в Париж с заездом в Прагу, Пергам, Пятигорск и Пекин.

– Далековато, однако!

* * *

«Где это я, господа?»

«Как это где? В почтовой карете, в омнибусе, можно сказать».

«Куда направляется сей экипаж?»

«Из Петербурга в Париж».

«Из Петербурга, говорите? Должно быть, я тоже оттуда. Вот только себя позабыл».

«Да это со сна. Проснулись и никак не придете в себя».

«Батюшки светы! Что творится! Да я все еще сплю, а вы, господа?».

«Мы играем в пьесе Крамольника „Путешествие из Петербурга в Пекин“. Как сидели в карете, так и сидим, понимаете?»

«Да, понимаю, то есть, нет, не совсем».

«Беседуем, а спектакль идет своим ходом, как верблюд по пустыне».

«Куда направляется сей…»

«Верблюд? В Багдад, разумеется, а мы из Парижа, как сказано в пьесе, в Пекин».

«Сами вы кто?»

«У автора сказано, куда направляемся и откуда, а вот, кто мы, не сказано».

«Господа, вот объясненье всему! Не только я, но и вы не можете вспомнить о себя ничего. Что ж получается? Нас посадили в карету: поезжайте, куда глаза глядят, а там, будь, что будет. Нет, так не пойдет. Давайте-ка выйдем на первой же станции и заявим в полицию на Крамольника. Пускай объяснит, кто мы, куда и зачем!»

* * *

– Николай Васильевич, а вы заметили в том экипаже меня?

– Вас не заметить нельзя.

– Хотите продолженье услышать? То лишь фрагмент, взятый из снов о России.

– Начните лучше рассказ о генерал-губернаторе, которого вы обманули.

– До него еще далеко, страниц эдак тридцать. О, за разговорами не заметили, как уже прибыли. Добравшись, наконец, до Парижа, зайдем пообедать в ресторан с подходящим названием «Олений парк» на Элизейских полях с такими красотками, коих в Киеве даже не сыщешь. В Италии, разве что!

– Ох, уж мне эти рестораны парижские!

– Согласен, что «ох!» Проходит по залу эдакая неземной красоты красавица, кою встретить-то можно на три жизни лишь раз. Проходя мимо, Цирцея за шнурок на плечике дернет, от чего прогалина на мгновение открывается от шеи до пупка. Ослепив посетителя своей наготой, достает визитку и кладет ему на ладонь. На ней – цена, превышающую стоимость замка дворянина средней руки. Замок того дворянина стоит на скале…

– Если приблизить окно усилием мысленным, либо подзорной трубой, можно различить домочадцев, собравшееся за праздничным столом…

– Не ведающих о том, что замок их заложен хозяином дома с целью оплаты той самой Цирцеи Германтской, после чего не на што жить буде семье.

– Экий вы, право, циник, фантазер и фигляр!

– Отнюдь, – реалист! К тому ж, от фантазера слышу.

– Ох, уж мне эти французские рестораны! Думы навеивают неблагочестивые. Мог бы денег занять у друзей, чтобы семье на полгода жизни хватило, а там они сами своими руками начнут плести кружева, подшивать наволочки или каштаны поджаривать и продавать. Никто с них после такого несчастья не потребует долги отдавать… без расписки полученные на честное слово!

– У французов – на честное слово! Николай Васильевич, вы меня удивляете! Занял с расписками, как и положено, и по второму кругу к Цирцее отправился. Для постоянных клиентов скидки у нее бывают солидные.

– Тьфу на вас, тьфу, не в прямом смысле, а в осуждение! Не вижу я у вас возрождения!

– Вы меня и в монастырь бы отправили! Представляю эдакого пузанчика с холеным лицом, попорченным скудной бородкой, посреди толпы кликуш с трещотками в одной руке и с «живый помощи» на пергаменте для разгона бесов – в другой, а также юношей, удрученных рясами, с глазами, горящими революционным огнем. Ну, насмешили!

– Лучше расскажите, что с мертвыми душами?

– Да погодите вы с вашими душами! Опять вы о них! О живых не все еще сказано. Если пожелаете, сегодня же отведу вас в бордель с красотками такими, как и у нас здесь, в ресторане. Вот они выбегут сейчас из-за портьеры и канкан спляшут для привидения в настроенье игривое.

– Вот он грех в самом разгаре!

– Ножки красивые кажут, к тому же в чулках, ничего в них греховного нет. Мордашки – само очарование, губки, что клубничины спелые. Глазища огромные…

– Вот в них – сосредоточенье греха! Смотрит, как будто сосульку в сердце втыкает. От них никуда не денешься, туда – сюда ими водят, подмигивают…

– Ну, это те, кто умеет кокетничать.

– А затем вперяется в тебя эдаким взглядом пронзительным… словно ведьма в Фому!

– Экая невидаль, вы лучше взгляните в глаза Прасковье Федуловне Скрябиной, той, что на рынке в Пятигорске подралась с цыганкой на днях, поспорив за цену на баклажаны. В прошлом, де, годе были одни, а нынче другие. В противоположность тому возьмите Анну Петровну Рамбову, крутобёдрую паву. Не идет, словно лебедь плывет. «Зачем меня брать и куда?» – вопрошает она. Для восхищения красотою немыслимой. Мороз по коже идет от красоты такой изобильной. Глаза у нее, не глаза, а глазища. Все замечает. Увидит красивую женщину, хмыкнет: «Пфи пфи пфупф!» – и плечиками так поведет с возмущением. «Тоже мне, фря!» – подтверждает служанка и распахнет кацавейку, а там – зеркало. Анна Петровна взглянет на себя в зеркало, и у нее настроение сразу же улучшается.

– Далековато заехали.

– Обещали до Пятигорска добраться, вот и заехали. Отправимся теперь по оставленному адресу во дворец Цирцеи французской! Соколом мысль выпускаем, и мы уж на месте. По стене залы округлой проходит спиральная лестница, и по бордюру той лестницы с небес голубых на потолке скользит на подушечке, круги совершая, сама Красота! Без всего! Прямо в руки, ловите! Вот и вы ручками дернулись красавицу подхватить. Красота притягательна! О чем и ваша «Римская красавица».

– Попрекаете, что «Рим» не дописал до конца. Что на моем месте вы бы придумали?

– А тут и придумывать нечего, все по вашим рассказам разбросано. Соединить только нужно.

– Соедините, а я вас послушаю.

* * *

– Чудный город Рим…

– Вначале сюжет, арабески потом.

– Описанный вами князь приезжает из Парижа на похороны отца и в первый же вечер видит за окном неописуемой красоты танцовщицу, пляшущую на повозке в окружении цирковых уродов. Он пытается пробиться к ней сквозь толпу, но, задержав взгляд на уличном художнике, рисует карандашом на бумаге красавицу, упускает плясунью. Измышлив девочку, похищенную цыганами в детстве из знатной семьи, князь нанимает на её поиски частного сыщика. Стоит также сказать несколько слов о обстоятельствах знакомства мсье Дюпена с князем.

– Долгая история?