– Ну… Чистый лист заполнен великой любовью (потому что ходить к возлюбленному, прячась под одеждами с головой – не всякий человек выдержит), она любит тебя ты – ее… никто ни на кого не сердится, можно начать личную жизнь.
– С ней? – искренне удивился Сальвадор.
– Ну да. Ладно, попросишь ее сначала по-прежнему закрывать лицо…
– Вряд ли это понадобится.
Сальвадор отвернулся. Он не понимал, как можно этого не понимать. Однако не понимали все.
– Ты говорил, – начал он терпеливо, – что я не виноват. Вот и она говорит то же самое… она говорит, нужно жить дальше, и всякую чушь, которую обычно говорят в таких случаях. А я не могу. Ансгар, это был мой друг. И я забыл его. И она забыла. В сущности, мы все простили себя за его смерть.
Сальвадор горько рассмеялся.
– И мы никогда не знаем, что так будет. Вот сейчас я откровенен с тобой, как ни с кем, а завтра, может быть, меня собьет машина, и через год ты уже не будешь помнить, о чем говорил со мной сегодня… я думал, я один такой. А оказывается, мы все такие. И она. Мы незаслуженно забываем наше прошлое. А ведь мы состоим из него.
– Но ведь она не забыла тебя за столько лет, – напомнил Ансгар.
– Но ведь и не искала, – горячо возразил Сальвадор. – Просто случайно встретила.
И Сальвадор вздохнул, словно смиряясь со всей глубиной бренности бытия. Потом печально улыбнулся.
Ансгар немного помолчал. В случайности он не верил.
– Слушай, я не хотел тебе говорить, – начал он осторожно, – но… раз уж ты говоришь, что мы так друг с другом откровенны и все такое… и ты такой щепетильный в вопросах доверия…
– Я слушаю тебя, – Сальвадор улыбнулся чуть шире.
– У меня есть еще одна, – Ансгар запнулся, потом закрыл глаза и сосчитал до трех, – …еще один большой синяк. Я его увидеть не могу, но знаю, где он. Я не решался, но после твоего признания я готов тебе его показать, а ты скажешь, насколько он ужасен, и нужно ли с ним что-то… ничего смешного, кстати.
Щепетильный Сальвадор внезапно согнулся пополам, беззвучно смеясь. Его накрыла настоящая, вялотекущая истерика, наступающая после длительного эмоционального напряжения. Напряжению было много лет, и теперь оно отпускало медленно, рывками, вызывая конвульсии и даже слезы.
Ансгар, считавший всю эту достоевщину несерьезной, с удивлением смотрел, как Сальвадор, упав спиною на его кровать, дергается от смеха и вытирает рукою глаза.
В конце концов, не дождавшись ответа, Ансгар опустился на локоть рядом с Сальвадором, посмотрел на освещенный лампой профиль учителя биологии, и подумал о том, что Магда с ее душеспасительными проповедями, в сущности, была не так уж неправа. Люди бывают и такими. Просто потому, что они такими родились. И судьба совершенно справедливо сделала, послав сюда этого человека. Надо же было чем-то «заесть» Владика.
Да и от самого себя доктор Мерц иногда уставал.
Глава 3. Тринадцатый мертвец
– Каждая культура по-своему относится к смерти, – в синевато-серой тени от длинных штор стоял лектор и изучал плакат, где был представлен расовый состав планеты. Верхний и нижний края штор уходили в бесконечность и где-то там, вероятно, сходились за перепутанными плоскостями миров.
– Китайцы, например, – продолжал лектор, – уважают ее и пытаются приспособить к своей суровой хозяйственной философии. У японцев, как мы знаем, вообще не принято считать смерть главной опасностью в жизни. Немцы все время пытаются показать ей задницу. Русские в этом плане почти как немцы, но если немец показывает задницу просто потому, что такова его национальная традиция, и не вдается в подробности, то русский при этом с удовольствием осознает, что данная конкретная задница демонстрируется данной конкретной смерти. Еще может помахать над нею флажком, потому что самого акта демонстрации для его лихой натуры недостаточно. Американец хвастается, что вступал со смертью в интимные отношения – исключительно для того, чтобы скрыть тот факт, что сама по себе смерть никакого возбуждения у него не вызывает.
