– Андрей, возьми и ты парочку, – протянул я приятелю пару листов.
Данилевский с удивлением взглянул на меня, давая понять, что он все-таки тут – человек посторонний. Но я настоял, и он спрятал за пазуху несколько расписок.
Липа же прикасаться к найденным в тайнике купца Савельева документам отказалась наотрез.
Таким образом, все содержимое конверта мы разделили между собой на три части.
Теперь нам оставалось договориться о том, что делать дальше.
– Ты только не забывай, в каких чинах находится старший Кобрин. Не надо отдавать завещание вместе с жалобой! Ты просто его больше не увидишь: оно исчезнет раньше, чем кто-нибудь его успеет толком прочитать, – увещевал меня Данилевский. – Нужно сперва подавать в суд, и только потом можно предъявлять доказательства, в присутствии свидетелей, прокурора и судей…
Совет был дельным. В ближайшие дни я непременно подготовлю жалобу и подам ее в Управу благочиния. Нужно будет сделать это от своего имени, не ставя в известность Надежду Кирилловну. Я, сказать по чести, побаивался ее, да и опасался, как бы она не стала чинить мне препятствий в исполнении моего плана. Подлинное завещание не только давало нам надежду на возврат себе огромного состояния, но и сулило долгую судебную тяжбу с совершенно непредсказуемым исходом, учитывая власть, коей было наделено семейство Кобриных. А матушке я обо всем подробно и без утайки напишу, но жалобу подам до ее приезда в Москву. Я все ж таки теперь старший мужчина в роду и потому имею право принимать самые серьезные решения касаемо моего семейства. Это будет моя личная битва с князем, и шансы, ей-богу, совсем неплохи, ибо козыри в моих руках весьма серьезные…
Данилевский тем временем выглянул в окно и, увидев, что мы подкатили к набережной, стукнул пару раз кулаком в стенку кареты.
Экипаж остановился.
Вынырнув из сумрачной душной повозки, мы вдохнули свежий речной ветер, к которому примешивался пряный запах зацветшей гречихи – ее молочные цветки делали засеянное поле, лежавшее перед нами, похожим на пестрое воздушное покрывало. Оно окаймлялось пышной полосой перелеска, откуда до нас доносился звонкий голос кукушки. В воздухе раздавалось громкое жужжание пчел, деловито перелетавших с одного цветка на другой. Впереди светились купола монастырского храма с высокой колокольней. Тяжелые белоснежные облака висели вдоль всего горизонта, будто окружая поле и монастырь призрачным кремлем с валами и башнями, скатанными из огромных комьев ваты.
Приказав извозчику подождать нас на дороге, мы пересекли поле и подошли к ограде монастыря. Вблизи он выглядел неприступной старинной крепостью, неизбывно хранящей свою мрачную поминальную печаль. Только стройная колокольня с большими часами, построенная, похоже, совсем недавно, сверкала на солнце своим модным и дорогим украшением.
Мы вошли в приземистые ворота и, пройдя немного по монастырской дорожке, оказались в небольшом садике, укрывшемся здесь под сенью холодных каменных стен.
– Подождите меня здесь! Я поставлю свечку за упокой батюшкиной души, – сказала Аглая, и они с Липой покинули нас.
Мы с Данилевским уселись на скамейку под большой яблоней.
– Я вот о чем я подумал, – сказал мне мой приятель. – Ты не слишком торопись с подачей своей жалобы. Подтвердить подлинность завещания могут только свидетели, и надо бы сперва поговорить с ними и заручиться их поддержкой. И не беспокойся, я помогу тебе составить бумагу. Ее надо писать на имя генерал-губернатора, а только потом уже ей дадут ход и спустят ниже по инстанциям. Там мелочей море! Моей матери завтра дома не будет, и дядя сейчас в отъезде, так что предлагаю встретиться у меня. Сыграем в шахматы и потолкуем…
– Спасибо, дружище! – согласился я. – Мне не хочется втравливать девушек в эту историю. Они и так сейчас явно напуганы. Дальше уже – мужское дело! И как хорошо, что мне есть у кого спросить совета!
