– Почему это без меня? – спросил я в ответ, нанизав на вилку несколько огурцов, помидоров и желтоватых от подсолнечного масла луковых колечек. – То, что я отъезжаю, не означает, что я вас оставляю.
Лорс было вздохнул с облегчением, но потом замер. Папа зажал в кулаках кусок стейка, пытаясь откусить, оттягивая его от стиснутых зубов. Прожевав, он заговорил, но его перебил Лорс, который, поняв, что прервал отца, тем не менее не остановился.
– А если ты не оставляешь, что это значит?
– Думаю, нам всем следует уже просто смириться, – глаза отца улыбались. – С твоим отъездом я снова стану самым умным человеком в семье.
Мама фыркнула, но доброго смешка не сдержала.
– Это пока Лорс еще в школу не пошел, – заметил я, подмигнув брату, который очень тревожно на меня моргнул.
– Я считаю, что хорошо, что ты уезжаешь именно туда.
– Правда? А то, что наш сын никогда там не жил, тебя не слишком переубеждает? – если бы у мамы не было на руках Люлюки, она бы недовольно уперла руки в бока.
– Он мог попроситься куда-нибудь еще, где он никогда не бывал. Он мог решить наплевать на нас с тобой и поехать играть в футбол в Германию… куда ты там хотел?.. в «Брис… брос…»
– «Боруссия». – Поправил я.
– Да. А тут? Быть студентом медицинского в Грозном. Что тут опасного?
Папа умел мыслить вот так. Он мог предполагать худший вариант, чтобы было легче свыкнуться с менее расстраивающей реальностью, но в пределах разумного. Я отчасти перенял эту черту, но устремился далеко вперед: при чужих проступках я иногда представлял смерть провинившегося, и злость как рукой снимало. Или же свою смерть: умереть человеком, который никого не простил.
– Там он будет в безопасности со своим дядей и братом.
Он украдкой посмотрел на маму, и я понял, что он прощупывает почву, ибо похоже они с мамой еще не решили наверняка, с кем я буду жить. Меня так напрягало, что они и вовсе что-то за меня решают, что я зажмурился, пытаясь абстрагироваться от этих мыслей. «Мне могли и вовсе запретить лететь в Грозный», – сказал бы себе на моем месте отец.
– Не думала, что мы с тобой уже обсудили это, – хмуро сказала она папе.
– А со мной никто этого обсудить не хочет? – взвел брови я.
– В данном случае ты – виноватый, – с саркастической ухмылкой сказал отец, кивнув в сторону мамы.
Маме было как будто бы все равно, что мы там бормочем; она продолжала монолог.
– Хотя я и считаю, что с ними будет лучше… но моя сестра живет ближе к центру, но какой ему будет толк от Лианы..
Лиана – дочь маминой сестры и моя ровесница. Все детство мы провели рядом. Или я провел его рядом с ней, потому что я всегда был мало ей интересен, хоть и тянулся к ней чрезвычайно. Потом они с моей тетей переехали в Чечню и осели там.
– Я ни в ком ведь не ищу выгоды… – вставил я.
– Но лучше, естественно, находиться среди мужиков.
Мы с папой поперхнулись, потому что посредством его влияния мы все в нашей семье относили слово «мужик» к вульгарному, поэтому слышать его от мамы вот так открыто было очень странно. И крайне забавно.
– Да. С мужиками лучше. – Высказался Лорс и было видно, что ему смешно, но он сохранял грустный образ.
Отец в шутку стукнул по столу.
– Распоясались! – воскликнул он, дожевав. – Саид, надо бы тебе в дорогу разъяснить пару основных правил…
– Не говорить с незнакомцами? Не брать у них конфеток?
– …первое… Нет, кстати, незнакомцы там – твои самые большие друзья.
– Да, да, я знаю, я просто пошу…
– Чеченцы такой народ. Если у тебя проблемы – они сделают все, чтобы помочь тебе от них избавиться. Если у тебя нет проблем – приложат все усилия, чтобы тебе их доставить. Это тонкая грань, обращенная в сторону крайностей, и к этому необходимо постараться приспособиться.
– То есть я тоже должен помогать и создавать проблемы? – я взвел брови.
– Нет. Ты должен относиться проще к тому, что тебя будут топить, и топить будут просто так.
– О как… и каким образом мне с этим бороться?
Лицо папы стало таким недоумевающим, будто я спросил нечто просто катастрофически элементарное, а он раздосадован тем, что его старший сын такой глупый.
– Никаким. Быть ниже травы.
– Ты шутишь?
Его лицо стало еще более недоумевающим.
– Нет.
– Я непременно и буду ниже травы, если дам себя потопить.
– Я знаю, – пожал плечами отец.
– Тогда о чем ты?
– Ты с этим ничего не поделаешь. Тебя потопят, и все. Просто это надо переждать.
