Отражением монастырского православия, сословно-крепостнический режим нес в себе армейский принцип распределения обязанностей по приказу. На внешнем уровне это явление станет ее загнивающим элементом, т.к. система односторонней повинности исключает свободу действий и воображения, минимизирует ее развитие, вместе с фактором превосходства и западным прогрессом жизни ставит в вечно отстающее от передовых стран состояние. После чего, не трудно предположить, что эта система закрепощения (в первую очередь мысли), не желавшая иметь поражение, неминуемо подойдет к необходимости реорганизации, но, из-за крепкой связи с мистической стариной, реорганизация опять примет форму крепостничества, лишь с новой вывеской, которая, в свою очередь, явится глубоко старым мировоззрением заботы о каждом человеке, в пиковой фазе принимая откровенно атеистический характер построения рая на земле без Бога, используя холодный расчет так называемой трезвой головы, что, в общем и целом, окажется все тем же прежним повторением монастырских устоев – трудиться за минимальное вознаграждение и стремиться оплату превратить в недвижимый эквивалент обмена доброжелательного «спасибо».
Еще ярче, чем история увеличения соляной пошлины, характеризует теоретичность финансовых реформ и оторванность от реального мира царя Алексея его нетерпеливое желание найти быстрое средство обогащения казны фантастическим способом, без желания взвесить результаты этих средств, финансовая реформа 1654—1656 гг. выпуска медных денег, которая у всех исследователей вызывает удивление перед гениальной смелостью плана, и в то же время неумением вовремя остановиться в упоении успехом.
Идея выпуска медных денег, составляющий яркий эпизод царствования Алексея Михайловича на общем фоне финансовых настроений этой поры, обычно приписывается, с легкой руки А. Строева, финансовому гению Ф. М. Ртищеву. Эта мера является следствием зависимости от иностранцев, в основном Западной Европы, привозящим в Россию драгоценные металлы, и в значительной степени обязана традиционной практике московского правительства в затруднительных случаях прибегать к порче монеты, что было свойственно правительствам многих стран, веков и народов. Зависимость от привоза иностранцами драгоценных металлов в страну современником объясняется так: «А в Московском государстве золота и серебра не родится, хотя в Крониках пишут, что Руская земля на золото и серебро урожайная, однако сыскать не могут, а когда и сыщут, и то малое, и к такому делу Московские люди не промышлены»[59 - Там же, стр. 111.]. Правда, можно было бы допустить до этого дела иностранцев с их капиталами и знаниями, при условии определенных гарантий, но в том-то и дело, что в московские гарантии иноземцы не верили: «а иных государств люди те места, где родится золото и серебро, сыскали б, а не хотят к тому делу пристать, для того что много потеряют на завод [т.е. на оборудование] денег, а как они свой разум окажут, и потому их ни во что промысел и завод поставят и от дела отлучат»[60 - Там же, стр. 111.].
Не имея собственного драгоценного металла, Приказ Большой казны, ведавший «Денежный двор», волей неволей должен был зависеть от иностранцев, доставляющих драгоценный металл в виде слитков – «прутовое» – или в распространенных в международной торговле монетных знаках, главным образом, в виде «иохимсталеров». До 1654 г. ходовою монетою были иностранные золотые и серебряные монеты, а также мелкая разменная монета, чеканная на «Денежном дворе» из прутового серебра и расплавленной иноземной монеты, что делалось не без выгоды для казны. При Котошихине такая практика была, по-видимому, не новостью.
Московское правительство, таким образом, издавна привыкло драгоценные металлы, полученные в обмен на казенные товары от иноземцев, пускать во внутренний оборот в виде монеты по значительно более дорогой цене, чем металлы стоили сами по себе. Правительство царя Алексея решило повторить неудавшийся опыт предшествующего царствования, предварительно запретив подданным торговать с иноземцами новой легковесной монетой – этим путем думали устранить неудачи предшествующего царствования. Правда, были и более веские причины, побудившие правительство прибегнуть к порче монеты, как начинавшаяся война с Польшей за Малороссию.
В целях завести мелкую разменную монету, серебряную ефимку стали резать на четыре части и на каждой части налагать штемпель, покрывающий номинальную стоимость этой монеты в 25 копеек. Это так называемые «четверти», «четвертины», «полуполтинники». На этой операции правительство получило 138% прибыли с каждого ефимка.
Меры эти были пробными и наводящими шагами к выпуску денежных знаков, с несоответствием их реальной и установленной на них стоимостью. Более решительная проба в этом направлении была сделана в том же 1654 г. «Да в то ж время делали денги полтинники медные с ефимок»[61 - Там же, стр. 111.] – пишет Котошихин. Медные полтинники по величине и чекану были сходны с новыми «рублевыми» ефимками, на низ значился «1654 год», и с надписью «полтина», «полтинник». Этот опыт оказался не совсем удачным, главным образом, потому что разнообразие денежных знаков, к тому же разных валют, производило путаницу в рыночных расчетах. Цены на товары возвысились.
Правительство решило помочь делу выпуском более мелкой медной монеты (алтынников, грошовиков и копеек), уравняв их в курсе со старыми русскими серебряными копейками. Созданное таким путем еще большее разнообразие монет старых и новых выпусков, серебряных и медных, усилило замешательство на рынке и не устранило недоверие к медным и легковесным серебряным деньгам. Тогда правительство скупило всю эту пеструю монету («те прежние деньги, алтынники и грошовики велел царь принимать в казну»), надо полагать, по установленной на ней цене, а затем были выпущены однообразные медные деньги по принудительному курсу серебряных копеек. Таким путем была устранена «неровность и смешание» денежных знаков, а вместе с тем внушило доверие к медным деньгам распоряжением принимать их в казну. Приходится только удивляться творческой находчивости заправил этого предприятия: чтобы не вызвать замешательство в международной торговле и в натуральном обмене с Сибирью, принимая во внимание опыт предшествующего времени, было запрещено употреблять медные деньги в торговле с иноземцами, Сибирью и в пограничных странах. Предприятие увенчалось успехом: «и возлюбили те деньги всем государством, и что всякие люди их за товары выдавали и принимали».
Но «возлюбили» подобные деньги и потому, что фабрикация их была легка и выгодна не для одного правительства, а и для простых смертных. Колоссальная выгода предприятия, дешевизна меди и ее плавкость, легкость отливания – все это содействовало тому, что подделка денег превратилась в распространенное занятие. Тщетно правительство изощрялось в изыскании способов борьбы с такой конкуренцией. Действовавшая до 1661 г. старая кара «денежным ворам» через залитие горла расплавленным металлом была заменена системой наказаний с тщательной градацией преступления, где, как правило, все сводилось к отсечению конечностей (вплоть до четвертования). Тюрьмы были переполнены. К отечественному фальшивомонетному производству присоединились монеты заграничной работы, которые в большом количестве привозились в Россию морем и через сухопутную границу. Таким образом, население, обладая большой свободной наличностью, не жалело денег, набивали цену за товары, понижая этим покупную способность медных денег.