Аудитория зашумела – то ли от обиды за моральную нестойкость американцев, то ли от радости, что уязвлен очередной басурманин; напомнив таким образом лектору, что живет он в годы обострения инстинкта родоплеменной консолидации народов и рас. Такие периоды, он теперь знал, со стороны похожи на затянувшийся визит в психиатрическую лечебницу.
– Англичане, – перешел он на относительно нейтральную тему, – разговаривают со смертью на равных – видимо, за много веков она сумела заслужить их уважение своим постоянством и необратимостью.
Зал продолжал шуметь – с англичанами у аудитории тоже имелись какие-то счеты. И лектор пошел, что называется, конем.
– Евреи, – он повысил голос и сделал паузу, – не очень понимают, зачем вообще нужна смерть, когда есть жизнь, и в ней вполне можно жить. Однако мирятся с ней, хоть им это и обидно.
Зал замолчал, то ли демонстрируя свою толерантность, то ли мысленно не соглашаясь, и только кто-то один в задних рядах негромко сказал что-то.
Лектор между тем продолжил.
– Испанец любит ходить со смертью под руку и покупать ей дорогие украшения – не для того, чтобы задобрить ее, а чтобы полюбоваться, насколько они ей к лицу. Итальянец пытается накормить смерть, ему ее жалко. Румын… о, у каждого румына своя, прирученная смерть, обитающая в глухом подвале или в замке на горе, в коробке под столом – где угодно! Иногда он рассказывает о ней – шепотом, по секрету, но с удовольствием. Об африканских племенах прочитаете сами. Поскольку определенные национально-культурные особенности чаще всего связаны с определенными психотипами личности…
– Да вы шовинист! – выкрикнул кто-то.
В этом месте лектор решил вступить в беседу. Он помнил, что периоды обострения инстинкта родоплеменой консолидации характеризуются склонностью многих особей человеческого стада проводить границы где угодно, любыми предметами и в самых неподходящих для этого местах. В этих случаях возражать им по существу не имеет смысла. Однако если перед человеком ставят забор только для того, чтобы показать, как здорово он там выглядит, мудрый человек должен заострить внимание на толщине досок, дабы показать агрессору, что его жест истолкован не как агрессия, а как неловкая попытка любить и созидать.
– Спасибо за комментарий! Но при этом все люди делают одни и те же ошибки…
Лектор прервался, придумал фразу, но так и не сказал ее, потому что в аудитории стало слишком светло, и занавески перестали отбрасывать тени.
*
Ансгар проснулся. В этом его мире, условно называемом реальным, висели прозрачные тюлевые шторы, и весеннее солнце – первое за много дней – пронизывало их с такой силой, что казалось, они вот-вот исчезнут вовсе.
Уже почти было согласившись на хорошее настроение, насажденное в его жизнь погодой, доктор Мерц вспомнил новом налоге на занятия оккультизмом, навеявшие ему этот ужасный сон. Он никогда не читал лекций и вообще не хотел ничего делать для живых, но боялся, что придется.
– Я убежден, – поделился он с миром, с без удовольствия глядя на вошедшего Ивана, – что свобода воли и здравый смысл ничего не значат. И существуют только лишь для того, чтобы мозг мог оправдывать инстинктивные порывы сам перед собой. А этому делу он учился миллионы лет.
– В прошлом году вы говорили иначе, – напомнил Ваня, протягивая таблетку и стакан воды.
– В прошлом году, – Ансгар сунул таблетку в рот и сделал глоток, – свобода воли и здравый смысл еще что-то значили.
– То есть, вы хотите сказать, что способность человечества мыслить зависит от года?
– И от исторического периода, – сказал Ансгар в глубину стакана. – Еще от температуры, лунной фазы и миллиметров ртутного столба. Объективный разум есть дурная фантазия человеческой гордыни. Вселенная может сделать так, что мы все в одночасье отпилим себе головы, и лица на этих головах будут выглядеть счастливее некуда, потому что мы умрем с мыслью, что спасли всю эту самую Вселенную от злых врагов путем мысленного захвата, а потом лишили себя жизни, чтобы закрепить победу. Потому что пока головы не отпилены – всякое может случиться. А когда от них избавился – ни что не станет мешать гармонии.
