Катерина Раюшкина "Дурила"

– Никуда ты не уйдешь!

Семья тянула Сашку в разные стороны, пытаясь вытащить его из коляски.

– Дядя Степа, газуйте!

Мужчина выжал рычаг, и мотоцикл рванул вперед. Сашкины родственники повалились, как спелые груши. Отец и мать, бранясь, грозили ему кулаками. Сашка сначала улыбнулся, а как только они скрылись из виду, рассмеялся во весь рот, громко и задорно. «Никакой я им не дурила!» – кричал он дяде Степе, но гул мотора съел его голос.

На этом путешествие, еще толком не начавшись, было прервано. Сашку разбудила Настя, протягивая ему ведро.

– Сейчас пойдешь свиней кормить.

– Не пойду.

– Это еще почему?

Глаза Насти стали злыми, и девушка изменилась в лице. Оно еще более вытянулось и заострилось. Сашка знал это недружелюбное выражение, после которого всегда случались неприятности.

– Спроси у матери, – бросил парень, – я буду за главного.

Настя приоткрыла рот. Теперь ее глаза загорелись завистью.

– Сама понимаешь, мне надо готовиться, – добил ее Сашка.

– Ладно… я спрошу у матери. И если ты мне врешь… – Настя показала кулак и ушла, волоча за собой грязное ведро.

* * *

Деревня Лопатиха – чудное место для тех, кто хотел укрыться от городской суеты. Тут все располагало к размеренной неторопливой жизни, ранним подъемам и таким же ранним отходам ко сну. Однако не хотела молодежь такого счастья – бежала в крупные города, забирая с собой лишь один чемодан необходимых вещей. Своим старикам молодые люди обещали, что, как только устроятся, тотчас вернутся за ними. Но старики так и оставались в своих покосившихся домиках и терпеливо ждали весточек от детей. Они понимали, что жизнь в городе трудная – надо крутиться, копеечку зарабатывать, не то что здесь, в родной деревне – все понятно, как прокормиться и что делать. Правда, были и те, кто, несмотря на уговоры, не спешил добровольно расстаться с деревенской жизнью. Комфорт в виде горячей воды и отопления не соблазнил их. «Что мне старику в этом каменном гробу сидеть? Здесь мне хорошо. Земля, чистый воздух. Что еще надо?» – приговаривали они, однако детей и внуков ждали, как и брошенные, с огромным нетерпением.

Не только старики и старухи оккупировали Лопатиху. Встречались и молодые лица. Это семья Благовых, с которой читатель уже успел познакомиться, и жившая на другом конце деревни семья Староверовых. Настоящую фамилию последних никто не знал. Староверовыми их прозвали лишь за приверженность старообрядчеству.

Глава семейства Федор был крепким и полным мужиком лет пятидесяти. Как и полагается старообрядцу, он носил длинную пушистую бороду и рубаху-косоворотку с пояском. Под стать ему, в длинном сарафане и платке, ходила его супруга Анна, бледная изнеможенная женщина. Глядя на нее, никто не давал ей законных двадцати пяти лет, и все считали ее ровесницей Федора. Они растили двух сыновей и дочку.

Семья жила тихо и уединенно. Их добротный деревянный дом располагался неподалеку от церкви, которой Староверовы старательно избегали. Никто не ходил к ним в гости, и они сами никого не беспокоили. Несколько раз за год к ним на черной «бэхе» приезжали, как все полагали, родственники – расфуфыренная пара.

В Лопатихе обсуждали не только хозяйственные проблемы и городские новости. Отнюдь, самое большое удовольствие доставляли сплетни. Визиты к Староверовым развлекали деревню минимум неделю. Один из таких разговоров невольно застал Сашку, когда он после пробуждения спустился во двор, чтобы посмотреть, как брат и сестра суетятся вокруг свиней.

– Вон к этим чудакам снова приехала та парочка. Интересно, о чем они разговаривают? Просто так богатые люди в Богом забытую деревню не приедут, – услышал Сашка из-за забора голос бабы Мани.