Поданная 15 июня 1663 г. царю Алексею таблица на серебряную монету наглядно показывает быстрое падение курса медных денег: в 1655 г. серебряный рубль соответствовал одному медному, а в 1663 г. – 15. Сверх того, известно из Мейерберга и других иностранных писателей того времени, что после 1-го июня 1663 г. за серебряный рубль платили 50 рублей медными деньгами.
Доверие общества к медным деньгам правительство могло повысить ценою обещания брать их в казну по установленной цене. Но оно скоро отступило от своих обещаний. Свое предпочтение к серебряной монете оно косвенным образом выразило уже в 1656 г., когда распорядилось медными деньгами собирать подати только начиная с 1656 г., а «за прошлые годы государевы долговые деньги собирать в государеву казну мелкими серебряными деньгами»; другой раз оно распорядилось (в грамоте к бежецкому таможенному голове) государственные доходы собирать двумя долями серебряной монеты и одной долей медной; в 1654 г. правительство распорядилось присылать серебряную монету предшествующего чекана в Москву, обменивая ее на медные копейки. Подобные меры не могли, конечно, поддерживать доверие к установленному курсу медных денег, раз правительство стало само предпочитать им деньги из драгоценных металлов.
Вслед за правительством и общество начало проявлять предпочтение реальным ценностям перед искусственно установленным. И в этом отношении впереди всех шли фальшивомонетчики. Они спешили поместить «воровские деньги» в более прочные ценности, даже рискуя выдать себя этой поспешностью. Котошихин говорит, что подозрение в «денежном воровстве» пало на «денежных мастеров, котельников, оловенников» и др., «потому что до того времяни, как еще медных денег не было, и в то время жили они не богатым обычаем, а при медных денгах испоставили себе дворы, каменные и деревянные, и платья себе и женам поделали з боярского обычая, также и в рядех всякие товары и сосуды серебряные и съестные запаси почали покупать дорогою ценою, не жалея денег»[62 - Там же, стр. 112.]. Медные деньги дешевели и потому, что на них не было спроса у иностранцев. Об этом ясно заявляли русские купцы правительству в «сказках» 1662 г. о причинах дороговизны: «Иноземцы ныне товаров своих русским людям на медные деньги не продают ни в тридцать цен, просят против тех своих товаров русских товаров, а русские товары, которые были иноземцам годны, все взяты у торговых людей на Москве и в городех на в. г-ря и ныне нам немецких товаров купить стало не на что, которые у нас были деньги серебренные и те все перевели в медные и которые ныне люди хотя и дорогою ценою продают остатные немецкие товары на медныя деньги и те деньги без торгу проедают и в таком дорогом хлебе и во всяком харче тех им денег станет не надолго и ныне они торговые люди стали без серебряных денег и без товаров и все ожидают себе конечной нищеты»[63 - Кашин В. Н. Торговля и торговый капитал в Московском государстве. Ленинград, Кубуч, 1926, стр. 210—211.].
Ситуация накалялась. Мейерберг, выехавший из пределов Московии задолго до бунта, писал, что в Москве ожидали восстания месяца за два до бунта. Дьячок Алексеевского монастыря Демка Филиппов на следствии покажет, что месяца за три до восстания слышал от незнакомых людей, что «чернь де сбираетца и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи // Даниловича Милославского да гостя Василья Шорина и иных богатых людей за измену в денежном деле, бутто он, Василей, да кадашевец, а как его зовут, того не ведает, деньги делали»[64 - Восстание 1662 г. в Москве. Сборник документов. Отв. ред. А. А. Новосельский, сост. В. И. Буганов. Москва, Наука, 1964, стр. 53.].
В ночь на 25 июля 1662 г. агитаторы «прибили и воском приклеили воровские листы во многих местах Москвы, по воротам и стенам». «Написаны были эти листы на двух столбцах». Утром около этих листов стали собираться кучки народа, проходившего мимо «в город» «в ряды».
Явились грамотеи, которые «кричали шумно, чтобы слушали все», и «или те письма на все стороны всем вслух», некоторые «трижды», по требованию «мира».
Царь Алексей Михайлович в это время был «в походе» в своем любимом Коломенском со всем двором. Он послал князя Ф. Ф. Куракина узнать, в чем дело, но появление «приказных» только «подлило масло в огонь», и они еле убежали от народа. Между тем отдельные люди стягивались к торговым рядам. Здесь решено было «миром постоять на изменников» и идти к царю, для вручения ему листовки. Так началось массовое движение в Коломенское.
Впоследствии на допросе в застенке участники бунта, «гиля», припоминали, что в том письме царю было написано: «Изменник Илья Данилович Милославский, да окольничий Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин»[65 - Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга третья. Том XI—XV. Второе издание. Тип. общественная польза, СПб, 1896, стр. 192.]. Вот и все немногое, что могли воспроизвести в своей памяти из несколько раз читаного листа. Но для москвичей и этого было достаточно. Неведомо кем написанная грамота была в их руках неопровержимым доказательством того, о чем раньше все думали. Скудость содержания грамоты восполнялась богатством предшествующих переживаний голода и народного бедствия, связанного с именами этих лиц.
Ртищев, по мнению всех, был главным затейщиком «медных денег»; Милославские – первые «денежные воры» и покровители «денежных воров». Шорин, разбогатевший, может быть, не без отношения к медным и воровским деньгам и в момент всеобщего разорения имевший ежегодный доход с «промыслов и животов» до 75 тысяч рублей, ненавистен был для разоренного посадского населения еще как сборщик пятой деньги. Но всего этого для установления перед царем факта «измены» было недостаточно, а потому «гилевщики» припомнили очень популярное во времена царя Грозного обвинение против бояр в «пересылке» с иноземными государями – лозунг, сыгравший важную роль в Псковском и Новгородском мятеже 1650 г., а потому и в «листе», по словам Котошихина, написали «будто названные бояре ссылаются листами с Польским королем, хотя Московское государство погубить и поддать Польскому королю». Авторы этого обвинения постарались и «улики» привести. Они воспользовались внезапным бегством из Москвы В. Шорина как доказательством, что этот изменник «побежал в Польшу вчерашнего дня с боярскими листами». Свидетелем тому выставили родного сына Шорина, который под страхом смерти должен был подтвердить пред царем возводимое на отца обвинение в присутствии всего «мира».
Так было обосновано массовое движение в Коломенское с официальной стороны; но все это было только официальным предлогом: на самом деле толпой руководили другие побуждения. Котошихин указывает на два мотива, двигавшие главарей бунта в их действиях. Это, с одной стороны, справедливая месть главным денежным ворам, ускользнувшим от правосудия благодаря близости их к царю; а с другой стороны, под этим законным предлогом «бунтовщики» хотели «учинить в Москве смуту для грабежу домов».
