Я остался в приёмной наедине с брюнетом. Тот почти не смотрел в мою сторону, только один раз смерил меня удивлённым взглядом, приподняв левую бровь. Оно и понятно: не зная всей подоплёки, он вряд ли угадал бы, что может делать в подобном месте человек со средним достатком, внешне совсем не похожий на психа.
И тут моё наваждение вернулось: мне показалось, что я раньше уже знал этого человека. Причём это была не мимолётная встреча, а именно долгое и близкое знакомство то ли друзей, то ли врагов. Почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он прямо спросил:
– Что-то не так?
– Простите, мы с вами раньше нигде не встречались?
– Нет, – уверенно ответил он. – Я бы запомнил. У меня там, – брюнет пальцем постучал по виску, – ещё не так всё запущено. Извините, если задел вас.
– Да какие могут быть обиды? Тем более, что мою забывчивость вполне можно списать на возраст. А вас-то как угораздило? Дорожная авария?
– Если бы всё было так просто… – ответил он со вздохом.
С первой пациенткой Малик закончил быстро: из разговора медсестры и моего двойника я понял, что Светлана ложится в клинику для стационарного лечения.
– Прошу вас, Евгений Андреевич, – обратилась медсестра к брюнету.
Тот резко поднялся с места, быстрым шагом пересёк приёмную и скрылся за дверью кабинета. Я остался один.
Странная штука – эта наша память. Я «отмотал плёнку» назад до моего самого первого детского воспоминания: вот я в ясельной группе садика, уже умею ходить, но ещё толком не разговариваю, перед глазами – гравий, трава и опавшие листья, причём я помню всё в мельчайших деталях, словно на фотоснимке. А самое главное: это не розово-конфетные детские воспоминания, а чёткая, резкая и холодная картинка, как в чёрно-белом документальном кино. Я иду, сосредоточившись на единственной сверхзадаче: не наделать в штаны. Причём я помню строгий наказ взрослых: если приспичит, бегом к воспитателю! Потом в голове словно гаснет лампочка – и опаньки! Я уже в комнате с белыми кафельными стенами, нянечка моет мне попу и отчитывает за провинность. Это очень похоже на то, что творится со мной сейчас, – разумеется, без подобных конфузов, но кто же знает, как оно дальше пойдёт?..
Распахнулась дверь кабинета, и оттуда быстро вышел брюнет, нервно застёгивая пуговицы пиджака. Даже не взглянув в мою сторону, он направился к выходу, и тут я заметил, что он забыл на журнальном столике свою книгу. Я окликнул его и услышал в ответ:
– Оставьте себе. Я её уже прочёл.
– Так и я её прочёл ещё лет двадцать тому назад…
Взяв книгу в руки, я пробежал взглядом по заглавию на обложке и понял, что не ошибся: это была «Река жизни» Куприна. Вместо закладки в неё на предпоследней странице была то ли случайно, то ли нарочно вложена визитная карточка: «Полозов Евгений Андреевич. Адвокат. Уголовные дела. Арбитражные споры…» – и далее по тексту.
Примечания:
1. Гразонан и симазин – крайне токсичные пестициды.
2. Долина барабанов (Valley of the Drums) – незаконная свалка токсичных отходов в 1960-х годах на территории США (недалеко от г. Луисвилль, штат Кентукки). Слово drum в английском языке обозначает не только барабан, но и бочку цилиндрической формы.
3. Рюноскэ Акутагава (1892–1927) – классик японской литературы.
4. «Хрустальная свадьба» – пятнадцатилетняя годовщина бракосочетания.
5. «Река жизни» – сборник малой прозы Александра Ивановича Куприна (1870–1938), напечатанный в 1986 году «Лениздатом» тиражом 700 000 экземпляров.
Глава 3
Уже стоя на пороге врачебного кабинета и держась за ручку двери, я спиною почувствовал чей-то пристальный взгляд. Надо сказать, что жизнь в глуши, когда за тобой с любого дерева может следить рысь или росомаха, весьма обостряет чутьё на подобные приключения. Но одно дело – тайга, и совсем другое – здание респектабельной клиники в ближнем пригороде Петербурга.
Я обернулся – и увидел забавного старичка-еврея с игрушечной лошадкой в руках, совсем дряхлого, можно сказать, уже одной ногой на пути к Создателю. Он не выглядел буйным сумасшедшим, как раз наоборот: было видно, что дедушка вернулся к истокам своей долгой и увлекательной биографии, – попросту выражаясь, впал в детство.
