Да ты без всего сможешь пожить! Весь в отца, сука, сраные миротворцы!
Злость в горле до того распухла и заострилась, будто он подавился косточкой сливы – и не откашлял её с тех пор.
– Вы хоть раз задумались, почему Володя вообще должен вас спонсировать? – тихо спросила Людмила; это звучало как претензия, но в её голосе не было злости.
Она будто любопытствовала: а что же происходит под черепами у этих чертей?
За спиной послышались шаги брата. Артём снова сбежалс поля боя ополоснулся её проникновенными речами и сбавил обороты на самом старте.
Словно устав от всего на свете, Людмила обречённо махнула рукой и швырнула полотенце на стол – рядом с вазой, из которой торчал букет бирюзовых хризантем.
Порожняком Ивлеев сюда не ходил.
– Не считай, пожалуйста, его деньги, Артур. И не говори о них так пренебрежительно. Он с утра до ночи горбатится в суде. Это не лёгкий хлеб. Он имеет право не тратить на вас ни копейки, но тратит много.
Теперь Людмила говорила еле слышно; её мог бы заглушить, казалось, даже пылесос у соседей. Желваки на её скулах подрагивали, а речь была медленной и плавной – будто она очень выбирала слова; выбирала придирчиво и въедливо.
Тщательнее, чем выбирает их на работе, переводя научные тексты.
Мозгоправша явно не шла ей на пользу.
Раньше мать была сильной; непримиримой и яростной амазонкой!
Её глаза горели гневным огнём женщины с железным характером; она всё могла! Всех строила по росту!
А теперь она только и делает, что слабовольно «понимает наши чувства»!
– Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! – выплюнул он, раздув ноздри. – Для вас никого и ничего больше не существует!
– Так бывает, когда люди находят друг друга, – с лёгкой улыбкой сказала мать.
И эта её улыбка подняла в груди волну дикой злобы.
Мне срать на рассказы о вашей «любви»! Ещё расскажи, как вы трахаетесь!
– ДА ЗА ТОБОЙ ТОЛПЫ ДО СИХ ПОР НОСЯТСЯ! – взревел Артур. – И ты не могла в этой толпе выбрать кого-то похуже меня получше?!
Мать снова растерянно захлопала длинными ресницами, беспомощно распахнув глаза.
– Это не твоё дело, Артур, – наконец твёрдо проговорила она, взяв себя в сложенные на груди руки. – Ты сейчас перешёл грань. Я не буду с тобой это обсуждать.
Артур скрипнул зубами и вызывающе уставился в голубые глаза.
Она не врала.
На дне её глаз горели те же слова, что звучали снаружи. «Ты перешёл грань».
Она выбрала его. Она всегда его выбирала.
Сегодня он снова принесёт пакет еды и бутылку вина; будет за ужином трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи.
Какого чёрта ему надо в этом доме?! Какого?!
Он таскается сюда с начала октября! А уже март!
Неужели она ему ещё не надоела?!
Слов больше не нашлось. Развернувшись, Артур молча зашагал к прихожей.
Есть ли вообще на земле мать хуже, чем моя?
– Не настраивай Артёма против нас! – слезливо крикнула она. – Пожалуйста, Артур!
Рванув на себя входную дверь, он сбежал по ступенькам и вылетел из подъезда; по лицу хлестнул ветер промозглого марта.
Скорее из этого гадюшника. Из этого – в другой.
* * *
Трудно понять человеческую душу,
но душу собственную
понять ещё трудней[12 - Антон Чехов]
Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, его отражение переболело оспой.
Опустив глаза, Артур резко повернул ручку крана, и кран… выстрелил ледяной струёй по его джинсам. Запоздало отскочив от умывальника, он на миг оторопел, машинально оглянулся и рывком отмотал полметра от рулона бумажных полотенец.
Зрелищно свирепеть и понтово ругаться было ни к чему: туалет клуба мог в кои-то веки похвастаться безлюдностью, и он имел право на миг снять эти маски.
Маску жестокого пофигиста. Маску туповатого циника.
Он только что – забив на табличку «No smoking» – покурил прямо в кабинке; а курить хотелось опять. Брови были сдвинуты ещё с утра, и лоб давно превратился в камень. Эти брови словно были засовом, что мало-мальски сдерживал злость.
Засовом двери, что вела на пыльный Чердак.
Круглое окно под потолком этого Чердака едва ли пропускало свет. В воздухе витала и оседала на пол рыхлая пыль. Стены Чердака были покрыты фотографиями, лица на которых выцвели или полностью стёрлись.
Но Хозяин Чердака знал: на каждом здешнем фото – его враг.