Вслед за походом в Коломенское началось открытое разграбление в Москве богатых домов; грабили главным образом тех, чье имя так или иначе было связано с переживаемым финансовым кризисом и дороговизной. В Коломенское пришло до 5 тысяч восставших, в том числе и приставшие к ним более 500 солдат во главе с капитаном Кропоткиным. Толпа ворвалась в царский двор и стала требовать, чтобы государь принял их «лист» и челобитную, выдал «изменников» -бояр и «велел казнить смертною казнию». Повстанцы отказались иметь дело с приближенными от царя боярами. Когда же сам царь вышел из церкви, его окружили возмущенные люди, они «били челом с большим невежеством и лист воровской и челобитную подносили», «непристойными криками требовали уменьшения налогов». На это царь разговаривал с ними «тихим обычаем», сумел убедить, что он все исправит, в знак чего один из восставших «с царем бил по рукам». Толпа успокоилась и направилась обратно в Москву. Все то время, пока одна часть повстанцев шла к царской резиденции и там находилась, другая часть громила в столице дворы ненавистных лиц, а затем тоже направилась в Коломенское. Шедшие навстречу обе партии встретились на полпути между столицей и селом. Объединившись уже в количестве до 10 тысяч, они снова пошли к царю. На двор к царю они пришли опять, преодолевая сопротивление охраны, а затем «сердито и невежливо» разговаривали с царем. Тем временем к царю подоспели стрельцы, и он приказал всех «тех людей бить и рубить до смерти». В тот же день у того села повесили 150 человек, остальных пытали, жгли и по сыску за вину отсекали руки и ноги, прижигали щека, впоследствии же разослали всех в дальние города, самых же больших же возмутителей потопили в Москва-реке.
Несмотря на происходившие события, правительство неохотно расставалось с медными деньгами, и только в начале 1663 г. было издано ряд мер для их ликвидации.
Не считая умерших «голодною смертию», Котошихин приводит такой итог только казненным в связи с этой финансовой реформой: «А людей за те деньги как они ходили, за их воровство (подделку), что они делали и чинили смуту, казнено в те годы смертною казнью болше 7000 человек, да которым отсекали руки и ноги и чинено наказание, и ссыланы в сылки, и домы их и животы иманы [конфискованы] на царя, болши 15,000 человек, Московских, и городовых и уездных всяких чинов людей; и много от того погибло честных и знатных и богатых людей»[66 - Котошихин Г. К. О России, в царствование Алексея Михайловича. Издание третье. Археограф. комис., СПб, 1884, стр. 118.].
История денежной реформы и становления крепостничества, вызвавшее волнения в обществе, наглядно показывает, что, несмотря на то, что внешне страна крепла, внутри все больше и больше росло чувство недовольства. Наметившиеся же в XVII в. преобразования не столько вытекали из внутренних потребностей общества, сколько порождались стремлением правительства старыми методами повинности догнать западные страны, прежде всего, в военно-техническом отношении и, по мнению А. А. Кизеветтера, «извлечь из народной массы наибольшее количество боевых и платежных сил, в целях военной обороны»[67 - Девлетов О. У. Курс отечественной истории. Учебное пособие. Москва-Берлин, Литагент «Директмедиа», 2015, стр. 55.] любым способам.
Если московскому правительству удалось сравнительно легко справиться с московской «гилью», то не так просто пришлось ему затушить вспыхнувшее в 1668—1671гг. пламя социальной революции, обнявшей почти все Поволжье и грозившей разлиться по всему государству. В бунте Стеньки Разина соединились и старое казацкое стремление «достать зипуна», и неудовольствие мелкого служилого люда своим положением, и сепаративные стремления незамиренных инородцев Поволжья, и реакция низших слоев русского общества против гнета тягловых и крепостных отношений.
Последний фактор, впрочем, является основным источником, питавшим все те силы, которые создали «Разиновщину». По жесткому выражению Костомарова, «весь порядок тогдашней Руси, управление, отношение сословий, права их, финансовый быт – все давало козачеству пищу в движении народнаго недовольства, и вся половина XVII века [а если смотреть шире, то фактически с момента становления государства, возвышения Москвы] была приготовлением эпохи Стеньки Разина»[68 - Костомаров Н. И. Историческия монографии и изследования. Том 2. СПб, Общественная польза, 1863, стр. 212.].
С воцарением дома Романовых усилиями Земских соборов было прекращена Смута, но не причине, ее вызвавшие. Эти же самые причины привели к развитию крепостнической практики, что только усилило тяжесть сословных отношений. Из-за неумных, коррупционных, безжалостных к простому люду финансовых реформ деградировала система ценообразования на товары. Увеличение налогов, притом, многократное (с 1640 г. по 1671 г. увеличение налога с сохи составило около 600%). Воеводским же злоупотреблениям не стало конца и края, частая смена воевод тоже не приводила к лучшему, т.к. новый воевода, зная, что у него немного времени, грабил народ еще хлеще прежнего. Притом, что интересно, это вошло как бы в обычай, что вновь вступающий в управление воевода яркими красками обрисовывал неправды и злоупотребления своего предшественника как бы с целью показать, что он не намерен брать ниже. Часто само центральное правительство, отзывая воеводу, во всеуслышание объявляло об его великих вымогательствах и неправдах, рекомендовало населению не повиноваться незаконным требованиям своих областных агентов, и население часто «творилось сильно» своим властям. Призываемые же центральным правительством пред всем «миром» эти злоупотребления создавали представление у народа, что «бояре» – главные виновники переживаемых «миром» бедствий податного, административного и социального гнета. Они – изменники и против царя, и против «мира». «Кривой» воеводский суд в глазах населения превратился в какую-то роковую неизбежность, против которой можно бороться только сверхъестественными средствами, например, заговором. Некий Федька Попадья носил на себе в качестве талисмана письмо, а в нем написано: «кто тот свиток учнет носить при себе и на суд пойдет, и того человека кривым судом не осудят, да в том же письме написано: кто с тем письмом умрет, и тот человек избавлен будет от муки вечныя»[69 - Зерцалов А. Н. О мятежах в Москве и в селе Коломенском, 1648, 1662 и 1771 гг. Москва, Универ. тип., 1890, стр. 230.].
Рост населения в это время происходил очень медленно. По мнению исследователей экономической жизни России XVII в., устанавливаемые налоги намного превышали ресурсы человеческих сил страны. «Будучи прямым последствием тяжелаго фискальнаго гнета, задержка в приросте населения сама становилась одной из причин этого гнета: чем менее население могло дать лишних налогов, тем более правительство в них нуждалось, и чем более правительство их требовало, тем менее состоятельными оказывались плательщики»[70 - Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великаго. Тип. В. С. Банашева, СПб, 1892, стр. 45.].
