Уже то, что руки её были не связаны верёвкой, было для девочки, если не счастьем, то большим облегчением в жизни. Самым мучительным испытанием для девочки, привязанной к стулу бельевой верёвкой, было по-прежнему ожидание прихода мамы, чтобы та повела её в туалет.
В канун Нового года Римме самой надоела эта борьба с невидимым врагом, и она решила сберечь «остаток» девичьей чести дочери операционным путём.
Это был обычный зимний вечер, за окном трещал мороз, Веру положили на спину на стол в детской спальне, её ноги были широко раздвинуты и привязаны к столу. Настольная лампа освещала промежность девочки и нежное тепло исходило от неё. Потом мама что-то сшивала у Веры внизу живота, сидя между её бёдрами. Когда игла прокалывала кожу, было больно, но стыд лежать в таком положении был гораздо сильнее этой боли, и у девочки кружилась голова от отвращения к самой себе.
Когда всё закончилось, Римма уложила дочь на диване, где мирно мигал в углу чёрно-белый телевизор, потом укрывала её одеяльцем и кормила с ложечки куриным супом.
Это было давно забытое удовольствие, которое вместе с супом разливалось по всему телу Веры и проникало так глубоко, что достигало даже её внутреннего сердца. Как же она соскучилась по заботливой маме. Это был самый прекрасный вечер, вечер её мечты.
После Нового года Римма стала работать врачом в детском саду и после школы забирала Веру к себе на работу, где девочка играла среди детей и на какое-то время забывала свою настоящую жизнь. Иногда Римма опять начинала мучить дочь подозрениями, а после допроса била всё тем же шлангом от стиральной машинки, от ударов которого не возникало синяков. Постепенно Вера стала привыкать к жизни в маминых застенках, зато теперь она с большей силой научилась ценить минуты затишья в своей жизни. Друзей у неё не стало, а гуляла девочка только с папой.
Наступила весна, стало пригревать солнце и чувствовалось, как в природе зарождалась радость от пробуждения от сна. Сугробы таяли, превращаясь в прекрасные ледяные замки, и Вера могла часами любоваться их острыми башенками, резными балкончиками и узорчатыми окошечками, но с наступлением весеннего тепла ледяные замки проседали и в них появлялись угольные камушки.
Когда вовсю зажурчали весенние ручьи, то Вера очень боялась пропустить появление первой травинки, которая неожиданно выпрыгнет из-под земли, такая нежная и такая зелёная, потом зажмурится от солнца и улыбнётся ей и всему миру.
Был радостный погожий денёк, когда Вера с папой пошли гулять к старому дому, где когда-то жила она и её друг Булат. У Веры появилось странное чувство потери, когда она увидела, как весело играют незнакомые дети в её старом дворе. Вера не была на них в обиде, только её внутреннее сердце очень затосковало.
Потом в скверике она качалась на качелях и слышала тихое пение ветерка. Когда папа вёл её домой, то говорил больше он сам, а Вера с удовольствием слушала его рассказы о звёздах и вулканах, о морях и океанах. Когда они, довольные прогулкой, пришли домой, их встретила у порога мама, глаза которой светились холодно-синим светом. «Сейчас начнется…» – только и успела подумать девочка, приготовившись к обвинению, но папа загородил её от мамы.
– Римма, успокойся. Я сам свидетель! Никто не прикасался к Вере!
– Тебе нельзя доверять ребёнка, простофиля! – набросилась она на него с кулаками, но папа поймал мамины руки в свои руки и ещё раз спокойно проговорил:
– Никто не прикасался к Вере. Она невиновна.
– Ах так! – закричала на весь дом мама. – Я вам устрою гуляние!
Высвободив свои руки, она толкнула дочь в комнату и закрыла дверь изнутри. Папа остался по другую сторону двери. В этот день мама била Веру особенно жестоко, и одним из ударов сломала её мизинец, а папа что-то кричал и кричал за дверью. Необычная злость с головой охватила девочку, стонущую от боли. Это была ненависть к своему отцу. Он хотел правды! Кому нужна была его правда, когда у Веры не было силы жить! От боли потемнело в глазах, боль становилась невыносимой, а мама продолжала бить и бить её несчастное тело, потом Веру вырвало прямо на пол. Поскользнувшись на блевотине, она упала и осталась лежать, покорно скрестив избитые руки на груди.