– Пап, ты же понимаешь, что ты не с Лорсом сейчас говоришь?
– Ты для меня все равно что Лорс.
Мой младший братик заулыбался.
– И в Чечне ты никогда не жил. Москва точно на тебя повлияла, а там таких не сильно любят.
– Ну, – я пожал плечами. – Если какие-то поползновения в мою сторону будут – наткнутся на ответ.
– Позер. – Цокнул отец, глотнув чая.
Я был удивлен речью отца, но мне было не впервой не понимать, что он мне говорит.
Когда я заказал и оплатил билет, лишь тогда я почувствовал, что по-настоящему спокоен. Это была эйфория и грусть одновременно, но больше, конечно, это было облегчение. Все вокруг перестало меня раздражать просто потому, что я знал, что терпеть все это мне придется недолго.
Меня перестали бесить бесконечные автомобили вдоль шоссе, которые не затыкаются, все пролетая и пролетая мимо, раздражая слух. Меня перестали бесить пробки, которые застигали врасплох отца, которому тут еще жить. Меня перестали бесить толкучки в метро с утра и по вечерам, когда люди передвигаются как пингвины и заполняют вагоны не только своими телами, но и горячим, противным и очень густым дыханием. Меня больше не раздражало и не выводило из себя распущенное поведение моих туповатых земляков, потому что я переезжаю в место, где им это не позволено. Я больше не бесился, видя пьяных и шатающихся людей, поздними вечерами пристающих к тебе и пытающихся заговорить, обдавая тебя запахом перегара; у меня больше не попросят закурить; никто больше не будет уточнять откуда я, услышав мое имя; я больше не буду раздражаться тому, что шаурма не халяль; меня больше не заботило то, что ко мне в любой момент может прикоснуться какая-нибудь женщина, случайно или нарочно нарушив мое омовение.
Москва, и все, что тут происходит – больше не моя забота. Я чувствовал, что еду домой. Это как вернуться после глупого выпускного к маме, отцу, Лорсу, и немного к Люлюке. Это умиротворение.
Решив прогуляться, я нацепил кроссовки на босу ногу и выскочил на улицу, взяв с собой ветровку. На улице было душно, но мне нужно было занять чем-то свое тело или руки. По обыкновению я надевал рюкзак, даже если в нем не было никакой необходимости, либо брал с собой верхнюю одежду, даже если она была не нужна. Стараясь объяснить это самому себе (а я часто старался объяснять для себя мои те или иные неосознанные действия), я пришел к выводу, что это успокаивает мои нервы и разгружает мой беспокойный ум. Или наоборот – загружает, но загружает тем, что меня отвлекает.
Я прошагал по пешеходному переходу широкого шоссе, свернув к фонтану. Я любил тихие, слабо освещенные места, но из-за того, что я жил в центре города, моей отдушиной была лишь скамейка у фонтанов, за которыми – чуть поодаль – располагалась оживленная набережная Москвы-реки. Это мало удовлетворяло мою потребность в темноте.
Я немного посидел, наблюдая за волнообразным шелестом сочной зелени деревьев – походящим на рябь озера, в которое бросили крохотный камушек – и слушая назойливый шепот отдыхающих в парке, я встал, чтобы купить себе какую-нибудь булочку в моем любимом продуктовом магазинчике. Это был подвал, которым владел седовласый армянский мужчина в возрасте, который ходил всегда, обвязанный красным фартуком, и сам же работал там кассиром, подменяя рабочих. Магазинчик был круглосуточным, потому я нередко посещал его именно ночью, ибо очень любил гулять в это время.
– Здравствуйте!
Он стоял спиной к раздвижным дверям, засовывая в целлофановые пакеты кабачки и взвешивая их на весах.
– А, Саид! – обернулся он. – Как твои дела, мой дорогой?! – он говорил с классическим, легендарным армянским акцентом.
– Отлично, слава Богу. А ваши?
– Все здорово! – он нажал на кнопку, и из электронных весов выскользнул стикер с ценником, который он приклеил на пакет. – Как дела? Рассказал родителям про переезд?
– Да, давно еще, а теперь! – я гордо ухмыльнулся. – Я скоро лечу в Грозный.
– Ты серьезно?! – он вложил пакет с кабачками в корзину с овощами, и начал набирать в новый целлофан помидоры. – Как они отнеслись к твоему решению?
Я двинулся вдоль ряда с макаронами, рисом, гречкой и манной крупой, и подошел к отделу хлебобулочных изделий. Одним из самых тяжелых решений в моей жизни всегда был выбор булочки. Легче, кажется, просто взять все, но так не интересно.
– Были лишь разговоры о том, мол, я один не справлюсь. А сильно против они не были.
– Расскажи мне, – он сел за кассу, ожидая меня, – что для тебя значит этот переезд?
