Владимир Зима "В сезон дождей…."

Сиганет пылить
Оголтелый трын!

На лихом кряжу
Взвоет баба плач!
Белый свет крошу,
Как скворцам калач.

«Пил я речку из Волги…»

Пил я речку из Волги,
Пил из Оки.
След мой чуяли волки
И русаки.

В бор ходил я на лиса
И шатуна,
И до самого низа
Опускалась луна.

Дом бревенчатый ставил,
Подрубал под венцы,
Бога русского славил
От креста в бубенцы.

Бабу русскую сватал,
Брал быка за рога
И ступал куда брата
Не ступала нога.

Уходил – не вернуться,
Как душа в монастырь.
Брал, как чадо на руци,
Оголтелый пустырь.

Думал, выйдет дорога
К самой верной из вех,
И увижу я Бога,
И изыдет мой грех.

Также ширится Волга,
Подступает Ока.
Волчьи выцветет око
На пути к сорока.

Дом, что ставил, осядет
Под осинную падь,
Только мне распознать бы
В старой женщине мать.

Тишина

Мне горько смотреть на старуху
стоящую подле крыльца,
будто б мне отняли руку
и половину лица
выжгло

так, что осталась улыбка…
Но улыбаться —
учиться еще, и жить.

«Я уезжаю. Сквозь проем окна…»

Я уезжаю. Сквозь проем окна
Твоя рука помашет напоследок.
И тот проем, в котором ты одна,
Останется одной из сотни клеток.

Я потерял часть веры и себя
На той горе, в той чаще, той берлоге,
В том озере, в которое, любя,
Теперь другой вбултыхивает ноги.

Прости меня. Себе я не прощу
Того, чему уже без года десять,
И бороду в дороге отпущу,
И о?тросших волос не стану резать.

Собаку съел. Оставил жить щенка.
Подошвы ног стоптались от мозолей,
Как если б до тюремного звонка
Просроченной какой-то ждал я воли.

Я обернусь. А ты маши, маши!
Не преставай, как будто ветра в парус,
Отдай тяжелый вздох твоей души.
А вместо воздуха – на вдохе я останусь.

«Предел существования в прицеле…»

Предел существования в прицеле —
мерило остановленных и целых,
мгновение – и остывает в теле
вошедшее расплавленное тело.

Не думается и не матерится,
язык, как корень высохший и твердый;
и только лица, лица, лица, лица, лица
живых, перебинтованных и мертвых.

«Телогрейка не греет тело…»

Телогрейка не греет тело,
сапоги не скрипят: «Помоги!»
Что же делать теперь? Просвистело, —
отняло полноги.

Что же делать? Оставить в койке,
будто труп, это тело плевком?
Или выволочься к помойке
и его зашвырнуть далеко.

Ты сказал мне: «Приди проститься».
Я ответил: «Приду», – и в том
уже двадцать, а там и тридцать
долгих лет не заснет твой дом.

«Опустел этот сад…»

Опустел этот сад
и ютится
речки извилина,
кукушки, что сбилась, – пророчила жизнь, —
не слышно.
Скрипит, хочет что-то сказать,
калитки ключица
и у бани, засохшая, – спилена, —
дедова вишня.

А когда-то с нее
в году начинался май
и его озорство, и, счастливые, мама с папой,
и в болоте на дальнем лугу
лягушачий рай,
и сердитый соседский Полкан
с простреленной лапой.

Та же степь, то же золото трав
и ковыль, и клевер,
и коровы такие же рыжие носят бока,
но, Петрович-сосед, двадцать лет
как не ездит на север,
и, без месяца как,
его сторожит Полкан.

За горой, где овраг,
куда месяц нырял в канаву,
а из речки выныривал, будто пожар поутру,
только леший теперь, по норам шугнув дубраву,
как дубиной по темечку,
бьет по пустому ведру.

И крутой, камышовый, затянутый илом берег,
будто озеру штопает сердце
цветным поплавком,