– Знатный скакун! – сказал я с улыбкой чтобы разрядить напряжение.
Старичок игриво протянул ко мне руку, но в последний момент отдёрнул её, и так несколько раз. Я в шутку пригрозил ему пальцем.
…Так совпало, что вместо свадебного путешествия нам с Лизой довелось побывать на родине предков этого сына Земли обетованной, и привела нас туда именно Память.
Не удивляйтесь: это случилось в те годы, когда билет по маршруту Москва – Вена – Тель-Авив обычно покупали в один конец. Но то был особый случай. Нас пригласила дирекция мемориала Яд ва-Шем для участия в церемонии чествования Праведника мира – так называют людей самых разных национальностей и занятий, от норвежских рыбаков до японских дипломатов, спасавших евреев в годы Холокоста.
Один из таких Праведников помог выжить деду Лизаветы Ефимовны, когда тот, ещё подростком, оказался в числе еврейских беженцев, державших путь из Европы в Латинскую Америку. Все они попали в ловушку: путь на запад был отрезан, оставалась только дорога на восток, но чтобы пересечь территорию СССР, нужна была транзитная виза.
До Латинской Америки их семья так и не добралась, осев в Союзе в дни военного лихолетья. Но именно тот клочок бумаги, полученный из рук иностранного дипломата, – действовавшего по зову сердца, даже вопреки формальному запрету своего правительства, – как оказалось, спас им жизнь. Все их родственники и соседи, кому не удалось бежать за границу, сгинули в фашистских лагерях смерти.
Лизиного деда ко времени нашей свадьбы уже не было в живых, как и многих очевидцев тех событий, – но их дети и внуки прилетели со всех концов света чтобы воздать честь своему заступнику.
Я бережно храню снимок, где мы с Лизой стоим на Аллее праведников, возле дерева, посаженного в память о том, кто рисковал не только карьерой, но и самой жизнью ради спасения сынов и дочерей чужого ему народа. Народа, который на глазах у всего мира был брошен на растерзание бесам Холокоста.
Я вырос в СССР и был воспитан от октябрёнка до комсомольца под лозунгом «Смерть фашистским гадам!» Но дело не в одних лозунгах. О страшном лике нацистского дьявола я знал не только из книг, фильмов и походов в музеи: мой родной дед сгинул в 42-м в карельских болотах. Однако, лишь очутившись там, на Святой земле, посреди Вечного города, где даже прах на камнях хранит следы библейских легенд, я впервые осознал весь ужас той Катастрофы и задумался над тем, насколько несправедливо устроен наш мир.
Встречая на улицах Иерусалима иудеев-хасидов и иудеев-ортодоксов, православных монахов, паломников-мусульман, армянских священников, чей народ тоже столкнулся с ужасом геноцида, я впервые задался вопросом: как Бог – если Он на самом деле есть – мог допустить такое? Чем все эти люди – а среди них были и немощные старики, и невинные младенцы, и женщины на сносях – могли прогневить Его? За что Он обрёк их на смерть в газовых камерах, рабский труд, марши смерти, изгнание из родных жилищ, унижения в гетто, нищету и годы скитаний по чужим краям?
Конечно, это не было лейтмотивом нашей с Лизой поездки. Мы были молоды, здоровы и беззаботны. В те дни ещё никто не верил в скорый распад Союза, и мы смотрели в будущее ясным взором, строя планы на долгую и счастливую жизнь…
Не стану врать: гуляя по улицам Старого города, мы не упивались величием и торжественностью момента, не впадали в трепет перед святынями трёх религий, не искали на каждом камне следы посоха Давида и ни о чём не просили Создателя у Стены плача. Мы просто шли лёгким шагом по каменным плитам, касались ладонями шершавых стен, разглядывали людей в диковинных нарядах и даже не подозревали о том, что этот город, который на древних картах не зря изображали центром мира, в каком-то смысле изменит и нашу судьбу.
А дело было в той единственной ложке тёмной, липкой и пахучей жидкости, что омрачала наш с Лизой медовый месяц.
Наша поездка пришлась на перестроечные годы, когда махина железного занавеса уже начала свой скрипучий путь вверх, когда понемногу налаживались дипломатические связи между СССР и Израилем, а на бледном и насупленном лике отношений двух стран уже зардел здоровый румянец.