– Да, да! Мама, всё было, как ты говоришь! Всё было, как ты говоришь! – быстро-быстро забормотала Вера. – А ты, там за дверью, ты замолчи! Замолчи, это я приказываю тебе! Ты для меня – никто!
Володя растерялся и притих, притихла и Римма. Это был самый страшный день в Вериной жизни. День, когда она поняла, что никто, никто на свете не может её защитить! Папа перестал быть героем её жизни, теперь надеяться было не на кого.
«Ленину тоже не нужны такие вруньи, как я», – подумала она, и последняя надежда на радость погасла в ее жизни.
Глава 4
Вот уже несколько месяцев Римма с дочерью жили в сибирском городе Барнауле, где никто не знал, что Вера потеряла «девичью честь», и это успокаивало обеих.
Перед отъездом в Россию Римма во второй раз положила дочь на стол в детской комнате и под светом той же настольной лампы расшила промежность девочки, но на этот раз после операции несчастная Верочка не получила причитающуюся ей порцию ласки. Зато она была рада-радёшенька, что могла ходить в туалет, как все нормальные дети, и от неё больше не исходил противный запах застоявшейся мочи.
В Барнауле Веру с мамой приютила семья дядя Лёни, его жену ласково звали Арочка, хотя она была совсем не ласковой, а очень строгой и неулыбчивой тётей.
Тётя Арочка была вторым маминым кумиром после Джейн Эйр, которой девочка искренне сочувствовала. Отрывки из книги о судьбе этой сиротки Джейн мама читала дочери ещё в поезде, когда они ехали в чужой край, чтобы начинать вдали от дома жизнь заново, но уже без папы и без Саши. Вообще-то, Вере было безразлично, где ей и с кем предстоит жить. Если честно сказать, не интересовал её ни незнакомый город, ни её близкая родня, ни какая-то книжная Джейн Эйр. Она не нуждалась в дружбе с одноклассниками и не хотела ни с кем говорить ни по душам, ни по пустякам. Девочка уже научилась хорошо жить в самой себе и хорошо общаться со своим верным внутренним сердцем. Только две вещи сохранила её память из череды этих чёрных дней.
На первом месте была сосиска. Сосиска, которую подавали на обед в школьной столовой, была нежной и очень тоненькой. Она аппетитной короной украшала горку жёлтого картофельного пюре. Об этом лакомстве Вера мечтала уже с самого рассвета, ещё перед уходом в школу. На большой перемене она бежала в столовую, там стояла в очереди за обедом, ни с кем не говорила и по сторонам не глядела. Когда подходила её очередь получить тарелку с дымящимся картофельным пюре и отварной сосиской, девочка уже не успевала сглатывать слюну.
Сначала Вера быстро съедала недосоленное картофельное пюре, не отводя взгляда от сосиски, потом брала сосиску двумя пальчиками и её мизинец сам по себе оттопыривался в сторону, это происходило от важности момента. Потом она любовалась сосиской, держа её на расстоянии, вдыхая аппетитнейший мясной запах. Прокалывать сосиску вилкой девочке казалось кощунством, ведь сосиска представлялась ей диковинкой, привезённой из заморских стран, а потом начинался самый замечательный момент, когда сосиска отправлялась в рот. Капли чудесного мясного сока, попадая на язык, вводили девочку во вкусовой трепет, только кушать сосиску медленно, смакуя каждый кусочек, у Веры не получалось. В какой-то момент сосиска быстро проглатывалась, совершенно не утоляя голод девочки, и оставалась одна шкурка, которую можно было жевать долго-долго.
Уже вечером, когда Вера с мамой читали по переменке книгу об одиноком и голодном Робинзоне Крузо, девочка каждый раз обещала самой себе не быть больше такой легкомысленной, а жевать сосиску как можно дольше, но каждый раз сосиска проглатывалась в один присест и только шкурка напоминала Вере об аппетитной сосиске.
