– У меня для вас есть деловое предложение, – продолжил я, – так, маленькая очаровательная безделушка, старинная бронза, статуэтка. Понимаете, дело в том, что я художник…
Тут я умолк, потому что представился художником неожиданно для самого себя. Я импровизировал. Теперь нужно было срочно придумать продолжение, чтобы не молчать долго. Главное, не молчать. Ведь она даже повернулась ко мне на долю секунды, и я заметил в её взгляде интерес. Значит, художник – это хорошо. Но, что же дальше?
– Старинная бронзовая статуэтка, – повторился я, – античная богиня Афродита, она отлита в эпоху… – я стал перебирать в памяти названия эпох, лишний раз убеждаясь, что являюсь полным профаном в искусстве.
Инглис ещё раз повернулась в мою сторону и почему-то посмотрела на мои ботинки.
– Специалисты считают, что она была отлита в эпоху позднего барокко, – выпалил я словно студент на экзамене.
Она молчала. Она снова потеряла ко мне всякий интерес и теперь смотрела не на меня и даже не на мои ботинки, а на дорогу, на тот поворот, где уже появился злополучный автомобиль с водителем, которого я ненавидел.
*
Машина лихо затормозила. Послышался хлопок дверцы. Далее всё происходило так же, как я видел это из своего окна. Появился молодой человек: низкорослый, мускулистый, гладко выбритый, со слегка одутловатым лицом. Инглис поднялась. Он приблизился к ней, поцеловал в лоб, что-то прошептал, я не расслышал его слов. Потом он заметил меня.
– Кто это? – спросил он у неё, кивком указав на меня.
– Откуда я знаю? – ответила она с искренним возмущением.
– Ты опять? – строго спросил он. – Вспомнила старые грехи?
– Да что ты привязался! Не знаю я его. Сидит себе мужик, может, ждёт кого-то.
– Ладно, верю. Поехали.
И снова всё происходило как обычно. Они сели в машину. Почти бесшумно завёлся двигатель, и через минуту они скрылись за поворотом.
Я остался наедине со своими мыслями. Точнее сказать, остался наедине со своими разочарованиями.
Во-первых, голос Инглис производил отталкивающее впечатление. Я никак не ожидал, что у неё до такой степени неприятный голос. Хрипловатый, в низкой тональности, он мог принадлежать мужчине, но не этой очаровательной девушке.
Отношения Инглис и водителя тоже меня разочаровали. Заметно, что у них всё очень серьёзно. Не удивлюсь, если они официально являются женихом и невестой. Он устраивает ей сцены ревности, полагая, что имеет на это право. Судя по всему, подобная сцена у них не редкость.
Меня злило, что я так и не смог поговорить с Инглис. Я был для неё как пустое место. И я не узнал ничего нового, просто посмотрел вблизи на то, что не раз уже видел из окна. Меня донимала одна идея, суть которой в том, что я находился в унизительном положении и должен за это каким-то образом отомстить. За пренебрежительный кивок в мою сторону надо наказывать. Парень каждый день увозит девушку, которую я вправе считать своей. Сейчас он увёз её чуть ли не из моих рук. Этого нельзя так оставлять. Я должен что-то сделать. Иначе я перестану себя уважать.
Ведь можно его ударить, можно попытаться отбить у него девушку, можно разбить стекло в машине, – да много чего можно придумать.
И я стал думать о мести.
Возвращаться домой не хотелось. Я решил получше ознакомиться с городом, побродить по улицам, а заодно и продумать план своих дальнейших действий. Естественно, в первую очередь меня интересовало то направление, куда ежедневно уезжала Инглис со своим парнем. Поэтому я энергично пошёл в сторону перекрёстка, где только что скрылась их машина.
*
Там было много смешного, за поворотом. Во-первых, само название улицы звучало комично. Точнее, на слух оно воспринималось вполне обычно – улица Раздольная, но на указателе написано было так: Раз Дольная. На следующем перекрёстке стало понятно, что существует ещё и улица Два Дольная. Можно было предположить, что у них имеется и Три Дольная. Я продолжал привыкать к шуткам моей программы.
Развлекли меня и круглые тумбы с объявлениями. Такие тумбы ставили в городах где-то в конце XIX или начале XX века. Содержание объявлений, их стиль и графика тоже напоминали ту эпоху.
«Приехалъ цирк! Прiглашаем посмотреть на чудеса, на клоуна, на сiлача».
Сообщалось, что известный факир г-н Браузель в цирковой программе на глазах у публики распилит свою ассистентку г-жу Браузель, а затем будет метать ножи в стоящую у стены с яблоком на голове мадемуазель Браузель.