Но несмотря на некоторые послабления (ещё за пару лет до того наша поездка оказалась бы просто невозможной), по-прежнему действовал заведённый порядок: все граждане СССР – за исключением разве что партийных аппаратчиков и разведчиков-нелегалов – считались политически незрелыми «плохишами», готовыми в любой момент поддаться провокации или, того хуже, продать за мятную жвачку какую-нибудь государственную тайну.
Этой ложкой дёгтя и третьим лишним на нашем празднике жизни оказался так называемый «руководитель группы». Он ходил за нами везде, не жалея подмёток, и пугал случайных прохожих своим цепким взглядом профессионала на каменном лице, перед каким смущённо терялись даже Иудейские горы.
Хотя «пристяжному» в нашей тройке было уже лет под сорок, мне сдаётся, что эта поездка в капстрану и для него была в новинку. Для настоящих зубров разведки наверняка нашлись куда более ответственные задания: в конце концов, мы с Лизкой были не бог весть какими важными персонами – вчерашние студенты с незапятнанной биографией, отличники учёбы, не пропускавшие без уважительной причины ни комсомольских собраний, ни коммунистических субботников.
Но они недооценили Лизку. В какой-то момент её стало тяготить «ненавязчивое» внимание этого ходячего идола, и она решила над ним подшутить. Конечно, она играла с огнём, но тут, как говорится, охота пуще неволи.
Заприметив на улице какого-то худого долговязого парня, одетого в форму младшего офицера израильской армии, моя молодая жена распахнула объятия и поспешила к нему, словно к хорошему знакомому, одарив «служивого» лучезарной улыбкой:
– Ба, кого я вижу! Да ведь это сам Яша Казаков! Шалом, Яшенька, щербет моей души! Позволь мне на тебя наглядеться, дорогой мой человек! – зачастила Лизавета и бросилась пожимать руки изумлённого воина Армии обороны Израиля, благодаря его за помощь, якобы оказанную целой когорте её родственников-репатриантов.
Надо было видеть, как отреагировал на эту выходку «товарищ тот, который с нами ездил». Я до сих пор удивляюсь, как его не хватил удар там же на месте, под жарким солнцем Иудеи. Сам я стоял в стороне и изображал зубную боль. На самом деле я изо всех сил сдерживался чтобы не согнуться пополам от хохота: застигнутый врасплох, наш куратор даже не сообразил, что в те годы Яков Иосифович Казаков уже носил другую фамилию, давно уволился с воинской службы, да и лет ему в 1991-м году было в два раза больше, чем невольному партнёру Лизы в её импровизации. И уж, конечно, повстречайся нам настоящий Кедми, а не просто похожий на него парень и наш ровесник, моя жена не обратилась бы к нему так запанибратски.
Парень между тем не стоял соляным столбом, а энергично отнекивался на иврите и английском, пытался втолковать симпатичной «гойке», что она обозналась, напрасно приняв его за важную шишку израильской спецслужбы (которая, справедливости ради, немало поспособствовала нашему приезду в Иерусалим).
Лиза в тот день от души полакомилась холодным блюдом мести за скорбь и унижения всех советских евреев, кому бюрократическая машина Совдепии отказала в разрешении на выезд. Всё было разыграно ею, как по нотам (вот с кем я пошёл бы в разведку!): приставленному к нам соглядатаю только и оставалось, что скрипеть зубами в бессильной злобе. Выбери она себе в сообщники любое гражданское лицо, наш спутник ещё смог бы что-то предпринять, как-то вмешаться в их разговор, хотя бы и рискуя нарваться на скандал. Но у него хватило ума сообразить, к чему может привести любой выпад против военнослужащего армии чужой страны, да ещё с боевым оружием за плечом.
Наконец Лизка решила свернуть свой спектакль, весьма натурально смутилась и рассыпалась в извинениях. Её голос звучал так убедительно, каждый жест был настолько выверен и отточен, что даже я был готов ей поверить – не то что оторопевший комитетчик. Не знаю, как сложилась потом его собственная судьба, но нам с Лизой её шутка напророчила вместо аспирантуры долгую дорогу в Сибирь.