Лучшим показателем истощения платежных сил и средств населения является рост недоимок во время, близкое к «Разиновщине». Так, в 1665 г. посадские люди настолько обеднели, что, по донесению агентов правительства, нельзя было приступить к сбору пятинных денег с торговых людей. Особенно ярка в этом отношении приведенная П. Н. Милюковым таблица поступлений и недоимок в период от 1664 г. по 1671 г. Так, в 1664 г. поступления составили 61.557 р., недоимки – 1888 р., в 1667 г. поступления – 55.810 р., недоимки – 7 635 р., в 1670 г. поступления – 44.253 р., недоимки – 19.192 р., в 1671 г. поступления – 16.402 р., недоимки – 29.907 р.
И не следует думать, что недоимки являлись результатом попустительства местных властей, ведающих сбором податей. Один сборщик на упрек московской власти в допущении сборов оправдывался: «Я, государь, посадским людям не норовил и сроков не даю; пока не было вестей о Литовских людях, то я правил на них твои государевы всякие доходы нещадно, побивал на смерть»[71 - Соловьев М. С. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI—X. Второе издание. СПб, Общественная польза, 1896, стр. 1322.]. Другой документ, говоря о подобной же энергии при взыскании «государевых доходов», объясняет и причины недоимок: «Тех денег, по окладу, сполна не выплачивают за пустотою, потому что у них многие тягла запустели и взять тех денег не на ком, и достальные посадские и уездные люди от немерного правежу бегут в Сибирь и розные города»[72 - Акты исторические, собранные и изданные Археографическою коммиссиею. Том пятый. 1676—1700. Тип. II-го Отд. Собст. Е. И. В. Канцел., 1842, стр. 73.].
Отмеченные тяжести народного существования не могли не вызвать народного волнения. Бунты 1648, 1650, 1662 гг. являются хотя и единичными, чисто местными вспышками, имевшими свои частные причины, но не трудно в этих вспышках подметить общую черту – ненависть маломочных людей к «изменникам-боярам» и богатым людям, которые давят народ и обманывают царя. «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит»[73 - Соловьев М. С. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI—X. Второе издание. СПб, Общественная польза, 1896, стр. 1524. Ключевский перефразирует: «Царь глуп, глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит, черт у него ум отнял». Ключевский В. О. Сочинение в 9-ти томах. Т. 3. Курс русской истории. Под ред. В. Л. Янина. Москва, Мысль, 1988, стр. 126.] – роптал народ в 1648 г., жалуясь на злоупотребления фаворитов молодого царя. Задерживая деньги, отправленные московским правительством в Швецию, псковичи в 1650 г. говорили: «Государь этого не знает, отпускают казну бояре»[74 - Там же, стр. 1528.]. На этой же легенде об изменниках – боярах и купце Шорине – построена была агитация московской «гили» 1662 г.
Восстание 1648 г., окончившееся растерзанием Траханиотова и Плещеева, а также отставкой от дел ненавистного Морозова, вызвало чувство удовлетворения у населения и примирение с царем.
Сенька Колтовский писал своему дядюшке Перфилью Ивановичу 26 июня 1648 г.: «Пожалуй государь дядюшка Перфилий Иванович, прикажи ко мне писать о своем многолетнем здоровье… и нынеча государь милостив, сильных из царства выводит, сильных побивает ослопьем да каменьем» – и сразу же приводит основание своего сочувствия: «а надежда ваша с Иваном Владычкиным вся переслылась, и вы не надейтеся нонеча: кому вы посул давали, совсем они пропали, и лебеди твои остались у Бориса Морозова, а Назарий Чистый и с деньгами пропал»[75 - Чтение в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при московском университете. 1890 год. Книга третья. Сто пятьдесят четвертая. О Московских мятежах. Тип. Университ., Москва, 1890, стр. 21.]. Подобные речи слышались в Пскове, Новгороде, на Дону, в Сибири, в Москве и Поволжье, речи ненависти простолюдина против тех, кому в то время жилось лучше других, за счет других. Стрельцы, посадские люди, мелкие торговцы, крестьяне и холопы – это те слои, которые охотно повторяли подобные речи и еще охотнее прислушивались к ним.
Характерной чертой народной ненависти являлось его движение против крепостного режима и судебной волокиты, выливавшееся в истребление бумаг, главным образом, крепостных и купчих грамот, с которыми у народа соединялись представления о переписях, описях, кабалах и других актах, навеки прикреплявших население к податному тяглу и крепостному состоянию. Так, в 1649 г. боярин Б. И. Морозов «бил челом» о восстановлении 43 разных грамот «для того, как в прошлом во 156 г. [1648 г.] его боярина Бориса Ивановича двор воровские люди разграбили и те грамоты и купчия с иными его крепостьми в то время пропали»[76 - Там же, стр. 231.].
Именно в этом сочувствующим настроении широких масс тяглого населения и всякого чина маломочных людей и следует искать корни «Разиновщины» против тяжелых социальных и государственных порядков – сочувствие столь грозное для государства в случае успеха революционного движения.
На Дону, где зачалась «Разиновщина», в XVII в. развивались процессы, которые должны были неминуемо разрешиться тяжелыми для Московского государства последствиями. Уже при избрании Михаила Фёдоровича под давлением вооруженной Земщины, в среде казачества восторжествовали «прямые» элементы, которые приняли участие в очищении Москвы от иноземцев, в установлении государственного порядка, построенного в значительной степени при участии «искателей зипунов» (добычи). Правда, часть непримиримого казачества отказалась «прямить» Москве и попыталась поддержать Смуту на юге восточной окраины государства во имя «воренка», но «прямые старые казаки» оказались дальновиднее своих беспокойных товарищей: против вооруженной Земщины, руководимой инстинктом самосохранения, ее отбросы, хотя бы и сплоченные общей ненавистью к московским порядкам, были бессильны. «Прямые казаки» предпочли осесть на берегах Дона в виде «вольных» слуг Московского государства, готовых за жалование «платить головами своими, против кого государское повеление будет». Награбленные в разное время и в разных местах «зипуны и животы», пополняемые подачками от Москвы за службу и «ростом» за ссуду, давали этому слою казачества ту солидность и удовлетворенность, которая заставляла его поддерживать с Москвой добрые вассальные отношения и показывать вид готовности действовать даже тогда, когда действия эти причиняли Москве один вред и хлопоты. Однако, несмотря на весь свой авторитет, «прямое старое казачество» не могло долго задавать тон всему населению «вольного» Дона.