Особенно запомнилась фраза: «Последний кинжал пронзит сочный плод».
Чувствовалось в этих словах нечто поэтическое, содержалась какая-то особая магия. Мне кажется, в те времена умели завлекать людей на подобные зрелища. Как ни странно, тогда был золотой век для искусства рекламы. На публику воздействовали словом, силой фраз и красотой стиля. Ни тебе видео, ни звуковых эффектов – только слова.
Читаешь: «Пронзит сочный плод», – и уже хочется пойти туда, в цирк, чтобы увидеть и этого Браузеля, и его мадемуазель, и особенно то мгновенье, когда кинжал действительно попадёт в яблоко, то есть в прямом смысле пронзит сочный плод.
Сейчас так не умеют. Рекламисты надрываются, из кожи вон лезут, пытаясь придумать новые методы воздействия на людей, всяко изощряются, – но не дано им подняться до высот, которые уже были достигнуты рекламой в старину, когда к словам и фразам относились с трепетом и почтением.
Что в рекламе сейчас? Сплошное повелительное наклонение. Слушай, покупай, открой для себя то-то и то-то, выбери лучшее. Как-то всё мелко, примитивно и грубо. Представляю, если бы тут написали: «Иди, смотри на Браузеля!», – я на такое не обратил бы внимания. Очередное требование наглых рекламистов. Чего ради я должен смотреть на какого-то пройдоху с его тусклыми фокусами? А вот если «последний кинжал пронзит сочный плод», тогда совсем другое дело, посмотреть на это интересно, даже если ты смутно догадываешься, что на реальном представлении Браузель схалтурит и просто кинет ржавый ножик мимо гнилого яблока.
Ещё одно объявление показалось мне симпатичным:
«Меняю корову на компьютер».
Был в этом своеобразный парадокс. Связь времён или что-то подобное – не знаю, но мне понравилось.
Самым загадочным было объявление-вопрос «Где ты?» – крупными жёлтыми буквами на синем фоне. Листы с этим странным текстом висели в нескольких местах по всей тумбе. То ли объявление, то ли плакат, то ли реклама – не поймёшь. Поэтому и хотелось написать рядом: «Что это?». Я так и сделал.
Полиция появилась почти мгновенно.
Оказалось, что в Гвинсиле нельзя хулиганить. Мой поступок стражи порядка расценили именно как хулиганство. Я испортил очень важное объявление. Папа разыскивает свою дочь. Ушла два дня назад из дома и не вернулась, пропала. Тогда папаша заказал в типографии такое вот сообщение, которое надо понимать в смысле «Дочка, отзовись!».
Само по себе сообщение, конечно, выглядит весьма оригинально, но ведь и папаша не совсем обычный гражданин, а какой-то, как я понял, крупный чин в полиции города.
Девчонка пропала, полиция в поисках. Кроме того, полисмены следят за состоянием объявлений – чтобы никто не срывал. А я вот, получается, испортил одно из них. Мне теперь грозит штраф, либо что-то похуже.
– Вы должны отвечать за своё деяние по всей строгости закона, – сказал полицейский, который, по-видимому, был за старшего.
Я попытался узнать, что гласит закон, в нарушении которого меня обвиняют; какой параграф какого раздела я нарушил, какое наказание меня ожидает.
Ответ был исчерпывающим:
– Вы нарушили «Кодекс чести», закон семь, статья два, – и оба полисмена застыли на месте в молчании, вытянув руки по швам; то ли отдавали дань уважения закону, то ли просто старались вспомнить содержание статьи.
– Э-э, извините, – побеспокоил я их, – а нельзя ли пояснить конкретнее.
– Слушайте, – сверкнул глазами старший, – если вы нарушили правила поведения в приличном обществе, если вы испачкали грязью полезное сообщение…
– Но ведь я ничего не пачкал грязью!
– Сделали непозволительную надпись.
– Что же в ней такого непозволительного?
– А вы считаете, что можно безнаказанно писать на объявлениях матерные выражения?
– Постойте. Я написал всего два слова, которые, в сущности, являются безобидным вопросом. Я это сделал в шутку. Судите сами, объявление несколько несуразно, в нём очень мало информации. Если папа ищет дочку, то и написать стоило подробно: возраст девочки…
– Двадцать лет, – рявкнул младший по чину полицейский.
– Цвет волос, – продолжил я.
– Тёмно-каштановый, – последовал очередной возглас.
– Рост? – строго спросил я, и полисмен, вытянув шею, словно автомат повторил заученную информацию.
– Сто семьдесят.
– Вы её встречали? – спросил старший.
– Нет.
– Зачем писали это? – он указал в сторону тумбы.
– Я же объясняю – пошутил.