* * *
Было у этой истории и другое горькое послевкусие. Потом, годы спустя, я прочёл немало серьёзных книг и узнал, что кроме Яд ва-Шема в истории Иерусалима был и Дир Ясин – бедная арабская деревня (прочем, есть ли в Палестине хоть одна богатая арабская деревня?), где от рук радикальных сионистов погибло больше сотни мирных крестьян. Среди убитых были и старики, и женщины, и дети – возможно, прямые потомки всадников Саладина, ещё одного заступника еврейского народа, когда-то спасшего иудеев и израильтян от кровавого пресса крестоносцев.
Да и сам «город мира» вполне мог бы носить имя «города раздора», где адепты трёх авраамических религий веками жестоко притесняли друг друга, изгоняли из домов и храмов, а нередко просто истребляли иноверцев с именем единого милосердного Бога на устах. Именно здесь схлестнулись когда-то фарисеи и саддукеи, раввинисты и караимы, хасиды и миснагеды; именно здесь в 1995 году Исхак Раввин принял смерть от руки своего соотечественника-еврея. Здесь, прямо в стенах древних культовых построек, не так давно сходились врукопашную слуги Господа византийской и латинской ветвей христианства. И здесь же, на Храмовой горе, вспыхнула вторая интифада, обернувшаяся очередным витком пресловутой «эскалации насилия» в арабо-палестинской войне. (Только не подумайте, будто я считаю всех палестинцев безответными жертвами «израильской военщины»: за полвека конфликта арабские боевики и сами пролили не одну реку крови невинных. Но где бы ни проходила граница между жертвой и агрессором, я всегда считал нужным держаться на единственно правой стороне – на стороне слабого.)
Конечно, за этими распрями стояли и чисто земные, меркантильные интересы; однако разве не религия с незапамятных времён вбивала самый толстый клин вражды между племенами, народами и царствами? Разве не от рук фанатиков-обскурантистов погибла Гипатия Александрийская – едва ли не единственная женщина-учёный античного мира? Разве не эти же руки палили костры инквизиции, крушили бесценные статуи Гиндукуша и резали глотки вчерашним добрым соседям в Варфоломеевскую ночь? Разве не толпою очумелых кликуш был растерзан митрополит Амвросий в просвещённом 1771 году? И чем же так провинился православный архиерей перед народом-христолюбцем? Лишь тем, что в разгар чумной эпидемии запретил прикладываться к «чудотворной» иконе (читай: разносить через слюну и мокроту бациллы моровой язвы).
Так стоит ли удивляться тому, что я – на деле всегда ратовавший за веротерпимость и свободу совести – в глубине души считал любую религию абсолютным злом? Впрочем, воинствующий атеизм мне претит не меньше, чем религиозные войны. Если принять, что человек – мера всех вещей, всё сразу встаёт на места: то, что вредит человеку, есть зло, а то, что служит ему во благо, есть благо.
* * *
…Мои воспоминания прервала больничная сиделка:
– Самуил Моисеевич, вот вы где! Пойдёмте, стол к завтраку уже накрыт.
Примечания:
1. Яков Кедми (Яков Иосифович Казаков, р. в 1947 г.) – израильский государственный деятель, руководитель «русского отдела» спецслужбы «Натив», а затем и всей службы, сыгравшей ключевую роль в репатриации евреев из СССР и Восточной Европы.
2. «…товарищ тот, который с нами ездил»: цитата из куплетов Виктора Ивановича Темнова (1934–2014) про ансамбль «Берёзка».
Глава 4
Малик был обязан мне не только той памятной совместной «перезагрузкой». Какое-то время, незадолго до нашего отъезда и сразу после него, он жил у нас, в Лизиной квартире на Карповке. Порой мне казалось, что за неимением собственных детей мы с женой усыновили огромного чёрного пупса, даром что осиротевший «малыш» был не только выше ростом, но и возрастом старше любого из своих «приёмных родителей». Но реальная жизнь оказалась куда суровее детских игр с пластмассовыми куклами.
На родине Малика с середины семидесятых продолжалась гражданская война, неся боль, нищету и разруху, – возвращаться ему было попросту некуда, да и, скорее всего, уже не к кому: до сих пор ничего неизвестно о судьбе его семьи. Через много лет я понял: одно дело – узнать правду, пусть самую горькую, ранящую и надрывную, и совсем другое – мучиться неизвестностью, рисуя в воображении ещё более страшный исход. Возможно, его родные пали жертвой стычек между регулярными войсками и повстанцами, или погибли во время насильственной депортации, или попросту умерли с голоду, как и несколько миллионов его соплеменников. Причём геноцид против них был развязан не внешними врагами-оккупантами, пришедшими из чужих земель, а их собственным диктатором-самодуром, что благими с виду намерениями вымостил стране дорогу в ад.