Тяжесть московского крепостного и податного гнета выражалась не в одних только словесных возмущениях и местных «гилях»: посады и уезды пустели вследствие побегов населения от «непомерных правежей», административного произвола, резкого социального расслоения. Казачество же было для людей Московского государства другим миром, он привлекал их отсутствием помещиков и воевод, равенство казаков (хотя среди них были и зажиточные собратья, использовавшие труд бедных станичников, голытьбу), решение всех важных вопросов на общих сходках, выборность должностных лиц – атаманов, есаулов и их помощников. И население, естественно, бежит туда, где были бессильны и искусство сыщиков, и право землевладельцев, и указ государев. «У казаков де того не повелось, что беглых людей отдавать»[77 - Материалы для истории возмущения Стеньки Разина. Тип. Л. Степановой, Москва, 1857, стр. 46.] – заявляли всякий раз на Дону при попытках нарушить казацкую вольность. «А на твою государеву отчину, на реку на Дон приходят к нам… всяких чинов люди и иноземцы… и теми людьми твоя государская река наполняется и служит тебе, великий государь, за едино; и впредь милости у тебя… просим… – вежливо угрожали казаки, – чтобы по-прежнему от нас с твоей… отчины, с реки Дону, всяких чинов людей не имать, и чтобы… всяких земель люди шли… на Дон, к нам… без опасения, и служили тебе… и твоя бы… отчина… людьми была полна… и нам бы… с твоей… отчины, с реки Дону, розно не разбрестсь»[78 - Дружинин В. Г. Раскол на Дону в конце XVII века. Тип. И. Н. Скороходова, СПб, 1889, стр. 3.]. И действительно, всяких чинов беглые люди в середине XVII в. и позже «шли на Дон без опасенья» и настолько «пополнили» местности, что «на Дону стало гораздо много, а кормиться им нечем, никаких добыч не стало»[79 - Перетяткович Г. И. Поволжье в XVII и начале XVII века. (Очерки из истории колонизации края). Тип. П. А. Зеленаго, Одесса, 1882, стр. 202.].
Опустошение Замосковского края и Севера, розыски помещиками беглых в этом направлении; наконец, заявление казаков о перенаселении Дона – все это только говорит за скопление на Дону беглых, но не определяет их размеры. Казаки в разное время по-разному определяли свое число (от 10 до 3 тыс.), смотря по тому, нужно ли запугать своей численностью, увеличить размер государева жалования или изобразить свое бессилие перед московским заданием. Да и сами казака едва ли знали себе счет не только потому, что «переписки казакам на Дону и на Яике и нигде по их казачьим правом не повелось», но, главным образом, благодаря непрерывному приливу всякого чина «голутвенных людей», которые, по-видимому, далеко не все поступали в казаки: многие ограничивались скромной ролью «работников» и «батраков» у богатых казаков и шли за «бурлаков». В числе их были женщины и дети. Царская грамота, посланная астраханскому воеводе в 1667 г., объясняет причины казацкого движения: «во многие де Донские городки пришли с украйны беглые боярские люди и крестьяне, с женами и с детьми, и от того де ныне теперь на Дону голод большой»[80 - Акты исторические, собранные и изданные Археографическою коммиссиею. Том четвертый. Тип. II-го Отд. Собст. Е. И. В. Канц., СПб, 1842, стр. 374.].
Голод был следствием развития двух факторов: права принимать беглых и запрета на земледелие. Развитие земледельческого хозяйства настолько считалось не отвечающим казацким нравам, что особым приговором донского войска было поставлено: «и того бить до смерти и грабить, и кто за такое ослушание кого убьет и ограбит, и на того суда не давать, а кто хочет пахать, и теб шли шли в прежние свои места, кто где жил»[81 - Дружинин В. Г. Раскол на Дону в конце XVII века. Тип. И. Н. Скороходова, СПб, 1889, стр. 16.]. Запретный приговор имел цель оградить себя от притязания государства на перепись с прикреплением.
Развитию голода, несомненно, содействовала система московского правительства давать донской «вольнице» чувствовать «милость государя» в зависимости от подвоза хлеба и других товаров из центральных областей и теперь приостановленной из-за нависшей на Дону «шатости».
Конечно, старые прямые казаки могли кое-как мириться с голодом, но что представляло собой вновь прибывшая на Дон толпа «голутвенных» людей с их семьями? В былые времена казаки – меньшие люди между ними – выходили из подобного положения нападением на крымцев, но теперь этот выход был прегражден (в 1660 г. турки перегородили Дон у Азова цепями, и выход в Азов и Черное море оказался заперт, а сильная астраханская крепость охраняла путь на Каспий). Между тем голод усиливался, и грабительный поход должен был произойти, кем бы он ни был возглавлен.
Но вначале, в июне 1666 г., с Дона по направлению к Москве вышел отряд в 700 человек (500 конных и 200 пеших) во главе с атаманом Василием Усом, по прозвищу Черноус, с намерением поступить на царскую службу. В Воронеже они получили грамоту от царя с отказом и распоряжением вериться на Дон, но казаки не поверили грамоте и продолжили свой путь к Москве. В начале июля они достигли р. Упы около Тулы и расположились лагерем. Вскоре их лагерь стал пристанищем для всех недовольных, сотни крестьян и холопов вливались в усовский отряд, пополняя ряды вольных казаков. Численность отряда достигла нескольких тысяч вооруженных человек.
Усовцы начали грабить имения помещиков и вотчинников, сопротивлявшихся дворян убивали, сжигая их дома. Алексей Михайлович, обеспокоенный ситуацией под Тулой, отправил туда войско под командованием Ю. Н. Барятинского. Тот, увидев, что у Уса уже несколько тысяч вооруженных людей, не решился вступать в бой и начал переговоры. Чтобы внести раскол в ряды восставших, несколько первых казаков были зачислены на службу со значительным жалованием, остальным же было велено вернуться по домам. Однако челобитчики не предали своих товарищей и тайно бежали из Москвы в Упский лагерь, где на общем совете было решено вернуться на Дон.
В 1667 г. с окончанием войны с Речью Посполитой на Дон хлынули новые партии беглых, что еще больше усилило голод. В поисках выхода неимущие казаки объединялись в ватаги и совершали грабительские походы на Волгу и Каспий. Со временем эти ватаги объединялись, во главе их становится Степан Тимофеевич Разин.
Г. В. Вернадский утверждает, что С. Т. Разин был выходцем из «домовитой» казачьей семьи, деятельным, бесстрашным, могучего телосложения и необузданного авантюрного нрава. Народная молва приписывала ему ведовство, благодаря которому он располагал к себе людей, добивался успеха в своих набегах, обходил засады и уходил от смертельной опасности. Он занимал видное положение в старшине Донской армии, выполняя дипломатические и военные миссии: в 1660 г. Разин был в числе московско-донского посольства в переговорах с калмыками; в следующем году он уже член делегации Донской армии в Москве и участник паломничества в Соловецкий монастырь; в 1663г. он командует отрядом донских казаков, который вместе с калмыками и запорожцами ведет боевые действия против крымских татар. В 1665 г. один из братьев Степана Разина по приказу Москвы был казнен за то, что посчитал себя вправе увести своих казаков на Дон, действующих тогда в составе московского войска против поляков. Московские власти расценили это как предательство. Степан же в казни брата увидел стремление Москвы наложить свою руку на казачество.