– Ничего нового не скажу, – я по очереди поднимал свои руки – точно чаши весов – выбирая между малиновой слойкой, которую я люблю лишь подогретой в микроволновке, и булочкой из песочного теста с черно-белой шоколадной глазурью. – Все то, что я говорил и раньше.
– Возраст, знаешь… – он виновато ткнул себя в лоб. – Я не то, чтобы понимаю тебя сейчас. А не понимаю, потому что не помню. Потому что я бы понимал тебя, если бы помнил!
Я выбрал песочную булочку в глазури, и по пути к кассе захватил баночку газировки.
– Ну конечно, – улыбнулся я. – Я напомню, только не намекайте на то, что вы будто бы старый.
– Ты очень добрый и милый парень, только и всего! А время все идет и идет, и не так важно, что мы думаем о себе или что думают о нас. Оно идет себе и идет, – вздыхал он.
– Пускай идет, – подмигнул я. – Нам остается просто жить, не придавая значения таким вещам. А память вас подводит только потому, что вы ее не тренируете.
– Вот как. Тогда разомни мою память – напомни, для чего ты переезжаешь? Если бы мне платил каждый, кто приходит сюда ночью за психотерапией, я бы наконец разрушил монополию этой «Азбуки вкуса», которую построили прям надо мной.
Под мой смех он пробил газировку с булочкой, и на экране высветилась цена.
– Я… это так забавно, но мне хочется произнести фразу «зов крови»! – я улыбнулся, выложив перед ним купюру.
Он оставался серьезен.
– Да… – продолжал я. – На ваш вопрос я могу лишь подгонять выдуманные варианты. В сущности, это не имеет одной-единственной определенной цели. Посмотрим, как сложится. Может, пожив там, я и вернуться захочу. У меня в Грозном ничего нет, кроме родственников.
Я взглянул на полку с сухофруктами и орешками в пластиковых ведерках. Они были небольшими, но на стикерах было написано «1 кг». Удивившись, я взял самое дорогое крохотное ведерко – которое было с миндалем, – чтобы убедиться в том, что оно и впрямь тяжелее, чем выглядит.
– Не хочешь курагу? – спросил он, провожая мою ладонь, возвращавшую ведерко на место.
– Нет, спасибо, – улыбнулся я, вскрывая баночку газировки и протягивая ему. – Вы будете?
Он замахал руками.
– Конечно, нет! От этих газированных напитков толстеешь безразмерно!
– А вы их продаете, – иронично сказал я.
– Вот что я тебе скажу, – начал он, выставив вперед указательный палец и дружелюбно улыбаясь. – В твоем возрасте всегда хочется восполнить все пробелы, которые успели образоваться в твоей недолгой жизни, и поэтому ты так рвешься туда. Ведь ты никогда там не жил.
– Очуметь, – я выпил газировки. – Я об этом даже не думал.
Эдуард – так его звали – всегда разговаривал очень необычно. Порой он делал такое серьезное лицо, что, казалось, будто он вот-вот начнет предъявлять мне претензии. Если бы люди глядели на наши с ним разговоры со стороны, но не слышали, им бы всегда казалось, что он меня отчитывает.
– Очевидные вещи я понимаю, – гордо пожал плечами он.
– Несмотря на возраст? – пошутил я.
– Иди отсюда, – засмеялся он, махнув на меня рукой.
– До свидания. Когда-нибудь я вернусь.
– Пока, Саид.
Когда я подошел к раздвинувшимся передо мной дверям, он меня окликнул.
– А?
– Сделай одолжение, – сказал он серьезно. – Оставайся собой и ни под кого не подстраивайся. Просто есть большой риск, что ты изменишься там. Так сопротивляйся. Навязывай свои правила, а не подстраивайся под чужие. Уж это я тебе говорю с высоты своего возраста. Надави. То, чем будешь давить ты – это лучшее, чем можно давить. Я вижу это в тебе. И не теряй того самого ценного, что ты имеешь. Не теряй совести.
В ночь перед моим вылетом мы с семьей собрались в гостиной, чтобы поесть на сухур – прием пищи перед рассветом. Мама носилась из кухни и обратно, то забыв сначала чашки, то чайничек с заваркой, то пиалу с тростниковым сахаром. Папа недовольно на нее зыркнул, потому что хотел, чтобы мы поели все вместе спокойно.
– Фариза, садись уже. Дай насладиться нашей последней на несколько будущих лет обыкновенной домашней трапезой.
Лорс очень глубоко вздохнул, ковыряя вилкой жаренную куриную ножку в панировке.
– Все… – мама оглядела стол и села, убедившись, что все на месте, и всем всего хватает. Она остановила взгляд на мне. – А когда ты постригся?
– Вчера вечером. Ты только заметила?