Четверть века назад мир содрогнулся, когда на страницах таблоидов появилась фотография истощённого нагого негритёнка. Скрючившись в позе эмбриона на голой, опалённой зноем земле, – словно желая вернуться в лоно матери, зачем-то родившей его в наш жестокий мир, – ребёнок покорно встречал смерть, а та маячила чуть поодаль в образе сипа-стервятника, ждущего скорой поживы. В тот день мальчику повезло: его спасли и выходили сотрудники гуманитарной миссии, но сам автор снимка, белый корреспондент-фрилансер, так и не смог оправиться от душевной травмы, впал в меланхолию и год спустя покончил с собой.
Тот страшный кадр был снят не в Эфиопии, а в соседнем Судане, однако голод, как известно, не признает границ, языков и религий. И хотя в студенческие годы Малик сильно не голодал (просто, как и многие из нашей общажной братии, не каждый день ел досыта), ныне покойная бабушка Лизаветы, в молодости сама пережившая голод в блокадном Ленинграде, всё поняла без слов, приняла под крыло «несчастного ребёнка» и за столом старалась подсунуть ему лучший кусок.
(Кроме костлявой руки голода, у молодого эфиопа и старой еврейки Софьи Марковны был ещё один общий враг, поскольку именно Абиссиния (не Австрия с Чехословакией, а за нею Польша, Франция и так далее!) стала первой страной, принявшей на себя удар военной машины фашизма. И кто знает, в какую сторону повернул бы ход мировой истории, если бы беззубые политиканы из Лиги наций смогли остановить бандита Муссолини в 1935-м году? Возможно, не было бы тогда ни аншлюса Австрии, ни оккупации Судетской области, ни вторжения в Польшу, ни разгрома Франции, ни нападения на СССР в 1941-м?)
* * *
Парадоксальный факт: Малик оказался в Союзе именно благодаря Менгисту и его политической линии «на построение социализма», снискавшей поддержку со стороны СССР. И из-за него же – «эфиопского Сталина», а попросту выражаясь – революционного фанатика, развязавшего «красный террор» против собственного народа, – Малик был вынужден остаться на чужбине.
В то время – когда после нескольких лет бесплодных поисков, междугородних звонков и запросов на пяти языках умерла последняя надежда – мы с Лизой уже в буквальном смысле слова сидели на чемоданах, собираясь к месту моего распределения на полигон. Из пожитков мы брали только самое нужное – ещё оставалась надежда на скорое возвращение домой. В этой суете Малик старался лишний раз не докучать нам своими бедами – да и чем мы ему помогли бы? Всё, что можно было сказать, уже было сказано; что можно было сделать, уже было сделано. Помочь ему тогда смогла бы разве что высшая сила, к какой он и взывал тайком, словно стесняясь своего обращения к религии, как к последней тонкой нити, что связывала его с домом предков (хотя в те годы это не приветствовалось официальной идеологией, а Малик и без того пребывал в стране «на птичьих правах»).
Я не был слеп и заметил, какую именно книгу Малик прятал под обложкой справочника по медицине. Но, как бывает в таких случаях, расписавшись в собственном бессилье, я говорил себе: «В конце концов, я же не Господь Бог, что я могу поделать?..» (Нет, правда, а как я должен был тогда поступить? Бросить всё, запастись сухарями и в трюме попутного сухогруза нелегалом уплыть в Восточную Африку – притом, что хуже для белого человека только Западная Африка, – чтобы найти там горстку людей, растворившихся в огромной, разорённой войной и голодом стране?)
Малик всё сделал сам, пробив себе дорогу в жизни собственным трудом и упорством, подобно легендарному Джону Генри, – только, в отличие от последнего, не надорвался в поединке с судьбой, а сумел выйти из него живым и здоровым победителем. (Была у нас такая категория студентов – мы между собой называли их «железными задницами»: не блистая особыми талантами, они добивались успеха усидчивостью и часами упорной зубрёжки; так вот, у Малика было и то, и другое: и талант, и надёжная пятая точка опоры.)
А ещё он оказался верным другом. Много лет спустя, когда скоропостижно скончалась Лиза, он оставил все дела и двое с лишним суток добирался на перекладных в мой медвежий угол, чтобы вместе постоять у могилы, уже заметённой метровым слоем снега, и не дать мне повеситься с горя в первую ночь после похорон.