Объединение казацких ватаг произошло с единственной целью большого грабительского похода, т. к. вся ситуация только к этом у и подводила. Средства на снаряжение для этого, оружие, порох, одежда и т. п. Разин получил от состоятельных казаков, которые на воровские походы смотрели как на выгодное предприятие, в расчете получить затем половину добычи.
Потерпев неудачу в попытке прорваться в Азовское море через османский заслон в Азове, Разин в мае 1667 г. во главе отряда в тысячу человек отправился на Волгу, где стал нападать на караваны судов, а затем, в июне, миновав Астрахань, вышел в море, поднялся по р. Яик и овладел Яицким городком (совр. Уральск). Перезимовав там, разинцы, захватив с собой артиллерию, двинулись на 10 стругах к западным берегам Каспийского моря, где совершили успешные набеги на владения Иранского шаха. У западного побережья с Разиным соединились отряды Сергея Кривого, Бобы и других атаманов. Зиму 1668—1669 гг. разинцы провели на Свином острове близ Гиляна. Грабя западные берега Каспия, разинцы освободили немало русских пленников, попавших в эти края разными путями в разное время. Казаки разорили Дербент, окрестности Баку и другие селения, по реке Куре добрались и до «Грузинского уезда». Затем они опустошили южное побережье Каспийского моря. Летом 1669 г. разинцы наголову разбили персидский флот, снаряженный против них Иранским шахом. Обогащенные огромной добычей, но истомленные, они стали возвращаться домой. В августе разинцы появились в Астрахани. Местный воевода И. С. Прозоровский, приняв от них захваченные морские суда, пушки, персидские военные знамена, пленных, – лишь свою «персияночку» атаман не отдал на выкуп, утопив ее в Волге по своей прихоти, – взяв с них клятву верно служить царю, пропустил их вверх по Волге на Дон. В глазах народа Разин выглядел удачным атаманом, народ везде его приветствовал. Москва, зная трудное положение юга, простила его.
Вернувшись на Дон, Разин фактически стал главой Войска Донского, и это раскололо казачество, установив двоевластие. С одной стороны, делами в Войске Донском управляла казацкая старшина во главе с атаманом, находившимся в Черкасске, ее поддерживали домовитые (зажиточные) казаки. С другой – Разин, обособившийся на донском острове у Кагальницкого городка, который уже не считался с войсковым атаманом Корнилой Яковлевым, своим крестным отцом, и его помощниками.
К этому времени московский политический режим уже наложил свою тяжелую руку на западную часть казачества, которая стала на торговый путь закабаления сословий в Московском государстве. Непримиримая часть запорожцев ушла на Дон; но и здесь, как мы видели, образовались уже партии, склонные за подачки и покой променять казацкую вольность. Только голутвенные люди да осоюзнившиеся с ними запорожцы не допускали мысли о конце казацкой вольности, и Разин явился ярким выразителем именно этой группы казачества, которая под его руководством образовала самостоятельное войско, действующее вне зависимости от «прямых старых казаков». «Ты де владей своим войском, а я де владею своим»[82 - Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сост., предис. и комент. Е. А. Швецовой. Т. 1. Москва, 1954, стр. 165.], – говорит Разин атаману Корнилу Яковлеву. Он также резко отпарировал попытки Москвы наложить руку на вольность казачества. На требования астраханского воеводы переписать казаков Разина по случаю полученного им прощения Разин отвечал: «Переписки казакам на Дону и на Яике и нигде по нашим казачьим обычаям не повелось». На требования выдать перебежчиков Разин отвечал: «не повелось и беглых людей выдавать»[83 - Краснов П. Н. Исторические очерки Дона. «На Казачьем Посту». Двухнедельный общеказачий журнал. №14. 15 ноября 1943 года. Берлин, 1943. С. 10.].
По словам казаков Разина, поход на Волгу они затеяли потому, что «на Дону де им учала быть скудость большая, на Черное море проходить им не мочно, учинены от Турских людей крепости, и они де, отобрався охочие люди, пошли на Волгу и с Волги на море, без ведома атамана Корнилы Яковлева, а начальный де человек к тому делу был Стенька Разин»[84 - Дружинин В. Г. Раскол на Дону в конце XVII века. Тип. И. Н. Скороходова, СПб, 1889, стр. 17.].
По другим данным, между «охочими голутвенными людьми» и «старыми прямыми казаками, которые к Стенькину бунту не приставали», была затеяна вражда – вражда голодных к сытым и сытых, которые не принимали голодных. Правительственные доносчики сказывали, что «атаман Корнило Яковлев иные старшины и нарочитые казаки его Стенькино воровство не хвалят и к себе его не желают»[85 - Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Том I. Сост. Е. А. Швецова. Изд. Акад. Наук, Москва, 1954, стр. 155.].
Не оставались в долгу и «голутвенные»: по словам другого доносчика, «на Дону де в войске и во всех низовых горотках воровские казаки збираются многим собраньем и хотят итти з Дону на Волгу к Царицыну; а на атамана до на Корнила Яковлева и на иных старшин хвалятца воровские казаки, хотят побить»[86 - Там же, стр. 140.].
Таким образом, в предстоящем походе были соединены многие факторы, и голод местности, и невосприятие друг друга разных слоев казачества, и столкновение взглядов – уходить под власть Москвы или быть вольницей, как повелось издревле, т. е. столкновение в виде гнета в политических, социальных, податных, религиозных и других проявлениях было общим врагом, которого все чувствовали, только представляли его в разных видах. Стенька Разин объявил себя освободителем от этого всеобщего врага, неравенства и угнетения. Продав награбленное добро торговым людям, на полученные средства он стал снаряжать свое войско пушками и другим оружием.
Однако идти против московских порядков, значило идти против царя. Разин не решался действовать в открытую и воспользовался старым приемом, объявив царя в неволе у изменников бояр, овладевших волею царя.
В мае 1670 г., по свидетельству попа Н. Иванова, на казачьем кругу Разин спросил всех: «Любо ль де им всем итти з Дону на Волгу, а с Волги итти в Русь против государевых неприятелей и изменников, чтоб им из Московского государства выность изменников бояр и думных людей и в городех воевод и приказных людей?»[87 - Там же, стр. 235.]
Весной 1670 г., имея неплохо вооруженное войско, Разин пошел в Поволжье. Он стал объявлять бояр, думных, приказных людей и воевод главными изменниками и мучителями народа, призывал своих сторонников идти вверх по Волге выводить из городов воевод и расправляться с боярами.
