Владимир Попов "На небесах ещё светло… Постскриптум"

Я стою и замерзаю:
на картине снег идёт.

Я сбегаю по пригорку:
обжигает руки ветер…
Пахнет дымом горько-горько
там, в семнадцатом столетье.

Церковь Святого Лаврентия

Войти по морю в Роттердам
и, чтоб увидеть мир окольный,
пешком, по дантовым кругам,
как тень, взойти на колокольню.

Внизу деревья, как камыш,
и фонари железной спицей,
между рядами острых крыш,
покрытых красной черепицей.

Там пароход ревёт, как вол…
И женщины спешат на мол
в который раз. В который раз…

Туман уходит понемногу.
И в башмаках на босу ногу
бредёт по городу Эразм.

Готическая осень

(из музыкальной поэмы)

Когда приехал я сюда,
ледок был хрупок, как слюда.
И часто среди ночи

сова сидела у плеча,
и освещала стол свеча,
и на столе – подстрочник.

Здесь, как столетия назад,
был старый дом и старый сад
– недалеко от Риги.

Хозяин дома – добрый Ян:
поэт, художник, меломан —
картины, звуки, книги.

За узким стрельчатым окном
мне открывался окоём —
среди деревьев просинь.

То падал снег, то дождик лил,
а я сидел – переводил
«Готическую осень».

А время близилось к зиме,
и ветры шли из Курземе,
а мне хотелось солнца.

И, давней мукой сожжена,
поэта тайная жена звала:
– Пойдём, напьёмся!

И перед домом, на беду,
метался, как больной в бреду,
сад голый и бескровный.

Была свинцовою река.
Брели лениво облака,
как пёстрые коровы.

Здесь вечерами, как во сне,
бродили тени по стене,
без звука и без слова.

И я приветствовал рассвет,
приняв почти что в сорок лет
печать глухонемого.

А утром пили крепкий чай.
И Ян устроил невзначай
нам пешую прогулку.

Закрыв поспешно старый дом,
мы проскользнули за углом
в кривые переулки.

Нам мокрый снег летел в лицо.
Кружился ветер, как кольцо,
горланил дикой песней.

Но мы свободу обрели
и, взявшись за руки, брели
по тихому предместью.

Шаги отчётливо и гулко
звучат по рижским закоулкам,
когда всё выше, выше,

вечерним таинством полны,
восходят белые дымы
над островерхой крышей.

Фонарщик, сухонький старик,
зажёг слепые фонари
в глуши средневековой.

Пролётки мчались на меня,
и высекали сноп огня
булатные подковы.

Вдруг лист последний на скамью
упал в бульваре Падомью.
Темнели зданий горы.

И с Даугавы ветер дул,
и доносился дальний гул
из Домского собора.

Верша блистательный парад,
созвездья выстроились в ряд.
Держали мир колоссы.

Вращались Космоса валы.
И звуки были тяжелы,
как спелые колосья.

Заполонил хор и оркестр
пространство чуткое окрест
печалью, мукой, страстью.

И скрипку поднял сам Господь,
и превратился звук во плоть
в конце четвёртой части.

Через года, через века
проходит нотная строка
в глуши людского леса…

Когда природе голос дан,
звучит, как дальний океан,
«Торжественная месса».

И причиняет столько мук,
и заполняет чистый звук
открытое пространство.

Поют ночные голоса —
уходит эхо в небеса,
в покой и постоянство.

Туда, туда, моя любовь,
где, повторяясь вновь и вновь,
прощальные мимозы

лежат на крышке гробовой,
и нарушается покой
печальной Лакримозой!

«Не знаю сам, как это получалось…»

Не знаю сам, как это получалось,
но я сначала рисовал картины,
потом в бумагу всё переливалось.

Рябой мужик, дорога у плотины.
Обломанные сучья. Снежный двор.
Куст бузины и дерево рябины.

И солнечного леса певчий хор.
Знакомая избушка с русской печкой.
Сарай и снег. Поленница. Топор.

Всё оживало вдруг и шло навстречу,
приобретя характер и судьбу.
Я помнил ночь и утро, день и вечер.

И крик, и свист, и шёпот, и мольбу.
Я помнил чью-то смерть. И жизнь вначале,
под стоны сосен и ветров гульбу.

И всё жило, светилось и дышало,
как тонкое осеннее крыло.
И от земли неслышно отделялось.

И долго в мироздании плыло.