– Я от кого-то слышала, не помню уже от кого, что, мол, Анька на самом деле из богатой семьи, водился за ней грешок – наркоманкой была, вот папенька и маменька ее насильно и выдали замуж за этого толстопуза Федора. Ему-то, понятное дело, с молодухой хорошо жить, а ей-то каково? Бежать ей надо от этого старообрядца. Поговаривают, он к ней руку прикладывает. Я, конечно, сама не видела. Но как тут увидишь?! Она и носа на улицу не кажет, – затараторила ее подруга, баба Клава.

Дома этих женщин располагались рядом, и соседки все время переговаривались через забор. Сейчас же они болтали на улице, прямо перед Сашкиной калиткой.

Баба Маня, будучи крепкой, закаленной невзгодами старушкой, обладала подвижной мимикой и твердо стояла на ногах. Ее подруга, напротив, имела грузное одутловатое тело, давившее на колени, и опиралась одной рукой на забор, чтобы облегчить боль в суставах. Подруги считали себя модницами, поэтому на псковском рынке покупали только самые цветастые халаты. В этот раз на их легких хлопковых сарафанах желтели большие подсолнухи.

– Да-да, я тоже слышала что-то такое! – подтвердила баба Маня.

– Насколько я знаю, к Аньке это ее брат с женой приезжает.

– Ты посмотри, на какой машине ездят! А девку в деревню сбагрили.

– Жалко мне ее, – вздохнула баба Клава.

– Сама, поди, виновата! – подытожила баба Маня с каким-то материнским сожалением.

– Да что об этих Староверовых говорить, – баба Клава перешла на шепот. – Благовы еще хуже! Я их стороной обхожу.

Старушка замолчала, посмотрела на дом Благовых и заговорила еще тише. Сашка не смог разобрать ни слова и на свой риск вплотную подошел к забору, уткнувшись в него носом. Баба Маня удивленно охала и соглашалась с тем, что шептала на ухо подруга.

– Да-да, и не говори! У меня тоже болит голова, когда с этой дылдой Танькой разговариваю, – воскликнула баба Маня.

– Потише. Тпр-р-ру-у! – затормозила соседка.

Больше Сашка не услышал ничего, кроме ахов и возгласов. Лишь перед тем, как разойтись, баба Маня, потеряв бдительность, громко выпалила:

– Чертовщина там у них творится!

Под Сашкиной ногой хрустнула ветка, и соседки поспешили ретироваться. Сашка не сдвинулся с места, все ждал продолжения разговора. Было любопытно, что о его семье думают соседи. Но он и так знал правду. Никто не ходил к ним в гости, и никто не звал их к себе. Соседи избегали встреч и опускали глаза. Сашка пытался понять, почему так происходит. Вроде бы вся его семья к соседям была приветлива, справлялась о проблемах и пыталась помочь, но люди отбрыкивались от этой заботы. Почему? Неужели чувствовали, что напускная доброта скрывает нечто страшное?

Остальные члены семьи не переживали. Наоборот, радовались, что никто не сует нос в их дела. Единственным, кому не хватало искреннего человеческого общения, был Сашка. Но и его обходили стороной, не чувствуя в нем доброты. Ему очень хотелось доказать всем, что он другой. И то, что он сын дылды Тани и нюни Вити, как смеялись соседи, совершенно ничего не значит. Он другой, и точка!

Сашка, разозлившись, распахнул калитку. Не пойдет он смотреть, как брат и сестра свиней кормят! Лучше заглянет к дяде Степе, своему единственному другу. Мужчина не то чтобы был рад этому общению, просто не умел отказывать. Поэтому всегда привечал Сашку.

Дядя Степа по местным меркам еще был завидным женихом. Потеряв почти десять лет назад жену, он оставался холостяком, верным своей единственной любви. Ему было шестьдесят пять. Закопченное и опухшее лицо мужчины оставалось приветливым. Он, к слову, очень любил шутить и делал это всегда: и по делу, и невпопад. Ни один разговор не обходился без юмора, что очень нравилось Сашке.

Дядя Степа мастерил на своем участке теплицу и не сразу заметил гостя. Сашка стоял у ограды, боясь шевельнуться и побеспокоить своего приятеля.