Если говорить о характере Разина, то в нем не было постоянства выдержки. Секрет успеха его был в умении приспосабливаться к обстоятельствам. Временами Разин бражничает со своими казаками, олицетворяя собой удачливых и щедрых богатырей с широкой русской душой. Он то дерет за бороду воеводу и грозит тряхнуть Москвой, то трусливо склоняется перед астраханским воеводой и дает взятку ему, т. к. он может в Москве склонить настроение в пользу или во вред Разина. Выставляя себя публично врагом личных почестей и защитником невинных, Разин не упустил случая наделить себя пышными титулами в переписке с Персидским шахом.
Стенька не жалел средств для привлечения к себе вольного люда, но жертвовать на церковь считал делом, не входящим в его план, тем более что духовенство часто выступало против него с обличениями. «На что церкви? К чему попы? – говорил он набожным ходатаям. – Венчать, что ли? Да не все ли равно: станьте в паре подле дерева, да пропляшите вокруг него – вот и повенчались!»[88 - Ежегодник Музея истории религии и атеизма. Том 4. Акад. наук СССР, Москва, Ленинград, 1960, стр. 232.] Вместе с тем, то обстоятельство, что Степан путешествовал в Соловки и истово крестился перед казнью, едва ли говорит о нем, как о человеке, отрешившемся от власти обычая, обряда, общественного мнения. По части ярких демонстративных жестов и поз Разин был большой мастер. Вовремя ввернуть многозначительное по сути словечко, демонстративно оттаскать воеводу за бороду в присутствии жертв, блеснуть шелковыми парусами и канатами, а также драгоценностями своего наряда с тем, чтобы сейчас же презрительно продать их за грош или милостиво раздать просителям, даже с ухарским самоотвержением бросить в воду свою возлюбленную как бы в угоду казацким нравам и ожиданием чрезвычайного со стороны толпы – все это делалось с целью окружить себя ореолом «необычайного». Чтобы придать движению законный вид подобно гилевщикам московским, заставлявшим сына Шорина свидетельствовать об изменен отца и бояр, Разин выставил против бояр, овладевших волею царя, мнимого сына Алексея Михайловича, умершего царевича Алексея, якобы находившегося в их рядах. Рядом с ним был поставлен патриарх Никон, вторая жертва боярской злобы и ненависти (в связи, с чем настоящего Никона перевели в хорошо укрепленный Кириллов монастырь). От лица этих гонимых особ Разин звал народ всех «бояр, думных людей, и дворян, и всех владельцев помещиков, и вотчинников, и воевод, и приказных людей искоренить, потому что они все изменники и народные мучители, а как он [царевич] воцарится, то будет всем воля и равность»[89 - Костомаров Н. И. Бунт Стеньки Разина. Москва, Чарли, 1994, стр. 397.]. «Я не хочу быть царем (говорил он), хочу жить с вами, как брат».[90 - Там же, стр. 397.]
Разин, по-видимому, старался поднять и инородцев. Документов, прямо говорящих об агитации среди них, нет, но есть факты, показывающие совместные действия казаков с черемисами, мордвой и другими инородцами; при нем и те, и другие действуют, главным образом, против русского уездного мира, грабя жителей и убивая начальников. Ядринские жилецкие люди доносили царю, что «видя их [казацкое] воровство, Ядринскаго уезда Черемиса многие к ним казаком прелстились, и увидав их воровских казаков те Черемиса, наперед их казаков приехав в Ядринской уезд, разорили Руские деревни и нас холопей твоих и сирот Русских людей многих рубили и всякую животину грабили»[91 - Материалы для истории возмущения Стеньки Разина. Тип. Л. Степановой, Москва, 1857, стр. 148.].
Агитация «прелестными воззваниями» (от слова «прельщать»), где он призывал простонародье бить бояр, воевод, дворян и приказных, поддержанная занятием почти без боя Царицына, Астрахани, Саратова, Самары и других городов, вызвала восстание почти всего крепостного и инородческого Поволжья. Во всех завоеванных городах Разин вводил управление по образу казачьего круга. Бунт уже находил себе сочувственные отклики на юге (в Чугуеве, Белгороде) и даже в самой Москве. Это было вызвано не тем, что агитация была такая умелая, а тем, что она легла на подготовленную почву сложившихся взаимоотношений разных слоев населения. Разинцы вели разгульную жизнь, сопровождающуюся обильным пролитием крови. Однако жестокость проявлялась с обеих сторон, как правило, пленных никто не оставлял: в пылу общей злобы их без суда вешали или рубили саблями.
Напуганное правительство объявило мобилизацию столичного и провинциального дворянства. Царь сам устроил просмотр войск. Главнокомандующим всеми силами был назначен князь Ю. А. Долгорукий. К началу 1671 г. вся восточная окраина государства при помощи жесткого подавления (с большим числом казненных) была усмирена. 3 октября 1670 г. к Симбирску в очередной раз подошел с войском Ю. Барятинский, желавший получить реванш за поражение, которое он потерпел месяц назад. Ожесточенная битва закончилась поражением разинцев. Самого Разина ранило в бою и товарищи вынесли его, потерявшего сознание и истекающего кровью, с поля сражения, погрузили в лодку и отплыли вниз по Волге. Погубило же его не поражение.
Разин бежал в узкий круг своих казацких городков, где его сторонники были подавлены призраками неудачи, а недруги с расчетом подачки от великого государя без боя поймали «знаменитого» атамана и выдали его на казнь правительству. Степана Разина схватили 14 апреля 1671 г. у себя в Кагальнике домовитые казаки во главе с главным его донским конкурентом, атаманом Яковлевым. 4 июня под конвоем он был доставлен в Москву и два дня спустя казнен на Красной площади, проявив перед всеми большое самообладание. Отдельные очаги восстания царская армия продолжала подавлять и после казни Разина. Лишь в конце ноября пала Астрахань, последний оплот восставших, осада которой длилась почти целый год.
Жестокая расправа над восставшими казаками и беднейшими слоями общества показала, что власть отказывалась улучшать условия жизни простых людей, естественные по свойству эти требования оно расценивало как бунт и преступление – дух достоинства справедливости, пронизывающий общество, наглядно выстраивал все взаимоотношения внутри этого общества.
«Разинщина» была задавлена. Не по Стеньке-казаке оказалась та шапка, которая принадлежала идеальному Разину, как исторической проекции массовых переживаний народа, как центр, сосредоточившему в себе те сложные движения, на которые распадался поток народного недовольства. Этот Разин не был побежден, он остался жив в народном воображении и его любимых песнях, и он народным недовольством итогами своей идеалистичности «царства свободы» вновь явится через сто лет в лице Пугачева, и еще через полтораста лет основательно утвердится царствованием идеи справедливости и свободы в лице марксистов-большевиков.
Во время царствования Алексея Михайловича история русской православной церкви ознаменовалась двумя важными событиями: названным историками т.н. всплеском борьбы за главенство духовной власти под светской и возникновением раскола. Оба явления связаны с именем патриарха Никона – человека незаурядного интеллекта и столь же сильного физически.