– Можешь на меня рассчитывать, – ответил Данилевский и похлопал меня по плечу. – Черт возьми, интереснейшая переделка!
И мы пожали друг другу руки.
Вскоре вернулись дамы, и мы, отвесив у монастырских ворот по поясному поклону, пошли по тропинке через поле обратно к карете – цепочкой, след в след, молча, каждый со своими мыслями наедине: Данилевский, Липа, Аглая и, наконец, я.
На середине пути я все же решил догнать кузину.
– Нельзя ли сегодня не сообщать обо всем Надежде Кирилловне? – поравнявшись с сестрой, шепнул я. – Сперва я напишу матушке, ладно? Пусть она приедет, и тогда мы все вместе устроим общий семейный совет…
Аглая, не поворачиваясь ко мне, только кивнула.
Так я выиграл несколько дней ее молчания.
Глава VIII
На следующий день я, как и обещал, сразу же после завтрака явился к дому Данилевского. Тот, поджидая меня, сидел на подоконнике распахнутого окна второго этажа и курил папиросу. Увидев, как я подхожу к палисаднику, он бросил вниз окурок, махнул мне рукой и исчез внутри.
Через минуту уже знакомая мне входная дверь отворилась.
– Хвост не привел? – заговорщически спросил меня студент.
– Очень смешно! – буркнул я и поежился.
Мы поднялись наверх.
Квартира, состоявшая из нескольких меблированных комнат, была удобна, хотя казенная обстановка и делала ее похожей на некое присутственное заведение. Солнце через оконные стекла заливало светом большой письменный стол и тяжелые пунцовые кресла, играло лучиками в хрустальных подвесках массивной люстры и радужными зайчиками рассыпалось по старательно начищенному паркету и темным мрачным пейзажам в золоченых рамах, украшавшим стены. Шкафы с рядами буро-песочных книжных корешков стояли вдоль стен подобно стражникам, приставленным к нерадивому ученику. На этажерке в живописном беспорядке тоже лежали книги и толстые журналы. На изумрудном сукне стола были сложены стопкой какие-то папки. Здесь же пестрела своими клетками шахматная доска, на которой выстроились перед сражением вырезанные из дерева воинственные бойцы двух враждующих армий.
Налив себе из высокой глиняной бутылки по бокалу сельтерской воды, мы расположились за столом. Я сел в кресло, Данилевский же встал рядом со мной, опершись рукой на его резную спинку.
– Завещание у тебя? – спросил он.
Я поставил бокал на стол, вынул из кармана документ и, сдвинув в сторону шахматную доску, положил его перед собой.
– Да, любопытнейшая вещь, – сделав глоток, проговорил Данилевский, рассматривая завещание, – почти произведение искусства, клянусь весами Юстиции! Почерк у твоего дяди был примечательный. Быть может, и каллиграфическая комиссия тоже даст заключение в вашу пользу…
– Ты говоришь о том, чтобы в суде сличить почерк в духовной грамоте и в других савельевских документах? – воскликнул я. – Слушай, тогда ведь все это дело у нас в кармане! Это же, без сомнения, дядина рука!
– Ну-ну, не торопись, дружище! – Данилевский поднял вверх указательный палец. – Ты должен понимать, что умелому адвокату почерк не помеха.
– Почему же? – удивился я.
Студент усмехнулся:
– Да потому, что человек при письме может торопиться, может писать, будучи больным, и все это скажется на твердости руки и, стало быть, на почерке, а потому и манипулировать заключением экспертной комиссии при должном навыке можно вполне непринужденно.
– Ты будто заранее готовишь меня к поражению…
– Отнюдь, я просто рассматриваю разные пути защиты и нападения, только и всего! Впрочем, давай сперва внимательно изучим саму карту боевых действий, – и Данилевский, отставив свой бокал, перевернул лист другой стороной.