Он тогда порывался забрать меня назад, теперь уже в Санкт-Петербург, но я не мог уехать до того, как пришлют кого-нибудь мне на замену; да и потом потребовалось бы время чтобы передать дела новому начальнику; а под конец и вовсе затянула рутина, так что мой отъезд растянулся на долгие годы.
В общем, если бы не проблемы с памятью, я бы так и не решился намотать на колёса этот бесконечно долгий обратный путь. Порой мне, грешным делом, казалось, что лучше бы всё забыть, но я опасался: смешав белое с чёрным – то есть светлые и горестные воспоминания, – я на выходе получу серую, как свинцовая вата, хандру.
И я тоже решил не сдаваться.
* * *
И вот наконец состоялась та историческая встреча «Стэнли с Ливингстоном» – встреча путешественника с добрым доктором, только состоялась она не в дебрях Африки, возле неоткрытых истоков Нила, а на давно обжитых берегах дельты Невы.
– Заходи, дорогой! – приветствовал меня Малик. – Не бойся, я тебя не укушу. Если только сам не попросишь.
Я вошёл в кабинет врача и огляделся. В углу – шкаф с несколькими рядами книг. Над столом – грамоты и дипломы в рамках, на отдельной стене – портреты великих психиатров русской школы: Петра Петровича Кащенко, Владимира Михайловича Бехтерева и – на почётном месте – Сергея Сергеевича Корсакова (я оценил иронию: именем Корсакова был назван синдром, что указал когда-то моему другу путь в науку). В самом уютном углу возле стены – мягкая кушетка со свежим до хруста бельём, только что перестеленная заботливой рукой сестры-хозяйки. А за столом – Малик в застёгнутом на все пуговицы халате поверх строгого костюма, в стильных очках, при галстуке, в белоснежной рубашке и с такой же белоснежной улыбкой:
– Ты извини, что заставил тебя ждать.
– Ничего, я ещё не настолько плох чтобы ломиться к доктору без очереди.
– А знаешь, я совсем недавно о тебе думал. Ведь если бы ты тогда меня не поддержал, если бы Лизка не занималась со мной русским и латынью, не правила мои курсовые и диплом, я бы сейчас, наверное, полы мыл в этой клинике, а не пациентов пользовал. Поэтому давай сразу условимся – никаких денежных расчётов между нами не будет и быть не может.
– Но…
– Никаких «но»! А чтобы тебя совесть не ела, знай, что не ты один лечишься у меня бесплатно. Позволь напомнить, что ислам – это не только хиджаб, джихад и фетва Салману Рушди. Это прежде всего закят.
– Но ведь я не мусульманин…
– Можно подумать, Самуил Моисеевич по пять раз на дню молится на Мекку! Если на то пошло, у него из общего с исламом только четыре законных брака, да и то по очереди, а не со всеми жёнами сразу. Короче, я никого не собираюсь обращать в свою веру. Просто прими, как должное.
«Ну вот, что и требовалось доказать, – не без удовольствия отметил я про себя. – Что бы там ни гласил Закон Божий, а каждый выбирает в религии то, что сам считает нужным: кто-то удаляется в пустыню чтобы бить земные поклоны и питаться акридами, кто-то открывает приют для бедных вдов и сирот, а кто-то начиняет пояс пластитом и идёт взрывать неверных. Иными словами, всякий поступает так, как диктуют ему собственные ум, честь и совесть… или отсутствие таковых. А раз так, то нужен ли он вообще, этот Божий Закон?..»
Между тем пауза затянулась непозволительно долго, и Малик щёлкнул пальцами чтобы привлечь моё внимание:
– Эй, безмолвный пациент! Ты ещё здесь?
– Прости меня, старина! Просто задумался о своём… А тебе огромное спасибо за то, что поддержал друга в трудную минуту!
– Не за что. Услуга за услугу.
– Только и ты не прибедняйся – я же помню, какими трудами всё это тебе досталось. Ты действительно вкалывал… как негр.
Малик расхохотался от души, хлопая себя ладонями по коленям.
– А что, сегодня сложные пациенты попались? – продолжил я. – Ладно, девчонка – я слышал, у беременных такое бывает. Гормоны и всё прочее… А с адвокатом-то что не так?