На втором месте по значимости её воспоминаний о жизни в Барнауле было сливочное масло. Одно созерцание комочка сливочного масла в двести граммов, лежавшего на блюдце посередине кухонного стола, являлось для Веры невероятным наслаждением. Этот комочек масла, имеющий жёлтый цвет, как маленькое солнышко на тарелочке, озарял холодную и большую кухню тёти Арочки. На масло можно было только смотреть, потому что этого масла на всех не хватало, и его катастрофически не хватало самой Вере.
Два раза в месяц Вера поднималась в шесть часов утра, очень тепло одевалась и вместе со взрослыми отправлялась в продуктовый магазин, что располагался в конце улицы. К закрытым дверям магазина уже с полночи один за другим подходили люди и занимали очередь, где каждый очередник имел свой номер. Систематически проводилась перекличка, тех, кто не отзывался на номер, из списков покупателей масла вычёркивали.
Надо сказать, что стоять в этой тесной очереди за маслом было интересно. Люди жались друг к другу от холода. Они притоптывали ногами в валенках, похлопывая себя разноцветными рукавицами, специально связанными для таких случаев из толстых шерстяных ниток, то есть никто не стоял на месте, и в результате длинная очередь незаметно закручивалась в клубок, словно в русском хороводе «Берёзка». Стоять в таком «клубке» было теплее и уютнее, чем в очереди, выстроенной в ряд.
Сначала все желающие получить 200 граммов сливочного масла молча ждали открытия продовольственного магазина, ёжась от трескучего мороза, но проходили часы и начиналось самое интересное для Веры время. Люди знакомились друг с другом, и у каждого из очередников имелось, о чем поведать другим любителям масла. Истории были самые разные, как говорится, выбирай – не хочу.
За десять минут до открытия магазина настроение выстоявших очередь резко менялось, и из приятно-общительного становилось военно-агрессивным. Мысленно каждый из очереди готовился к атаке, чтобы прорваться в магазин, захватить свои двести граммов сливочного масла и унести его домой.
Масло выдавали в руки только присутствующим в очереди людям. Когда завёрнутый в пергаментную бумагу кусочек масла попадал Вере в руки, она сгорала от нестерпимого желания съесть это масло прямо в магазине, без хлеба и ложки. Съесть и опять встать в очередь.
Но и эта скудная на радости жизнь на чужбине оборвалась, и тоже в одну из вьюжных ночей.
Вера и мама укладывались на ночь на пружинной кровати, стоящей в зале. Девочка спала у стенки, упираясь носом в плюшевый темно-зелёный ковер, а мама лежала на другом краю кровати. Вере не разрешалось шевелиться и ворочаться в постели, и она старалась лежать как мышка-норушка.
Когда Веру разбудил яркий электрический свет, бивший ей прямо в глаза, то не свет ослепил девочку, а её ослепил пронзительный злобный взгляд маминых синих глаз. Спокойный мир, которым она так дорожила, рухнул в один миг. Вера уже не слышала, что ей говорила мама, потому что страх больше не властвовал над ней, он сменился несоразмерным с жизнью горем. Девочку стало колотить от отчаяния, и, чтобы её внутреннее сердце не взорвалось от горя, она истошно закричала.
– Ну что?.. Ну что тебе ещё надо от меня?.. Не мучь меня!.. Пожалуйста, не мучь меня! Я больше не могу так жить!.. Убей меня, прошу, лучше убей меня сразу! …Я не хочу больше жить!.. У меня просто нет больше сил жить!
Вера ещё не слышала о том, что существует ад, она жила в аду, но у неё была уверенность, что со смертью к человеку приходит покой, который был ей так необходим.
– Не подходи ко мне! – строго предупредила она маму. – Не подходи!.. Я… я укушу тебя! Я буду кусать тебя до крови, как злая собака!
Вере вдруг захотелось даже рычать и скалить зубы. Она готова была напасть на обидчика и погибнуть в схватке. Ожидая нападения, девочка забилась в угол кровати и ощетинилась.