– Это смешно?
Таким вопросом полицейский поставил меня в тупик. Вопрос неожиданный и прямой. Что можно на это ответить, если я сам не знаю, какого чёрта мне взбрело в голову писать эту ерунду.
– Поймите, тут дело не в каком-то особом юморе, здесь нормальная, естественная для любого человека логическая последовательность. Вот я иду, читаю вопрос «Где ты?». И мне интересно узнать, а что это, собственно, как это понять? Это объявление, это плакат, это реклама, – вот я и спрашиваю.
Полицейский меня не понял. И это меня совсем не удивляло, так как я сам себя не понимал. Этот город, эта странная улица, полицейские, моя беседа с ними, вопросы и ответы – всё было таким настоящим, таким осязаемым, что в итоге появлялись сомнения в реальности моего родного мира. Стало казаться, что я живу здесь, в Гвинсиле, вникаю в его проблемы, задумываюсь о поисках великовозрастной девахи, стараюсь оправдать себя в глазах этих придурковатых полисменов; а мой мир, в котором остались привычные вещи, улицы, имена, – ушёл в сон, в туман, куда-то на задний план, Гвинсил заслонил его собой.
*
Они меня арестовали. Дело в том, что я действительно написал выражение, которое и в нашем мире, и здесь, в Гвинсиле, принято считать нецензурным. Как у меня это получилось, сказать не могу. Когда я рискнул, доказывая свою правоту, прочесть свою надпись вслух, то вместо безобидного вопроса увидел такое сочетание слов, какое обычно я не произношу. Я вообще редко использую подобные выражения в своей речи, а если стал бы это писать, оформил бы всё несколько грамотнее. «Еби ё мать», – такая надпись красовалась на том самом месте, где я недавно царапал свой вопрос «Что это?».
– Вы и теперь будете с нами спорить? – ухмылялся всей своей гнусной рожей полисмен.
Опять моя программа даёт сбой, опять я сталкиваюсь с очередной загадкой города Гвинсила, мне снова становится интересно.
– И что же меня за это ждёт, штраф?
Оказалось, полицейские не штрафуют – они только арестовывают. Решение о наказании преступников выносится либо в участке, либо в управлении, либо в суде. И меня повели в участок. Сказать «повели», будет не совсем справедливо, ибо меня не вели, а провожали.
Должен отметить вежливость и корректность гвинсильских полицейских. Они следовали за мной на почтительном расстоянии, время от времени подсказывали правильный путь.
– Здесь налево, – сказал старший.
Я свернул.
– Граница районов, – добавил он.
– Ну и что? – спросил я.
– Ничего, только мы сейчас в Исме, наш участок тоже в Исме, но пройти к нему ближе через два квартала Сомбура.
На моих глазах полицейские сменили внешность. У старшего быстро выросли усы, а второй стал как-то полнее, шире в плечах и выше ростом. У обоих сменились нашивки на рукавах.
– Что это с вами?
– Входим в соседний район, меняем форму, – пояснил старший.
– Тут сержантам положены усы, – с некоторой завистью прибавил его подчинённый.
Мы входили в так называемый Сомбур. Райончик явно беднее предыдущего. Странно, что в Гвинсиле существует такое. В городе мечты – и вдруг такая приземлённость.
– Изнанка жизни, – сказал я в задумчивости.
– Не разговаривать! – строго прикрикнул усатый сержант.
Я всё никак не мог привыкнуть к его новому виду.
Изменились и характеры полицейских, и даже их манера обращения со мной, – теперь они держали меня за руки и слегка подталкивали вперёд при каждом шаге.
Мы прошли два квартала, миновали границу районов и снова оказались в Исме. Всё вернулось на свои места: усы у сержанта исчезли, второй полисмен изменился в комплекции, вернувшись к прежнему виду; руки мои отпустили. Мне указали на тёмно-красную дверь двухэтажного кирпичного здания. Я вошёл.
– Куда? – сонный полицейский сидел у тумбочки с телефоном и жевал жвачку.
– Проходи, не обращай на него внимания, – успокоил меня сержант, входя следом.
– Я спрашиваю, куда? – обиделся сонный.
– Молчи уж, – отмахнулся сержант, и я спокойно прошёл вперёд по длинному коридору.
– Сейчас идём к капитану, – говорил сержант, когда мы поднимались на второй этаж, – он будет тебя допрашивать, говори ему всю правду, не нужно врать и хитрить, но только не стоит говорить о том, что мы шли через Сомбур. Если спросит – мы шли в обход. Хорошо? В обход. Скажешь?
Было странно, что сержант вдруг перешёл на ты и просьбу свою излагал вполголоса с просительной интонацией.
*