– Что встал как вкопанный?! – крикнул дядя Степа.

– Здравствуйте! Я вам не помешаю, если зайду?

– Ты заходи – а там посмотрим.

Сашка прошел в деревянную незастекленную беседку, заросшую девичьим виноградом. Там обычно дядя Степа с важным видом курил трубку и принимал гостей.

– Не обижайся, я продолжу работать.

– Как вам удобно.

Повисла неловкая пауза. Дядя Степа вновь увлекся теплицей и явно забыл про гостя. Сашка ерзал по скамейке и не знал, как завязать разговор.

– Молчание – золото? – улыбнулся дядя Степа.

– Не хотел вас отвлекать.

– Знаешь анекдот про Вовочку? Родители Вовочки хотят заняться сексом, но мать не соглашается: боится разбудить сына. И тут отец проявляет смекалку: «Вовочка, ты спишь? Принеси воды!» Молчание… «Спит», – соглашается мать и уже с удовольствием принимает ласки. И тут вдруг через двадцать минут они слышат недовольный голос: «И долго я тут с водой должен стоять?!»

Смутившись, Сашка зарделся:

– Дядя Степа, вы правда думаете, что у меня плохая семья?

– Разве я когда-нибудь говорил такое? – нижняя челюсть мужчины непроизвольно клацнула, и он стал очень серьезным.

– Я же вижу, никто с нами не общается! И правильно делает! – еще больше раскраснелся Сашка.

– Юношеский максимализм. Ну, это пройдет!

– Нет, дядя Степа, не в этом дело. Если бы вы знали, что они творят…

Дядя Степа приподнял одну бровь. Посмотрел немигающим взглядом. И попытался понять:

– Обижают тебя?

– Нет, не в этом дело.

Сашка задумался и понял, что зашел слишком далеко. Такое нельзя рассказывать, даже из чувства протеста. Но Сашке безумно хотелось сделать это, наконец-то разрушить семейный уклад. И, быть может, дядя Степа узнал бы всю правду, если бы не Настин голос.

– Вот ты где! – крикнула она, перевешиваясь через калитку. – Пора идти! Дядя Степа, добрый день!

– Добрый, Настенька!

– Забудьте, что я вам говорил. Просто сегодня не с той ноги встал, – напоследок пробормотал Сашка.

Настя косо посматривала на брата, не решаясь завести разговор, будто боялась услышать подтверждение своим догадкам.

– Просто зашел узнать, как у него дела, – пошел Сашка на опережение.

– Не верю, но да ладно. Саня, будь осторожнее. Ты же все понимаешь?

– Ничего такого не было. Тебе показалось.

Настя зло сверкнула глазами. Она знала правду: полоумный братец давно хотел предать семью, перечеркнув все традиции. Но в глубине души ей хотелось верить, что Сашка еще одумается. Ведь ближе семьи у него никого не было и не будет. Без нее он пропадет в безумном современном мире.

– Ладно, проехали, – процедила она сквозь зубы. – Будешь грядки пропалывать.

– Я согласен! – Сашка неподдельно обрадовался ее доброму жесту.

– То-то же.

Мать сидела на крыльце и смотрела куда-то вдаль. При виде Сашки неодобрительно покачала головой. В ее взгляде не было ни злости, ни раздражения. Там, скорее, сквозила досада.

– Все в силе, о чем мы говорили вчера?

– Конечно, мам! – покорно ответил Сашка.

Весь оставшийся день он размышлял над предстоящим событием, от которого щемило сердце. На попятную уже не пойдешь, ничего не поделаешь – надо готовиться. Сашка до конца не понимал всех традиций своей семьи и откуда они изначально взялись. Но он знал и чувствовал, что за ними скрывается нечто большее, чем может представить себе он или тем более такой обыватель, как дядя Степа. Если Сашка обмолвился бы, мужчина все равно бы не поверил, посчитав откровенный рассказ за фантазии парня, переживающего непростой подростковый период. «Все-таки хорошо, что не наделал глупостей», – подумал Сашка.

На удивление, его решимость крепла.

2

Все благовские традиции зародились еще при патриархе Никоне и передавались из поколения в поколение в качестве непреложного знания. Прапрапра… бабка Татьяны, Сашкиной матери, была, как сейчас бы сказали, ведьмой.

Прасковья была красивой девушкой из крестьянской семьи, и ей, как всему этому сословию, приходилось несладко. Несмотря на побои и насилие со стороны дикого помещика Мстислава Лютого, она долгое время оставалась наивной и доброй. Всем улыбалась, всем помогала. «Святая», – говорили про нее другие бабы. А Прасковья себя таковой не считала. В ее сердце зрела злоба, которую она пыталась обуздать светлыми делами. И причиной ярости вот что было…

В то время патриарх Никон сжигал древнерусские церковные книги, учил, как на греческий манер осенять себя троеперстным крестным знамением. Прасковья Никитична ничего не боялась и молилась по старинке, как учила покойная мать.

А у помещика Мстислава было две страсти – хорошая водка и крестьянские девки. Однажды Лютый увидел, как Прасковья, озираясь, вышла из крыла дома. Сначала взглянула на звездное небо, потом – на ладонь. Мстислав увидел, как на ней блеснул восьмиконечный нательный крест, а затем Прасковья покрыла себя двуперстием. Ее чувственные губы зашевелились, на глазах проступили слезы. Лицо стало умиротворенным и, что особенно разозлило помещика, счастливым. Он подскочил к ней, как разъяренный кабан.

– Не так молишься! – заплетался язык Лютого.

Сначала он таскал девку по земле за волосы. Потом начал неистово лупить, подкрепляя злость сильными пинками. Его удары были крепче обычного. Если раньше помещичьего пыла хватало на минуту и он задыхался, в ту ночь вздувающаяся жилка на его лбу билась размеренно.

Прасковья видела, как на нее украдкой глазеют другие девки. Но никто не заступился, никто не помог. Она была один на один с диким зверем. Эту битву она и не рассчитывала выиграть, лишь, покорно снося побои, продолжала молиться.

Вскоре она потеряла сознание, и Лютый устал колошматить ватное, почти безжизненное тело. Очнулась Прасковья голой. Тело изнывало от жгучей боли. Рядом громко храпел безобразный помещик, прикрытый по пояс лоскутным одеялом. Девушка с трудом поднялась на деревянные, непослушные ноги.

Нигде не было сарафана.

Холодно – в приоткрытую дверь врывался бойкий ветер. За окном начинало светать, о чем возвещали петухи. Стянув с храпящего помещика одеяло, Прасковья укуталась и вышла во двор. И, как показалось ей в первые минуты, мир полностью изменился. Двор казался меньше, дом помещика стал мрачным, как избушка Бабы-яги, а небо очень низким и неприветливым. Скомканный грязный сарафан валялся прямо возле порога. Но Прасковья не то что не подняла его, но вдобавок пнула ногой. «Обязательно сожгу», – решила девушка. На лице ее не было ни печали, ни сожаления. За одну ночь Прасковья преобразилась.

– Нам так тебя жалко! – всхлипывала седая тощая женщина, которую девки между собой называли матерью.

– Не надо. Мне совсем себя не жаль. И ты вытри слезы.

– Прости, что так вышло… Ты же знаешь, что мы ничего не могли поделать. Сколько он нас всех розгами бил! Вспомни! Такова наша участь.

– Это не моя участь. Не буду я перед этой харей преклоняться!

«Мать» всплеснула руками и затряслась. Прасковья знала, что та искренне переживает о ней. Но в ту минуту это раздражало: чужие сердобольные слезы быстро утомили.

– Хватит реветь, – холодно сказала Прасковья.

«Мать» перестала всхлипывать и уставилась на девушку круглыми непонимающими глазами:

– Что с тобой?

– Со мной все хорошо. Я чувствую себя живой, – вдруг зашлась смехом Прасковья.

Неожиданный смех возвещал о какой-то странной, новой для Прасковьи радости, которую она пока и сама не могла понять. Это одновременно и смутило, и напугало «мать», скрестившую на груди руки.