– Итак, поверенный Рыбаков из нашей игры выбывает, – он, просмотрев документ, ткнул пальцем в подпись Игнатия Фроловича, а потом потянулся, снял с доски черную пешку и поставил ее на зеленое сукно. – Остались трое свидетелей, и их показания будут рассматривать в первую очередь.
Помимо росчерка поверенного, завещание скрепляли подписи купца второй гильдии Грузнова, управляющего Шепелевского и мещанина Хаймовича.
Данилевский потер руки:
– Душа моя Барсеньев, будь любезен, напомни мне: чьи подписи стояли в завещании, оглашенном в зале суда? Помнится, там была какая-то немецкая фамилия, так?
– Шиммер. Это доктор семьи Савельевых. В настоящем завещании его нет. Зато есть некий купец Грузнов.
Данилевский снял с доски еще две пешки – черную и белую. Они отправились вслед за поверженным «поверенным».
Андрей постучал ногтем по лакированной юбке белой пешки.
– Найти бы нам этого Грузнова, – сказал он. – Выходит, он не подписал поддельный документ и знает о существовании настоящего… Придется навести справки. Так, а что остальные свидетели?
– Арефий Платонович Шепелевский и Семен Осипович Хаймович – эти подписали обе бумаги, – ответил я. – Аглая из них троих знает лишь Шепелевского, и то с не самой хорошей стороны: он был неплохим работником у Савельева, но, увы, горький пьяница. А вот ни о каком Хаймовиче ни сестра, ни тетушка не слыхивали…
– Зато, мой друг, его знает все местное студенчество, – улыбнулся Данилевский, снимая с доски еще две черные пешки. – Симеон Осипович Хаймович – владелец здешнего ломбарда. К слову, он живет тут, совсем неподалеку. Поэтому опрос наших свидетелей предлагаю начать именно с него!
Он секунду-другую любовался на составленную им композицию, потом подушечкой пальца почесал макушку одной из черных пешек и пошел одеваться.
Я в задумчивости свернул завещание и убрал его в карман сюртука.
Взгляд мой упал на доску: в плотно сомкнутом строю черных пешек, до того прикрывавших собой тяжелые фигуры, теперь зияла обширная брешь, открывая черному ферзю все дороги для атаки.
Данилевский, надевая китель, перехватил мой взор, устремленный на шахматное поле. Он улыбнулся, беззаботно подхватил ферзя и поставил его на черную клетку в центре доски.
– А интересная выходит партия, – сказал он. – Попробуем-ка мы продолжить ее кавалерийским наскоком!
Он перегнулся через стол, двумя руками снял с доски обоих белых коней и поставил их на атакующие позиции перед ферзем. Затем он залихватски свистнул и направился к двери.
Я последовал за ним.
Мы вышли из дома, прошли по улице несколько кварталов и свернули в узкий переулок. Здесь перед нами рядком стояли, тесня друг друга, невысокие темные деревянные домики. У ограды одного из них, чуть поодаль от нас, некий молодой человек, одетый в длинный черный сюртук ниже колен и большую шляпу, закрывал на висячий замок кованую калитку.
Слегка ткнув меня локтем в бок, Данилевский поспешил к незнакомцу.
– Любезнейший, как бы нам увидеть владельца ломбарда, мещанина Хаймовича? – спросил он как можно учтивее.
Молодой человек обернулся и подозрительно оглядел нас:
– А зачем он вам, милостивые господа?
– У нас к нему есть дело!
– Дело? Хорошо, господа. Хаймович – это я, – со старательно изображаемой солидностью представился наш собеседник. – У вас ко мне есть дело?
– Нет, простите, нам нужен Симеон Осипович Хаймович, – настаивал Данилевский. – У нас именно к нему дело.
– Опасаюсь, что вам таки придется иметь дело со мной. Месяц назад моего почтенного родителя не стало, – юноша воздел руки к небу. – Холера… И теперь его лавкой владею я, его сын и наследник. Если вы с чем-то пришли к нему, то можете смело обращаться ко мне.