– Знаете, вот будь я сейчас живым, я бы впал в депрессию, – сказал Ваня, принимая из рук шефа опустошенный стеклянный сосуд.
– Значит, тебе лучше не становиться живым, – произнес доктор Мерц ненужную фразу.
Он обхватил руками прикрытые одеялом колени, и некоторое время сидел так, прислушиваясь к своему последнее время никуда не годному здоровью. Спал он обычно в белой широкой рубахе и таких же широких льняных брюках, будучи похож то ли на отдыхающего, то ли на паломника, вид имел библейский и очень подходящий к различного рода проповедям.
– Но ведь вы этого хотите! – вспомнил Ваня.
– Я? – почти оскорбился некромант. – Нет. Это правильно из соображений гуманности, но мои личные интересы при этом будут попраны. Я останусь один.
– Но я могу стать вашим равноправным другом! – воскликнул Ваня.
– Это прекрасно, – сказал доктор Мерц кислым тоном. – Но мне не нужен равноправный друг. От него никогда не знаешь, чего ждать. Мне нужен слуга.
Здоровье сегодня не жаловалось. Система функционировала хоть с некоторой дрожью, но слаженно.
– Я же иногда с вами спорю, – не сдавался Ваня.
– Это входит в список услуг – мне интересно с тобою ругаться.
– Еще я смотрю телевизор, а вы это не одобряете. А то как бы я вчера вечером узнал, что Госдума приняла законопроект о запрещении неправильного отношения к смерти?
– Запрещении чего?
– Неправильного, потребительского отношения к смерти, – сказал Ваня, торжествуя, что перехватил инициативу в беседе. – Там сказано: смерть – это естественное завершение жизни, венец ее, и мы не позволим всяким спекулянтам наживаться на факте ее существования. Конечно, в период кризиса со смертью связано много проблем, но правительство уже разрабатывает пути их решения и в настоящий момент представило на рассмотрение несколько приемлемых смертных программ. В связи с этим хотелось бы особо подчеркнуть, что смерть есть…
Господин Мерц поднял ладонь, останавливая ужасную фразу, набирающую скорость, как горный оползень.
– …почетная обязанность каждого гражданина страны, без различия пола, возраста и вероисповедания, – закончил он. – К которой он должен всю жизнь неукоснительно стремиться. Я понял. Будь я психиатром, я бы это записывал и благодарил бога за интересный случай. Но я некромант, и мне просто придется немного подождать.
Он вытащил ноги из-под одеяла, поставил на пол, встал и медленно отправился к подоконнику, чтобы взглянуть на улицу. Солнце к тому времени уже согласилось с его настроением и спряталось за беспросветным дождевым фронтом.
Увидев черную точку на белой раме, Ансгар потянулся к ближайшей пачке салфеток, вытащил одну и точку вытер, попутно вспомнив, что вчера ему написал Аркол. Настаивал на встрече. Ансгар отказался, сославшись на «библиотечный день». Теперь придется действительно переться в библиотеку. Как раз вчера он нашел ее адрес, и сегодня, уповая на вполне сносное самочувствие и полную луну, придающую поездке оттенок мистического паломничества, собирался туда наведаться, чтобы уточнить один дурацкий вопрос, вот уже два года требующий ответа.
За окном пошел дождь, мокрый снег начал таять, а рабочие в оранжевых жилетах – кидать лопатами горячий черный асфальт. Засыпав стынущей крошкой две небольшие лужи, они замерли в растерянности, не зная, стоит ли засыпать третью – уж очень она была глубока. Еще двое неподалеку красили облезлые бордюры, и краска, смешиваясь с водой, заполняла собою черные вмятины. По бордюрам, до которых ремонтные работы еще не добрались, ходили люди с плакатами «Сварог – наш рулевой» и «Чингиз-хан – герой России». Они с неудовольствием поглядывали друг на друга и старались не замечать пару полицейских и одного мокрого журналиста.
– Все-таки есть в нашей стране вещи, которые не меняются, – заключил некромант, разглядывая двор через забрызганное стекло.
– Это называется «стабильность», Ансгар Фридрихович, – подсказал Ваня.
– Когда ты читал книги, ты был вежливее. И говорил, хоть и глупости, но по делу. Все-таки телевизор надо выбросить, – проворчал некромант. – Меня от этой армии мертвецов мутит так сильно, словно это меня принудили их поднять.
*
Надо заметить, что предложения (и принуждения) создать армию настоящих мертвецов, как сказали бы по телевизору, были известны некромантам, как принято писать в школьных рефератах, с древнейших времен.
Однако же о великих победах мертвецких армий в истории не было ни одного достоверного слова. То есть, армии бывали. Спонтанно воскрешенные проходили, смешиваясь с войной, после чего пропадали неизвестно где. Таким образом, все некроманты, так или иначе решившиеся на массовые подъемы, своей цели не достигали – то заболеют, то что-то с заказчиком случится, то погода устанавливается не та, то мертвецы не слушаются… И, хотя теоретически возможности подъема армий никто не отрицал, даже Кодекс отзывался на эту тему не особенно строгими формулировками – мол, не рекомендуется, но дальше как хотите – чудилось в этом не-отрицании Ансгару какое-то лукавство.
Как-то раз он все же поинтересовался у магистра Интайра, нет ли здесь какой тайны, но Интайр ответил в том плане, что, мол, есть Кодекс, где оговариваются запретные действия, а есть негласные правила, в которые входят запретные вопросы. И, если некоторые молодые оккультисты, пусть бы очень талантливые, эти вопросы задают, то пусть не считают, что талант их дает им право получать ответы. Ведь талант – всего лишь обещание могущества.
– Просто вы, господин Интайр, – сказал Ансгар, отворачиваясь – с детства ленивы и нелюбопытны. Как и любое мое начальство, к сожалению.
Позже, на одном из заседаний Московского филиала АДНИ к Ансгару подошел, позвякивая бубенчиками на одежде, бородатый Саддам-Книжник и сунул листочек, где был напечатан адрес: «пер. Ялтинский, д. 1, кв. 3. Старая библиотека оккультистов. Дверной молоток из бронзы» и, еще одна строчка, похожая на библиографические данные: «Хельмар. Русло горы, 1407 г, п.и.»
Некоторое время Ансгар размышлял, что такое может быть это странное «п.и.», решил, что все-таки переиздание, а не наказание за любопытство.
Вчера Ансгар, наконец, верифицировал адрес и собирался посетить старую библиотеку оккультистов. И вот теперь стоял у окна и думал, стоит ли тащиться, или остаться таким же ленивым и нелюбопытным, как господин Интайр.
Звонок мобильника пресек его размышления.
– Да, – неприветливо сказал господин Мерц.
– Ансгар? Добрый день, это опять я, Аркол.
Голос юного некроманта был глух и странен.
– В чем дело?
– Я вам писал. Мне нужно с вами поговорить. Это очень важно. Я не могу по телефону.
– Что-нибудь случилось?
– Пока ничего.
– Ну так оно и подождет, – резко сказал Ансгар. – Я сегодня весь день занят.
– Я понимаю, что очень отвлекаю, но это дело не терпит отлагательств.
– Если вы понимаете, что отвлекаете, тогда будьте добры, не отвлекайте!
– Ансгар! Подождите! Я готов поехать с вами в библиотеку, если вы позволите…
– Не позволю!
Ансгар отключился и на всякий случай заблокировал контакт «Аркол». Потому что если говорить о людях, готовых отпилить себе голову во имя мировой гармонии, то их в жизни Ансгара Мерца и так было слишком много.
*
Месяц назад напротив дома доктора Мерца наконец-то достроили торговые помещения, и первый же магазин, открывшийся в новом здании, оказался магазином дубленок и шуб. Тут господину Мерцу опять не повезло с историческим периодом: если раньше человек носил шкуры и не рефлексировал, то ныне обилие неизбежных при перенаселении неврозов по закону больших чисел перешло в новое качество, приведшее пред очи некроманта антимеховое народное движение. Пикетируя магазин, движение мерзло на осеннем ветру с плакатами о том, что норки, мол, тоже люди.