Римма испугалась и стала оглядываться по сторонам, ища помощи. Из других спален стали выходить мамины родственники с сонными и недовольными лицами, но Вера их не узнавала. Девочка смотрела исподлобья на людей, окруживших её кровать, но видела только свою маму. Держа маму под прицелом своих колких чёрных глаз, она немного утихла и стала что-то причитать себе под нос, захлёбываясь слезами. Её слезы и сопли одним потоком текли по щекам. Как только мама опять протягивала к ней свои руки и делала шаг вперёд, истерика начинала биться в девочке страшным зверем, и маме приходилось отступать. Вдруг Веру скрутили судороги. Яркий свет поразил её глаза, и она ослепла от дикой пляски света в её голове, а потом всё погасло. Мир поглотила тьма…
Покой. Пустота. Тишина. Потом из темноты протянулись к ней женские руки со стаканом воды. Во рту у Веры уже лежала маленькая таблетка, и спокойный голос тёти Арочки просил эту таблетку проглотить. Девочка покорилась этому голосу, и потом наступил глубокий сон. Сквозь дремоту принимала она питьё и опять проваливалась в этот целебный сон. Вере показалось, что прошла целая вечность, когда она вновь могла смотреть и окружавший её мир не расплылся перед ней, как акварельный рисунок под потоками влаги.
Мама сидела на стуле, и в её глазах не было больше зла. В её глазах девочка увидела какую-то предрассветную растерянность. Конечно, она не доверяла ей себя и, как только мама тянулась в её сторону, паника вновь овладевала её сердцем и рука непроизвольно вытягивалась вперёд, чтобы остановить врага.
– Не подходи!
Были, наверное, уже сумерки, а может быть, просто лампочка на столике не давала много света, когда к кровати, где лежала Вера, подошла тётя Арочка. Вера доверила ей отвести себя в туалет. Потом тётя Арочка, надев белый халат доктора, попросила у Веры разрешения обследовать её как врач. Тётя Арочка была женским доктором. Вера, словно под гипнозом непривычного ласкового обращения, покорно дала себя обследовать, а потом из соседней комнаты слушала сердитый шёпот тёти Арочки, которая что-то выговаривала Вериной маме.
На следующий день девочка с мамой ехали ночным поездом домой. Вера ещё не могла хорошо говорить, она заикалась, а её мама не могла быстро поменяться и стать хорошей мамой, потому что она отвыкла от этого.
Они обе были довольны, что ехали домой, но каждая думала о своём. Дома их ждал радостный папа. Он встретил их со словами:
– Я знал! Я знал, что правда восторжествует! – в этих словах слышалось больше горечи, чем торжества.
Они встретили Новый год под настоящей ёлкой, горевшей разноцветными огоньками. Под ёлкой лежало много подарков, которые радовали Веру, но не с такой силой, как сливочное масло, которое она могла целый праздничный вечер лизать с ложки. Девочка бы лизала его и всю ночь, но мама, вспомнив, что воспитание дочери ещё не закончилось, остановила это пиршество.
Саша прислал новогоднюю открытку из папиной деревни. Он писал, что желает всем здоровья и что живёт в деревне как в раю. Вера ему позавидовала по белому, в раю жили только хорошие люди, а она к ним не относилась.
Теперь всё было так, как будто ничего и не случилось, а то, что случилось, сделалось страшной семейной тайной, о которой не говорят вслух.
Вера никогда не разрешала себе думать о том плохом времени, потому что не могла вынести повторно, даже в мыслях, такое насилие над собой. Она была довольна тем, что прошлое осталось позади, и оно больше никогда не должно было возвратиться в реальную жизнь. Теперешнее послушание Веры иногда приводило в шок других матерей и их избалованных детей, но девочка ничего не могла с собой поделать. Никто не знал, что этим послушанием она сберегала от потрясений своё смертельно раненое сердце, которое нуждалось в утешении, и девочка пела ему колыбельные песни на ночь и учила не дрожать от страха, а мечтать.
Это было чудо, у Веры появилась мечта, и эту мечту о рыцаре хранило её сердце. Девочка верила, что живёт на свете её верный рыцарь, который освободит Веру от проклятия, а она родит ему из его маленьких зёрнышек прекрасных мальчиков и девочек, у которых будет счастливое детство! Для самой Веры настало время учиться быть нормальным десятилетним ребенком с приличным жизненным опытом.
Часть 3
Глава 1
Вера вернулась в свой родной город, и мама отправила её в школу, знаменитую своими педагогами. Эта школа находилась в центре Караганды в двух автобусных остановках от её дома. Программу девочка усваивала легко, со сверстниками общалась только по необходимости и мечтала о том, что не было предусмотрено школьной программой. Вера мечтала о далёком будущем, которое непременно сбудется, потому что оно уже жило в её воображении, такое чудесное и прекрасное, что ни в сказке сказать, ни пером описать, а пока мечта не исполнилась, девочка всё свободное время отдавала чтению книг. Как она могла раньше так беспечно к ним относиться! Теперь книги открывали ей вход в другой мир, где её никто не знал, не знал её позора и страданий. Книжные герои становились или верными друзьями, или её непримиримыми врагами.
Когда очередная книга была прочитана, то Вера предавалась мечтаниям, в которых рождалась её собственная история. Эта история всегда начиналась со встречи с рыцарем, сильным и смелым, добрым и умным, который полюбит Веру с первого взгляда и будет любить такой, какая она есть на самом деле.
Радость будущей встречи с избранником озаряла школьные будни, девочка хорошо училась, на рожон не лезла, спокойно ожидая того времени, когда рыцарь на белом коне, похожий на витязя из русских былин, на глазах у всего класса и родителей увезёт её на край света. Только имя рыцаря ей никак не удавалось придумать.
Как могла Вера знать, что её наречённый рыцарь жил за тридевять земель, в тридевятом царстве, у самого Северного моря, и совсем не думал быть чьим-то рыцарем и жить в маленьком домике, обласканный любовью дамы его сердца.
Он недавно прибыл на родину с того самого края земли, куда так хотела попасть Верочка. Ничего, кроме белых снегов и нескончаемой зари, он там не увидел и был сказочно рад вернуться после боевых учений домой, где ему всегда были гарантированы «нормальная» еда и «нормальный» сон на мягкой пружинистой кровати.
Этого паренька звали Ронни, и для него было жизненно важно каждый день иметь «нормальную» еду.
Утром – поджаристый бекон с яйцами, чашечка густого ароматного кофе, липкого от избытка молока и сахара, и нарезанный до полупрозрачности ломтик хлеба с хрустящей корочкой, намазанный тончайшим слоем сливочного масла. Маргарин был для Ронни ядовитой подделкой настоящего масла, а любой обман был ему противен. Бутерброд должен подаваться с ветчиной или сырокопченой колбаской, но без азиатских пряностей. Сыр убирался из рациона питания навсегда как продукт из прокисшего молока.
В полдень – овощной суп на густом мясном бульоне, целый день протомившийся в кастрюле на плите.
На ужин – хорошо потушенные в масле овощи, отварная картошка и большой кусок мяса, поджаренного на «высоком» огне. Овощи должны быть не те овощи, что едят коровы в деревне, такие как репа, брюква, свекла или белокочанная капуста, и не те, что клюют курицы у забора (здесь Ронни имел в виду кукурузу), а те, что выращивались на полях Фландрии: брокколи, брюссельская капуста, витлуф, спаржа, лук-порей, стручковая фасоль и зелёный горошек.
Если несчастная морковка попадала ненароком в суп, то Ронни скрупулёзно вылавливал её из тарелки, обиженно ворча на маму, что он не кролик и у него не растут длинные уши. Огурцы и кабачки были им смело вычеркнуты из списка съедобных овощей.
Перед сном каждому уважающему себя мужчине полагалась порция десерта. Десерт для «нормального» человека (Ронни был убеждён, что он является эталоном «нормального» человека») состоял из шоколадного мусса или пралине в шоколаде. Вкушать десерт лучше всего было под музыку Клиффа Ричарда, голос которого вдохновлял Ронни на добавочную порцию шоколада. Да, ещё… в правила питания «нормального» человека необходимо ввести закон этикета за обеденным столом: еда должна запиваться только кока-колой, а не водой или лимонадом. Вода, как утверждал Ронни, – для стиральной машины, а лимонад – для «булеке», последнее означает: «лимонад – малышам».
В общем, нашему герою нравилась только та еда, которая была приготовлена его мамой.
В то счастливое время молодой человек не утруждал себя вопросом, любит ли его мама. Во всём мире принято считать, что мамы любят своих детей, и этот вопрос не вызывал у юноши ни сомнений, ни любопытства. Мама есть мама, и, если она строга и требовательна к сыну, значит, так тому и быть. Главное, чтобы еда была приготовлена её руками, а еда, приготовленная мамой, была для Ронни настоящей отрадой и утешением в жизни, ведь о домашней пище он начинал мечтать, как только покидал родительский дом.
Уже с юности у Ронни проявилась склонность к аналитическому осмыслению мира, это ему помогало в смелости быть рассудительным и применять силу только в случае крайней необходимости. Им оспаривалось любое утверждение, высказанное голословно, мир чувств, эмоций и романтики был ему чужд. Молодой человек был вынослив как молодой ишак, а шутил как старый портовый грузчик, и был воспитан законопослушным гражданином Бельгийского королевства.
Хотя фамилия Де Гроте означала «большой», ростом Ронни был чуть ниже среднего.
– Настоящие фламандцы, каким являюсь я сам, – любил он приговаривать, беседуя с теми, кто не знал историю его страны, – были низкорослыми и крепкими. Фламандцы были воинственным народом, они жили в диких лесах Фландрии, которые сегодня, к моему сожалению, из диких лесов превратились в плодоносные поля.
Ронни был не только крепок телом, но и добр душой, как и его далёкие предки. Для друзей детства он был Жиромике, силач из популярного журнала комиксов «Сюске и Виске», потому что тоже обладал трапециевидной фигурой и кудрявым чубом надо лбом, а главное, он, как и Жиромике, всегда выручал друзей из беды.
Однажды у дяди Яна отлетела выхлопная труба в его новом автомобиле «Форд». Ронни с удовольствием взялся её заменить.
Ещё до службы в армии у молодого Де Гроте в гараже только что «волк не водился»: там было всё, что нужно для ремонта автомобилей различных марок, а в частности имелась в наличии и выхлопная труба для нового «Форда» дяди Яна, которую ещё надо было снять со старого «Форда», подаренного Ронни тем же дядей Яном за ненадобностью. Этот старенький «Форд» уже который месяц стоял в дальнем углу фамильного сада Де Гроте и мозолил прохожим глаза. За этот срок автомобиль покрылся густым слоем опавшей листвы, и дождевые потоки, стекавшие по его бокам, делали «Форд» похожим на неопрятную зебру.
Старый «Форд Taunus-70» заартачился и не хотел отдавать свою выхлопную трубу без боя для нового автомобиля дяди Яна!
Домкрат машину не поднимал, а медленно проваливался в пропитанную дождём почву. Ронни ясно понимал, что ему предстоит лечь под машину, чтобы завершить изъятие выхлопной трубы, но ложиться на мокрую траву, по которой весело бежали дождевые ручейки, ему очень не хотелось.
Какого человека не выведет из душевного равновесия такое положение вещей? Хорошее настроение молодого Де Гроте быстро сменилось на взрывоопасное. Отбросив домкрат в сторону, он погрозил кулаком кому-то в вышине, видимо, Богу, за дождь, за грязь и ещё за что-то, и дождик, испугавшись, капать тут же перестал.
К гаражу стали подходить друзья молодого механика, и каждому из них не терпелось дать дельный совет, но Ронни в советах не нуждался, он пошёл на абордаж!
Вскинув голову кверху и прокричав что-то неприличное в серое небо, молодой Де Гроте напрягся как бык, присел сбоку «Форда», подхватил его снизу. Наблюдатели видели, как краснело и вздувалось его лицо, а потом старый «Taunus-70», весом почти полторы тонны, подпрыгнул и перевернулся на бок.
Теперь Ронни почувствовал себя ковбоем на диком Западе, а свидетели его геройства долго не могли прийти в себя от удивления.
– Вот это ты учудил, дружок! Ох! Перепугал всех насмерть! Так кидать машины у нас, знаешь ли, не привыкли! Но как лицо твоё покраснело, я думал, кранты тебе, сынок! – заголосил дядя Ян, еле отдышавшись от нервного шока.
Выхлопная труба к тому времени была уже успешно вмонтирована в его новый автомобиль, а Ронни, довольный собой и миром, стоял в компании своих почитателей.
– Дядя Ян, что лицо моё покраснело, ты увидел, а вот зад мой не разглядел. Подпустил я от натуги малость, – с огорчением признался Ронни и неуклюже обернулся назад в надежде разглядеть свои провинившиеся ягодицы, затянутые в старые потёртые джинсы.
Дядя Ян и все стоящие с ним рядом разом повернули головы в направлении силача, непроизвольно принюхиваясь к запахам воздушного пространства вокруг себя, а некоторые из них даже сморщили носы. Фи!
Этот цирк продолжался недолго, виновник замешательства вскинул руки и поклонился публике, потешаясь над собственной шуткой, которая казалась ему очень смешной, он чуть сам не лопнул от смеха, а его друзья смеялись над юмористом и на следующий день.
Сила и выносливость плохо сочетались со скверной привычкой Ронни поворчать на досуге, посетовать на жизнь, рассчитывая на дружеское утешение и всеобщее внимание. Молодой человек любил быть в центре любой компании и плохо переносил одиночество, хотя вкусная еда всегда снимала любые огорчения дня.
Друзей у Ронни было много. Пусть за спиной они могли посудачить о нём, что он зазнайка и упырь, но не он, а друзья нуждались в его силе и умении разрулить любую жизненную ситуацию, поэтому он принимал во внимание только то, что говорилось ему в глаза, а в глаза ему говорилось только хорошее.
Трудно сказать, когда у Ронни выработалось жизненное кредо спасать людей при любых ситуациях, в этом он видел своё предназначение в жизни. Он был счастлив, если в его помощи нуждались, и огорчался, когда ею пренебрегали.
Иногда его мучила совесть, и ему становилось стыдно за некоторые свои нехорошие поступки и приколы, но от угрызений совести юношу защищал его аналитический склад ума, который доказывал своему хозяину, что его вина произошла в результате воздействия целого ряда объективных причин и случайностей. От такого подхода к своим проступкам молодому человеку легче жилось на свете, главное, что его аппетит ни при каких обстоятельствах не давал сбоя.
Если с совестью у Ронни получалось договориться, то нарушать десять божьих заповедей, выученных им в начальной школе назубок, он не хотел, потому что это огорчало его бабушку Марию, которая любила Иисуса Христа и была уверена, что Господь накажет каждого, кто нарушает эти заповеди, рано или поздно, даже после смерти. Последнее утверждение шло вразрез с представлением Ронни о жизни, но уважения к себе оно требовало.
Надо сказать, что в юности Ронни никогда не сомневался в присутствии Бога во вселенной, но в молодые годы он не нуждался в божьей любви и заботе, потому что был силён, обладал недюжинным умом и сердце у него было доброе, как это утверждала бабушка Мария.
Как хорошо быть уверенным в том, что весь мир покорно лежит у твоих ног.
Настоящее имя Ронни было не Ронни, а Ронан. Это имя он получил от отца при рождении, хотя этим сухим по звучанию именем его никто не называл. Да и получил он его случайно, потому что и его рождение было счастливой случайностью в семье Де Гроте, которая за восемь лет брака уже перестала ждать чуда, ибо дети в семье Альфонса Де Гроте и его жены Валентины не рождались, и деревянный аист, свадебный подарок, сделанный умелыми руками отца Альфонса, годы пылился за шифоньером, пока не появился на свет Ронни.
* * *
Первенец в семье Альфонса и Валентины родился в день, когда немцы оставляли Бельгию бельгийцам и всей своей мощью, основательно потрёпанной в боях, побеждёнными возвращались домой, где их заждались родные. В этом отступлении чувствовалась смертельная усталость, как от долгого похода в никуда.