Самым частым гостем на Чердаке было лицо матери. Некоторые её фото были до того старыми, что их углы обтрепались и облетели на скрипучий пол бумажной пылью. Некоторые же были совсем новыми.
Какие-то гадости она делала давно, а какие-то – недавно.
Мелькал на Чердаке, конечно, и отец. Жалкий нищий неудачник, что положил жизнь на творческий путь провинциального поэта – а потом предсказуемо спился.
С началом октября на этих стенах появился и Володя Ивлеев.
Заточённые на Чердаке эмоции часто хныкали, умоляя понять их; впустить в затхлое помещение солнечный свет.
Но Хозяин выбирал темноту.
…Швырнув бумажные комки в урну, Варламов сильнее сжал зубы, и злоба смирно заползла в дальний угол Чердака. Бумажные полотенца помогли не лучше, чем припарка мёртвому; ноги под мокрыми джинсами мгновенно замёрзли.
Вот оно – то, чего не хватало. Сейчас ещё сидеть там, как обоссаному.
Шагнув к двери, он распахнул её, поморщился от басов техно, что неслись с верхнего этажа, сделал шаг наружу… ХРРСС! Тело резко дёрнулось назад. Петля для ремня зацепилась за ручку двери и… с мясом вырвалась из пояса джинсов.
Именно сегодня, сука! Именно сейчас!
– ТВОЮ МАТЬ! – проревел Артур.
Он молчал слишком долго, и рык получился сдавленным и тухлым.
Неуклюже повозившись с чересчур заметной дырой, Артур выдернул из мокрых джинсов мятую футболку и раздосадованно похлопал по ней, пытаясь разгладить.
Придётся просить ещё и на новые джинсы.
Злобно зыркнув на ручку двери, Артур наконец вывалился в коридор и привычно дёрнул головой. До чего мешала шее эта мерзкая цепочка, на которой болтался – по настоянию матери – мелкий медный крест. Когда шея потела – всякий раз, как он безбожно злился, – цепочка превращалась в нитку наждачки.
И стирала кожу до кровавых ран.
Басы из зала рвали перепонки всё отчаяннее, и сердце ритмично вторило их гулу.
Протиснувшись сквозь толпу прокуренных девиц, Артур одолел первую ступеньку наверх, поднял голову и замер. Потолок над лестницей был выложен кривыми зеркалами, и его лицо в их стёклах казалось дроблёной на запчасти клоунской маской.
Почему на Чердаке нет ни одного фото Петренко, Елисеенко и Улановой?
Ведь они его враги; враги, определённо.
* * *
Когда Свят отменил пари, Артур ни капли не поверил в его «я нихрена не делал». Всё было ясно как белый день. Царевич проиграл, но не хотел отдавать деньги.
А кто бы хотел?
Требовать с него бабло и ставить ему ультиматумы было опасно.
Это сын зава кафедрой; это петух, что несёт в ладонях золотые яйца.
С ним лучше было дружить.
Но то, что случилось под конец февраля, не лезло уже ни в какие ворота.
Оказалось, что Елисей не только выиграл, но и решил… простить убогому проигрыш?
Уланова была тут как тут – а с меня пятьсот долларов никто не требовал.
Это не укладывалось в голове и даже не растягивалось вдоль спинного мозга.
Это было удобно; удобно! Не нужно было выпрашивать деньги ни у матери, ни у сраного Ивлеева! Удобно, но унизительно; унизительно и злобно.
Жалость с барского плеча, сука.
Он так и не нашёл слов, которые бы выразили всё, что он хотел сказать.
Да и что было говорить? И как?
Чуть-чуть приоткрыть засов Чердака всё равно не удалось бы; стоило бы слегка отодвинуть задвижку – и измученная заточением ярость смела бы Свята с лица земли.
Нельзя; нападать на сына зава было нельзя.
Оставалось только день за днём кипеть в злобе, которую никак не снимали с огня.
И он своими же руками поспособствовал этому!..
Для чего тебе вообще понадобилось это сраное пари?
Но как только Елисеенко произнёс: «Артур, познакомься, это Вера»… Как только Уланова, изобразив подобие светской улыбки, протянула ему бледную ладонь… В голове Артура раздался чёткий щелчок.
Это встал на место последний кусок какого-то пазла.
А он даже не знал, что собирает его.
* * *
Вкрутив в колени активность, а в лицо – презрение, Артур перешагнул порог зала и двинулся к их диванчику. На орущем танцполе теперь было абсолютно нечего делать.
Как нечего было делать в курилке и нечего – на высоких стульях возле барной стойки.
Теперь – когда их вышколенное трио, роли в котором были давно удобно распределены, превратилось в непредсказуемый квартет с примой наперевес.
Надо было остаться дома, закрыться в комнате и дочитать Антон Палыча.
