– Спасибо, – бормочу и стремглав выбегаю из комнаты.
Мне надо переварить то, что я сейчас увидела.
Стены давят. Запах клуба давит.
Тот сладкий дымок уже не кажется мне ванильным. Он пропах чем-то тяжёлым – тем, названия чего я ещё не знаю.
Мне двадцать два, и я девственница. Но я прекрасно представляю, что такое секс, знаю, как выглядит, но не знаю, как ощущается и пахнет. И вот, будучи совершенно неискушённой, я буквально прикасаюсь к нему.
Это комната для свиданий, не гостиничный номер.
Здесь не гостиница, а ночной клуб.
Люди здесь не живут, а проводят ночь.
Сколько их было на той кровати? Может, и Тор там был. И Гера. И Тимур.
Всё это время я в тайне надеялась, что бизнесмен, купивший «Точку» – Тимур Яворский. Он уехал из города десять лет назад и почему-то мне казалось, что в Москву, где вполне мог заняться клубным бизнесом.
Вполне мог заскучать по родине. Здесь же похоронены его родители и брат, уж раз-то в год он должен сюда приезжать. Лично я всегда хожу к родителям в день их рождения и в день смерти. Мама похоронена в восточной части кладбища, а папа – в общем мемориале жертв катастрофы, что на центральной аллее. Там же неподалёку могилы семьи бывшего районного главы.
У Яворских красивый памятник из чёрного гранита. Фотографий нет, только имена и даты. У постамента во встроенной ажурной вазе всегда живые цветы. Думаю, их кладут по распоряжению Тимура.
Каждый раз, навещая своих, я подхожу туда, чтобы посмотреть на них. Цветы всегда разные, но среди них обязательно есть две белых розы. Мне кажется, это специально для мамы. А ещё кажется, что Тимур сам их выбирает – думаю, даже живя в другом городе, это можно сделать. Интернет делает людей ближе.
Но сегодня мне хочется, чтобы Тимур Яворский оказался как можно дальше от нашего города. Как можно дальше от «Точки» и той комнаты.
Я отчаянно не хочу, чтобы он имел к ним отношения.
Не хочу, чтобы мой Гера оказался тем самым Германом.
Не хочу, чтобы Тор был завсегдатаем.
Не хочу, чтобы мои детские воспоминания сливались с пропахшим сексом комком чёрного постельного белья на полу возле растерзанной кровати. С тревогой в голосе Нуркан. С тем, от чего она, как оказалось, меня всё это время оберегала.
Но мне не везёт.
Глава 14
Страшно, но я ухожу подальше от соглядатаев, туда, где всего час-полтора назад переругивалась с Сашкой – к мусорным бакам. Сейчас я бы точно не отказалась от его компании.
Меня немного потряхивает – то ли от пережитого потрясения, то ли от холода. Жара больше нет, воротник не кусает. Курила бы, было бы чем занять руки, а так я зябко тру себя за предплечья и таращусь под ноги.
Пытаюсь разобраться, почему так прореагировала на увиденное, но в голове картинка комнаты и никаких связных мыслей. Отчего-то вспомнился Юлькин смех, когда она услышала парочку в женском туалете. Одно дело обжиматься в тесной кабинке, другое – на шёлковых простынях, постеленных специально.
Надеюсь, их выкидывают. Не используют же повторно?
Галогеновые фары прорезают темноту, выхватывая из неё выщербленные кирпичные стены и воду в лужах разбитого асфальта переулка.
Я по инерции отступаю в темноту, прячась от слепящего света и шума, издаваемым мощным мотором нескольких внедорожников, поворачивающих с Авиаторов.
Четыре чёрные машины.
Как тогда, у озера.
Первая доезжает до конца переулка. У служебного входа останавливается третья. Четвёртая становится боком, перегораживая въезд. Моторы не глушатся, двери не открываются ещё около минуты.
Я замираю в своём укрытии. Остальные, кто курил под лампочкой служебного входа, свинтили сразу при появлении первой машины. Я здесь одна. И четыре больших внедорожника.
Потом всё происходит очень быстро.
Пассажирские двери открываются будто по команде. Каждый из вышедших мужчин, одетых в одинаковые черные костюмы, проделывает одно и то же действие: быстро и цепко осматривает переулок. Удостоверившись осмотром, они подходят к задней пассажирской двери, открывают её и встают так, что рассмотреть, кто выходит, становится невозможно. Это точно мужчины, но вот сколько их – сказать затруднительно. Дверь в клуб распахивается почти одновременно. Рошанский делает это самолично и самолично же придерживает её перед заходящими.
Не сразу я замечаю, что один из «людей в чёрном» направляется ко мне. Машинально делаю шаг назад и впечатываюсь спиной в мусорный бак. Что-то острое царапает мне лопатки. Я сжимаю зубы, чтобы не вскрикнуть, и в этот момент ниша, в которой я стою, погружается во тьму: подошедший полностью закрывает собой свет.
– Дёрнешься, убью, – говорит он тихо, и я верю: действительно убьёт. И не поморщится. Потому быстро киваю, обозначив, что услышала и на всякий случай вжимаю голову в плечи.
– Что там у тебя, Бес?
– Бомжиха грёбаная.
– Артём Николаевич, я тебе обещал хрен твой педрический в глотку воткнуть, если не наведёшь порядок у заднего входа? Обещал. Ну, вот и спускай портки.
– Герман Александрович, ну что я могу поделать? Мусорные баки всегда привлекают внимание бездомных.
– Значит у тебя два выхода, дорогой: либо ставь сюда человека, чтобы их гонял, либо баки будут стоять в твоём кабинете. Всё просто.
– Слушаюсь, Герман Александрович.
– Бес, выкинь её оттуда.
Огромная лапища тянется к моему лицу. Я подаюсь назад и буквально насаживаюсь на тот самый царапающий спину штырь. Вскрикиваю от боли, и одновременно с этим меня хватают за волосы и начинают тащить вперёд. Звук рвущегося платья заглушает грубое ругательство:
– Иди сюда, сука.
Моему телу придают такое ускорение, что я не удерживаюсь на ногах и лечу прямо под колёса ближайшей машины.
Едва зажившие колени пронзает знакомая боль.
Слёзы брызжут из глаз одновременно с тем, как я начинаю чувствовать, что по спине течёт что-то липкое.
– Ебать, Бес, ты её порезал, что ли?
Удивление в голосе того, кто стоит надо мной, перевешивает презрение. Человек подходит ближе и появляется в поле моего затуманенного слезами зрения.
Я вижу красивые, идеально начищенные чёрные мужские ботинки и над ними тёмные же брюки. Поднять глаза выше нет никакой возможности – ни физической, ни душевной. Я не хочу узнавания ни с его, ни со своей стороны. Пусть лучше примут за бродягу, чем вот так…
Пронзительную тишину, в течении которой я слышу только свои всхлипы, нарушает голос Рошанского:
– Новикова? Ты что здесь?
– П-подышать вышла, Артём Н-Николаевич, – сквозь зубы шиплю я.
Снова воцаряется тишина, а затем мир взрывается звуками. От мата над головой ушли сворачиваются в трубочку.
Рывком меня поднимают на ноги и встряхивают. Спину пронзает такая боль, что я вскрикиваю и начинаю снова падать.
– Твою ж мать! Держу.
Меня подхватывают на руки. Как только спины что-то касается, я начинаю выгибаться дугой.
– Ааа! Больно!
– Чёрт! Кровищи сколько. Тащите аптечку.
– Может, «скорую», Герман Александрович?
– Хуёрую. Зови Петра. А ты потерпи. Что же сразу не сказала, что здесь работаешь?
– Н-не успела.
– Как зовут?
– Новикова. Татьяна. – Рошанский отвечает за меня. Голос от страха такой писклявый, что, даже одуревая от боли, я прыскаю.
– Держись, Новикова Татьяна. Сейчас мы тебя быстро починим.
Я судорожно хватаюсь за лацкан натянутого на груди пиджака и наконец поднимаю взгляд, чтобы встретиться с пронзительно синими глазами несущего меня человека.
– Спасибо.
Гера повзрослел, но я узнаю его сразу.
По тому, как, посмотрев, он тут же отворачивается, понятно, что Гера меня – нет.
Глава 15
– В паре миллиметров от позвоночника вошло. Чуть инвалидом девку не сделали.
– Бессонов, чудила, перепрессовал.
– Давно говорю: посади ты его под замок, собаку бешенную. Он только по «стрелкам» ходок. В мирное время такого на улицу выпускать нельзя.
– Не могу. В «поле» работы много. Дни такие, сам понимаешь. Все ресурсы стягиваю.
– Это-то понятно. Напряжение чувствуется.
– А когда было иначе, Петь?
– Да уж. Такова реальность.
– Девчонка как?
– Жить будет. Неделю тут подержишь. Потом домой отвезёшь долечиваться. Я буду приходить на перевязку. Противостолбнячную ей ввёл, посижу ещё часок, посмотрю на реакцию. Родным сообщили?
– Нет. Говорит, одна живёт.
– Вы хоть документы у неё проверили? На вид школьница ещё.
– Рошанского за яйца подвешу, если так.
– Я не школьница, – решаю вмешаться. – И я не сплю, если что.
Я лежу на той самой кровати в комнате наверху. Лежу на животе, потому как на спине у меня дыра размером с замочную скважину. Так сказал доктор, которого Гера зовёт Петей.
Петя похож на профессора мединститута: в костюме, тонких очках, с аккуратной стрижкой и красивыми руками. Я подмечаю это, пока он перевязывает мне колени.
Та ещё была операция!
Мне больно лежать, больно сидеть. На ногах я тоже стоять не могу. Гере пришлось держать меня под мышки, как провинившегося кота.
Пока с помощью Нуркан с моей спины срезали платье и бельё, пока стягивали порванные колготки, я мужественно боролась со слезами. Проиграла, когда перекись проникла в раны.
– Что с твоими коленями? – спрашивает доктор.
– Упала.
– Это я понял. А до этого? Они совсем недавно зажили.
– Значит, и раньше падала. Падучей страдаю.
– Употреблять слова, значения которых не знаешь или не понимаешь до конца – крайне неосмотрительно. Падучая – это эпилепсия. Даже в шутку не желай себе этого.
– Языкастая, – комментирует из-за спины Гера. По голосу слышно, что он улыбается. Мне бы обернуться, посмотреть, на месте ли его щербинка, но я точно не буду этого делать.
Ещё когда летела головой вперёд, поняла, что ни о чём никого здесь просить не стану. Прийти в «Точку» было большой ошибкой. Кто такой Волочков, против этих бандюганов? Мелкий пакостник, только то! И о чём просить? Наказать его? Погрозить пальцем и заставить всё вернуть? Судя по тому, как привыкли действовать эти люди, там никаких разговоров и убеждений быть не может – сразу в расход.