Ансгару Фридриховичу было одинаково наплевать как на норок, так и на людей. Все его моральные травмы были совсем на другую тему. Однако настал злосчастный день, когда антимеховые представители ему, проходящему мимо, что-то положительное сказали про его холодную куртку с китайского рынка. Мол, так и надо. Вот образ жизни, достойный подражания.
Ансгар никогда не рассматривал свой образ жизни в подобном ключе и сейчас чувствовал себя немного озадаченным, как, наверно, ощущал бы себя на его месте любой человек, обвиненный в достижении чужой цели. Цели, которую он в общем-то, перед собой никогда и не ставил. Поэтому, остановившись в замешательстве, он вгляделся в антимеховые плакаты, что призваны были шокировать обывателя, давно растерявшего закалку межвидовой борьбы. Ответа не нашел. Надписи на плакатах он счел тупыми, картинки – идиотскими, а зоозащитников – дискредитирующими идею гуманизма своей непроходимой безмозглостью. Еще он вспомнил, что зима подступала все ближе, а у него до сих пор нет ничего, кроме старого пуховика, в котором безнадежно свалялся пух.
– Мы призываем закрыть этот магазин и ему подобные, – сказала девушка с плакатом. – Ведь это ужасно.
– Спасибо за эмоциональные разъяснения, – сказал Ансгар Мерц. – А то из ваших плакатов понятно только, что вы апеллируете к моей кровожадности и неудовлетворенным охотничьим инстинктам. Потому что глядя на них, мне сразу захотелось кого-нибудь убить, и это не обязательно должно быть животное.
Даже больше – глядя на плакат с ободранными тушками норок, призванными кого-то ужаснуть, Ансгар размышлял еще и том, что норки – сырье возобновляемое, ликвидное и не наносящее вред экологической обстановке. Из них наверняка получаются хорошие удобрения. Равно как и из этих деятелей с плакатами, если снять с них эти их синтетические одежды и утилизировать их по всем правилам, чтобы не загрязняли планету. Это будет правильно, даже несмотря на то, что качество гумуса получится невысоким, потому что эти деятели, наверное, еще и мяса не едят. А отсутствие незаменимых аминокислот – это медленная смерть мозга. В этом месте своих размышлений он заметил, что все-таки продолжает говорить с антимеховым движением – парнем и девушкой – вслух, да еще таким «преподавательским» голосом, что самому хочется встать по стойке «смирно».
С удовольствием поругавшись, он отвернулся и понял, что разочарован – эти люди оказались ненастоящими гуманистами. Они просто осуществляют потребность человека принадлежать к группе и бороться за высокую идею. А может быть даже и получают деньги от конкурентов этого мехового магазина, что является низкой идеей и уже совсем неинтересно.
Но думать об этом и говорить было так же бессмысленно, как душить идиотов, поэтому в тот день Ансгар все-таки выбрал не поход в магазин, а поездку в библиотеку.
*
Искомое место оказалось парком, примыкающим к железной дороге, и Ансгар с Иваном некоторое время гуляли меж деревьев, пока не наткнулись на старый, трехэтажный, многократно покрашенный и многократно облупившийся дом. Адрес на доме был другой, окна нижнего этажа забраны фанерой, однако, подойдя ближе, доктор Мерц к восторгу своему обнаружил на потемневшем дверном покрытии – уже неясно было, лак это или старая темная краска – бронзовый дверной молоток, слегка объеденный коррозией. Издали его плохо было видно, потому что время на дворе стояло почти зимнее, и смеркалось рано.
Протянув было руку, Ансгар вдруг отдернул ее и огляделся. В процессе поиска дома им попадались гуляющие парочки, молодые матери с колясками и даже бабушки со злобными мелкими собачками. Казалось, вот только что обошли одну; Ансгар до сих пор не стер с лица омерзение от ее бестолкового лая. Теперь же, всмотревшись в темные, почти сливающиеся уже с небом голые ветви, он понял, что вокруг никого.
– Не ходили бы вы туда, Ансгар Фридрихович, – поддержал его тревогу стоявший за плечом Иван. – Что-то мне не по себе. Чувство такое, что отсюда не будет пути назад. И мобильник тут не ловит. И луна полная.
– Твои чувства, если помнишь, – сказал доктор Мерц, – когда-то заставили тебя утопиться в речке. А мобильник я все равно отключил бы.