Он вынул большую связку ключей, отворил калитку и провел нас в лавку.
Мы зашли внутрь и огляделись.
На полках вдоль стен лавки аккуратными ровными рядами лежала разная рухлядь: потертые сапоги, шляпы, зонтики, видавшие виды гитары, письменные приборы и прочая всячина. На вешалках висели пальто, сюртуки, брюки и платья с прикрепленными к ним бечевкой картонными номерками, а на крюке под потолком, тускло поблескивая золочеными прутьями, красовалась клетка с молчаливой облезлой канарейкой. В углу за прилавком темнел приземистый стальной несгораемый шкаф, в который владелец ломбарда, вероятно, прятал менее крупные и более ценные вещи.
Хаймович-младший надел нарукавники и достал из-под конторки толстую засаленную бухгалтерскую книгу.
– Итак, господа, вы хотели бы выкупить из заклада свою вещь? Или же вы принесли мне что-то на оценку?
Данилевский замялся и, не зная, что ответить, повернулся ко мне.
– Гм, ну… – протянул я в ответ, хлопая себя по карманам и делая вид, что с озабоченностью ищу что-то под полой сюртука.
Пауза угрожающе затягивалась.
Молодой Хаймович с подозрением посмотрел на меня, а затем на Данилевского:
– Господа, прошу простить, но мне дорого мое время, и если вы…
«Черт возьми, вот так оказия…» – подумал я, и вдруг меня осенило.
Я вынул из кармана жилета свою гордость – дорогой брегет, подаренный мне матушкой на именины, и положил его на прилавок.
– Вот! – вздохнул я. – Мне нужно оценить вот эту вещицу. Симеон Осипович под хороший залог всегда давал справедливую цену.
Хозяин ломбарда снова окинул меня взглядом, потом достал из выдвинутого ящика большую потертую лупу, взял с прилавка мои часы и внимательно осмотрел их. Затем он открыл крышку и принялся изучать выгравированную на ее тыльной стороне дарственную надпись.
Потом он снова поглядел на меня.
– В карты он проигрался! Просто в дым! – кратко объяснился за меня Данилевский.
Хаймович-младший недоверчиво кашлянул.
– Удивляюсь, и как вы все-таки справляетесь с отцовским делом!.. Это же, наверное, довольно непростое занятие, – закинул удочку Данилевский. – Я имел честь знавать вашего батюшку. Какой это был человек! Какие связи, какая сноровка!..
– Сперва-то да, таки сложно, но я вполне быстро освоился, – молодой человек продолжил изучение моего брегета. – Ой, меня всегда больше интересовало отцово дело, нежели вся эта учеба, за которую мой папа так ратовал. А я так даже рад, что до занятий в университете дело не дошло.
– Что, не сдали вступительные экзамены? – усмехнулся студент.
– Почему не сдал? – с некоторой обидой ответил наш собеседник. – Просто не успел.
– Что не успели?
– Пройти их не успел, экзамены эти. Протекция, которую сулили для меня отцу, после его смерти куда-то испарилась, а я даже не знал, к кому с этим потом обращаться, ибо отец был в силу своего занятия довольно скрытен. Но я и не тужу об том. Ай, эта моя учеба привлекала только моего родителя…
– Как я вас понимаю, – поддакнул Данилевский.
– Вот как? Вас тоже взяли в шоры? – воскликнул хозяин.
– Да… – пригорюнился мой приятель.
– Ну, вот! – развел руками Хаймович. – Вот дала бы отцу моя учеба в университете возможность жить именно здесь, в Москве, а не в Гомеле или в Житомире, и что с того? Благосостояния – фьють… Ай, какое благосостояние может быть у простой честной семьи с шестью детьми!
Мы в ответ усмехнулись и пожали плечами.
Хозяин лавки деловито щелкнул крышкой часов:
– Вещица ваша хороша, поэтому я охотно предлагаю вам за нее двадцать рублей!
Я не поверил своим ушам:
