– Я вчера рано уснула. Как надоели твои стрижки. Должен пойти красный снег, чтобы ты решил немного отпустить волосы? Знаешь, какие они у тебя красивые? Не жидкие, как у твоего отца, а густые, мощные! Какие были у моего.
– Дал геч дойл цун[6 - Дал геч дойл цун – Пусть Бог Простит его грехи (чеч.)], – с почтением кивнул мой отец.
– Амин. – Произнесли мы с мамой и Лорсом.
– У моего отца вообще волос нет, – пожал плечами я.
Родители засмеялись, а Лорс, глядя перед собой, упрямо противился смеху, но губы все же скривил.
– Ты вообще в курсе, что ты кудрявый? – спросила мама.
– Кудрявый? Я?
– Да. Если бы не стригся постоянно, то знал бы.
– Мам, разве я сильно стригусь? – я наклонил голову. – Вообще-то мои стрижки не особо короткие, просто не даю волосам волю.
Я действительно не понимал ее негодования, потому что волос у меня было не много и не мало – золотая середина. Не так много, чтобы они свисали, и не так мало, чтобы их нельзя было уложить набок, как я любил.
– Делай, что хочешь, – выставила руку она. – Но в детстве у тебя были шикарные блондинистые кудри. Лорсик, мамин теленок, подашь мне помидоры?
– Мамин теленок, почему ты все еще такой грустный? – я нежно пихнул его в плечо.
Он лишь обидчиво фыркнул и передал маме тарелку с овощами, ничего не сказав.
– У него завтра есть марх[7 - марх – соблюдение поста (чеч.)]? – спросил я папу.
– Да, это же мужчина. – Ответил он, подмигнув. – Настоящий мусульманин.
Лорс был не обязан держать пост, так как не являлся половозрелым, но в обязанности попечителя – в данном случае это родители – входило приобщать подопечного – ребенка – к посту, если это не вызывает у него трудностей. Лорс с огромным удовольствием брался соблюдать религиозные поклонения, с радостью ежедневно молился пять раз в день, хотя также был не обязан.
Когда мы доели, мы все вместе помолились и разошлись спать. Вещи я собрал еще за два дня, поэтому вполне мог позволить себе хорошенько с чистой совестью отдохнуть и выспаться.
Меня разбудил отец.
– Который час? – прохрипел я.
Он взглянул на часы.
– Семь ноль два. Твой рейс в десять сорок пять. Собирайся, у тебя как раз есть час.
– Я полностью готов, мне только почистить зубы и надеть штаны, – я отвернулся от него, накрыв голову одеялом. – Разбуди через час, пожалуйста.
– Через пятьдесят минут.
Отцу всегда требовалось много времени, чтобы собраться. Он ходил в строгой одежде, в костюме – брюках и рубашке – но пиджак надевал нечасто. С утра папа гладил свою одежду, даже если накануне этим занималась мама. Когда я спрашивал ее, зачем он этим занимается, она отвечала, что таким образом он настраивает себя на нужный лад к рабочему дню. Гладить хорошо он не умеет, но хуже не делает, поэтому мама всегда бережно ухаживала за его одеждой.
Затем он вооружался пузырьками с мисками – масляными духами без содержания спирта, и обтирал ими шею, запястья, щиколотки, и остатками масла на руках проводил по бритой голове. Иногда с утра он брал лезвие и доводил свою голову до блеска, а затем брал бритвенную машинку, настраивал насадку и проходил по щекам, подбородку и шее.
Мое же утро состояло в том, чтобы нацепить домашние спортивные штаны, надеть тапки, зайти в ванную, сполоснуть полный бардак на голове водой, почистить зубы и одеться. Завтракать в пост нельзя, но я обычно и вовсе не завтракаю, потому что с утра у меня не бывает аппетита. Не знаю, с чем это связано, но, если я и ем с утра – то всегда нехотя.
Когда я омыл волосы водой и высушил их, я вышел из ванной и увидел полностью готового к выходу Лорса. У него были синяки под глазами и бледные губы. Он глядел в одну точку и продолжительно зевал.
– Зря ты не спишь, Лорс.
– Саид, не думаю, что тебе можно меня ругать.
– О как.
В прихожую вошел отец, и он был такой благоухающий и свежий, что его хотелось обнять.
– Ну, что? Выходим?
– Мама спит? – спросил я.
– Естественно, она не поедет, – нахмурился папа. – Кто будет за Люлюкой смотреть?
– Да я и не говорю, чтобы она ехала с нами… попрощаться хоть можно?.. она спит?
– Да, спит.
– Ладно. Тогда созвонюсь с ней уже из Грозного.
Я вошел в свою комнату, чтобы закинуть в рюкзак телефон и зарядное устройство. Я взялся за выдвижную ручку своего чемодана и потянул на себя, нажав на кнопку.
– Я сейчас, взгляну только на них… – сказал я, выкатив чемодан в коридор.
Зайдя в спальню родителей, где освещенная сквозь тонкие занавески небесной голубизной, под простыней спала мама, я сначала с грустью поглядел на нее, а потом нырнул головой в кроватку Люлюки. Я поцеловал ее теплую розовую щечку, и мне очень сильно захотелось ее мягенько укусить.
– Мам, я тебя люблю, – шепотом сказал я, и, посмотрев на сестренку через деревянную клетку ее белой кроватки, добавил: – И тебя, Витас.
Отец, вошедший, чтобы поторопить меня к выходу, был вынужден тут же выскочить обратно, потому что захрипел в сдерживаемом смехе.
Мама и сестренка не шелохнулись, но я машинально им помахал. Мне сделалось грустно.
– Алелай[8 - Алелай – широко используемое непереводимое междометие на чеченском языке.], какой же ты гад, – мой отец утирал слезы смеха, когда я взял чемодан и переступил порог.
Я печально улыбнулся, и мы вышли к машине, загрузив мой чемодан в багажник. Мы были безмолвны. По лицу Лорса было видно, что он тоскует. Или даже горюет. Мне стало совестно, ведь я никак не ожидал, что ему будет настолько тяжело смириться с моим переездом.
Когда мы выехали, на часах было восемь часов утра. Было прохладно и серо, ибо синева напускала на себя угрюмые тона. Ветра не было, не было шума, и редко пролетавшие мимо автомобили ранили мои уши много сильнее – потому что эти звуки были наглым вторжением в спокойную тишину и идиллию, написанную птичками, возвещавшими утро из-под зеленых и ребристых, точно кольчуга, покрывал деревьев.
В пути мы не разговаривали, и я, сжавшись, содрогался от утренних приступов озноба.
– Я посплю, – сообщил я, настроив спинку кресла.
Уснул я настолько быстро, что, вероятно, спокойно уснул бы и сидя.
– Приехали.
Отец отстегнул свой ремень и вышел из машины к багажнику. Я, зевнув, выровнял сидение и обернулся к Лорсу, который пристально на меня смотрел:
– Лорс, ты уже не такой маленький. Не стоит принимать все так близко к сердцу, это ведь не последняя наша встреча.
– Я ребенок, Саид, – сказал он и вышел.
Папа держал мой чемодан за ручку на торце, не опустив его на колесики.
– Дай мне… – потянулся к нему я, но он отстранил мою руку.
– Нет, оставь.
Мы вошли в аэропорт Внуково и поставили на ленту мой рюкзак и чемодан. Проходя через раму металлодетектора, я оставил телефон и ключи от квартиры на столике.
– Пап, кстати, заберешь ключи? – спросил я, когда мы поднимались по эскалатору к стойкам регистрации.
– Нет, оставь у себя, пусть будут.
В очередь на регистрацию я стоял среди бородатых мужчин в кожаных куртках (и это летом), и женщин в платках с детьми на руках, пока папа и Лорс ждали за лентой ограждения. Тут были и одетые в спортивные костюмы парни с большими сумками, и девушки, крепко держащие под руку матерей. Я глядел на них всех с каким-то очень сентиментальным чувством приверженности, трепета и любви. Один из пассажиров задержался у стойки и начались какие-то разбирательства с багажом, которые затянулись. Я положил чемодан и присел на него, подперев щеки руками. Я едва не заснул. Когда подошла моя очередь, у меня спросили паспорт и попросили сдать багаж на ленту, а затем взвесили мой рюкзак и нацепили на него бирку ручной клади.
Получив свой билет, я вернулся к отцу и брату, и мы поднялись на этаж выше, чтобы посидеть там прежде, чем я пройду досмотр. Лорс рассеянно озирался вокруг, и его нижняя губа подобралась под верхнюю. Людей было много, кто-то сидел в кафе, кто-то присел на сидениях в зале, а кто-то на этих сидениях лежал, заснув на своих сумках. Мы опустились рядом с одним таким спящим человеком. Я очень его понимал.
– Из-за вас двоих я чувствую себя мерзавцем. – Заключил я.
– Не неси чепухи, – поморщился отец. – Мы молчим не потому, что имеем что-то против твоего переезда, а потому что это утро, и я бы с радостью поспал еще.
– Я имею что-то против, – тихонько поправил Лорс.
– Ты всегда так и просыпаешься, – сказал я. – На работу.
– Да, но сегодня выходной.
– Точно… прости.
– Чего не сделаешь ради сына.
– Саид… – продолжал шептать Лорс. – Я тебя не простил, вообще-то…
– А я знаю, Лорс. Но извиняться я не буду. Мне не за что извиняться. Ты уже большой и должен понимать, что это неправильно, что ты на меня обижаешься.
Он надулся еще сильнее. Я всегда был ласков с ним и никогда ласковым быть не перестану, но мне хотелось и воспитывать его, чтобы он не вредничал понапрасну.
– Твой брат прав. Но я, в общем-то, тоже на него обижаюсь, – подбодрил его отец.
– Пап, ты испортил мою воспитательную речь!
– Ничего я не порчу. И вообще, Саид, нам надо поговорить.
– Давай говорить, – пожал плечами я.
– Я уже сказал все то, что хотел сказать, но мне необходимо обратить твое внимание на кое-какие вещи. Первое: молчи. Не разговаривай много, не веди пустых разговоров, не рассказывай о себе лишнего. Второе: будь тихим и мирным. Не выделяйся, не шуми, просто учись себе, заведи друзей, гуляйте иногда, но будьте тише воды. Третье: не ввязывайся в передряги, оставайся в стороне от всяких происшествий, интриг и прочей ерунды.
– Лады.
– Что за «лады»? – он нахмурил брови, и одна из них частично осталась на месте. – Не ввязываться в передряги тебе не удастся, но ты должен пройти сквозь них с наименьшим шумом.
– Честное слово, я не понимаю, что это значит, и я уже устал от этих загадок.
– Сам поймешь. С возрастом вы все всё начнете понимать.
Картинно взведя руки, я решил не расспрашивать его.
– Во сколько заканчивается посадка? – спросил он.
Я взглянул на билет.
– Через час. Пап, давайте я уже пройду досмотр? А вы езжайте домой.
После недолгого спора я все-таки сумел его уговорить отпустить меня, и больше всего по этому поводу сокрушался Лорс. Когда они проводили меня до пункта досмотра, мой младший брат попытался начать со мной говорить. Отец пресек:
– Все, мы уже не будем его задерживать, тебе нужно было общаться с ним раньше.
Я растаял, словно промерзший до прочности кирпича брикет сливочного мороженого, на который положили раскаленный металлический шар, когда увидел слезу, покатившуюся по его щеке. Я опустился перед ним.
– Лорс… пап, – мне вдруг стало неловко, – отвернешься?
Отец дал мне подзатыльник, весело усмехнувшись, и отошел в сторону.
– Лорс.
– Что, Саид? Ты ведь поговоришь со мной, правда? Я не опоздал, хоть и опоздал?
– Нет, ты не опоздал. Лорс. Послушаешь меня внимательно?
– Да, я очень внимательно тебя слушаю.
– Ты ребенок, это правда. Ты прав. Но ты ребенок-мужчина. Ты должен быть сильнее. Нет, то, что ты плачешь из-за того, что я уезжаю – это не значит, что ты слабый. То, что мужчины якобы не плачут, придумал кто-то очень тупой. Наш Пророк, мир Ему, был и остается лучшим человеком за всю историю существования каких-либо созданий, и является самым настоящим мужчиной из всех мужчин. Говорят, он почти ежедневно плакал, молясь за нашу умму[9 - умма – исламская община, включающая абсолютно всех мусульман (араб.)]. Это значит, что плакать мужчина может. Но он не должен плакать по пустякам, хотя если мужчина и плачет по пустякам, то это не значит, что он не мужчина. То есть, плакать нужно лишь по делу, а не там, где это неуместно. Но я не хочу сказать, что если мужчина может позволить себе поплакать без повода, то… Лорс, я запутался.
– А я нет.
– Отлично. Тогда слушай. Тебе уж точно не нужно плакать, потому что я не бросаю тебя навсегда. Я всего лишь еду туда учиться. Я проведу там пять лет. Но ведь все эти пять лет мы будем видеться регулярно. Разве мы не часто ездим в Грозный?
– Часто.
– Видишь. Вы прилетите уже на твоих зимних каникулах, или я прилечу на своих…
Он усмехнулся.