С укреплением в Москве власти великого князя кафедра русского митрополита, назначаемого Константинопольским патриархом, была перенесена в Москву, и русский митрополит стал называться Московским и всея Руси. Московские великие князья скоро достигли избрания митрополитов из русских, путем постановки их в Москве собором русских иерархов, совершенно независимо от Константинопольского патриарха. Митрополит теперь избирался из подданных великого князя, избирался по желанию и указанию последнего и став митрополитом всея Руси, по-прежнему оставался подданным великого князя, всегда и во всем зависимым от него. Если бы так называемый глава русской церкви стал в чем-либо противиться воле великого князя, а потом царя Московского, последний всегда мог заменить его более угодным ему лицом. В этом ему никогда не было помехи со стороны собора русских иерархов. Подданные Московского государства, они всегда исполняли волю и желание великого государя, совершали постановления под его воздействием или по его прямому указанию. Поэтому Московские митрополиты превратились в покорных и нередко раболепных слуг – «потаковников», как их тогда называли, Московского государя, потерявшие всякую самостоятельность перед окрепшей светской властью.
Утверждение в Москве патриаршества, превратившего Московского митрополита в патриарха, нисколько не изменило существовавших ранее отношений между светской и духовной властью. Московские патриархи, точно так же как и ранее митрополиты, избирались и низвергались светской властью, которая, преследуя свои цели и виды, распоряжалась патриаршею кафедрою по своему усмотрению и произволу, никогда не встречая в этом какого-либо противодействия ни со стороны собора русских иерархов, ни, тем более, со стороны народа. Таким образом, патриарх на Руси не имел в своем распоряжении никаких средств, сколько-нибудь ограждающих себя от произвола светской власти.
Первый Московский патриарх был избран и поставлен царем Фёдором вместе с Годуновым. Им стал Иов. Когда умер Борис Годунов, а его сын был убит, то действующий патриарх сразу же низвергается. Лжедмитрий со своими сторонниками ставит на его место греческого митрополита Игнатия. Шуйский, низвергнув Лжедмитрия, сейчас же низвергает и его ставленника – патриарха Игнатия, и ставит патриархом своего избранника Гермогена. Шуйский низвергается с престола, и на его место претендует Польский королевич Владислав. Тогда патриарх Гермоген умирает насильственной смертью, и на его место патриархом опять делается низложенный ранее Игнатий. Но Игнатий через несколько месяцев бежит в Литву, и патриаршая кафедра остается незанятою несколько лет, пока не возвратился из плена отец нового государя Филарет Никитич, который и стал патриархом Московским.
В древней Руси архиерейский дом и все архиерейское управление были устроены по образцу княжеского двора и управления. У архиереев был многочисленный штат светских служилых людей, которые жили при архиерейском доме, имея в своем пользовании архиерейские земли и неся за это при архиерее разные службы: были органами управления архиерейским двором, архиерейскими землями, крестьянами и самим духовенством, которое по отношению к архиереям являлось тяглым податным сословием, обязанным вносить в архиерейскую казну определенные подати. Из светских архиерейских служилых людей избирались архиерейские бояре, дьяки, десятильники, тиуны, праветчики и доводчики, приставы или недельщики, дворецкие, волостели, приказчики, стольники, кравчие, конюшие и проч. Самыми важнейшими и влиятельнейшими в архиерейском управлении были: бояре, дворецкие и дьяки.
Бояре составляли при архиереях судебное отделение по всем делам, подлежащим архиерейской юрисдикции, не исключая и дел духовных. Когда у великих князей, а потом царей Московских, появлялись особые правительственные учреждения, называемые приказами, то, по их образцу, патриарх Филарет Никитич устроил такие же приказы и в патриаршем управлении, и в управлении всех епархиальных архиереев. С этого времени все епархиальные судебные и административные дела патриаршей области ведались в особом патриаршем приказе, называемом «Разряд», который всецело находился в ведении патриаршего боярина.
Вслед за боярами особенно видное и большое значение в архиерейском управлении имели дворецкие. В их обязанности входило заведование всем архиерейским домом в хозяйственном отношении, управление всеми архиерейскими землями и имениями, как теми, которые находились в непосредственном ведении архиерея и его, так называемых, домовых монастырей, так и теми, которые отдавались в пожизненное владение различным служилым лицам при архиерее. Дворецкий же судил всех лиц, живущих на архиерейских землях.
После бояр и дворецких важное значение в архиерейском управлении имели дьяки, люди совершенно необходимые во всяком деле, требующем знания законов, старины, письменного канцелярского искусства, без подписи которых ни одна бумага не могла получить официального характера, и без деятельного, а часто руководящего участия которых не делалось ни одно сколько-нибудь важное дело.
Архиерейские бояре, дворецкие и дьяки держали в своих руках все архиерейское управление, так как к ним нередко поступали на рассмотрение и собственно духовные дела. Высшее светское правительство прекрасно понимало то важное значение, какое эти чиновники имели в церковном управлении, а потому оно постаралось этих важных и влиятельных лиц поставить в прямую зависимость от себя, чтобы через них подчинить своему контролю все епархиальное архиерейское управление. Стоглавый собор постановил, что архиереи сами, единолично, без согласия и одобрения царя, не могут назначать своих бояр, дворецких и дьяков, и что в случае неимения архиереем лиц, способных занять эти должности, царь назначает их из своих чиновников. Точно так же без согласия и воли царя, архиереи не имеют права увольнять по своему усмотрению назначаемых к ним царем чиновников от занимаемых ими должностей. По словам английского дипломата в Москве (1588—1589гг.) Дж. Флетчера, эти архиерейские чиновники обязаны были давать отчет в своем управлении не епископу, а государю, оттого в их лице при каждом русском архиерее постоянно находились три маленьких обер-прокурора, при существовании которых не могло быть и речи о какой-либо самостоятельности архиереев в их епархиальном управлении.
Церковные древнерусские соборы, нормировавшие весь строй и все течение церковной жизни Руси, во всем, безусловно, зависели от государей. Инициатором всех соборов XVI и XVII столетий всегда был царь, без его воли и согласия они не могли состояться. Царь назначал всех лиц, которые должны были участвовать в соборных заседаниях – без его особого приглашения ни один архиерей не смел явиться на собор. Царь наперед подготовлял все материалы, которые должны были быть предметом соборных обсуждений и решений, причем он внимательно следил за всею деятельностью собора и давал ей то или другое направление сообразно своим видам и намерениям. Царь, по своим видам и целям, исправлял и даже видоизменял соборные решения и иногда передавал их на рассмотрение и окончательное утверждение Боярской думе. Всякое постановление церковного собора, чтобы получить силу обязательного закона, нуждалось в утверждении царя, который всегда мог не признать состоявшихся постановлений церковного собора, и они тогда уже не имели никакого практического значения. Словом, церковные московские соборы XVI и XVII столетий были только простыми совещательными учреждениями. Единственным источником всякого закона, как государственного, как и церковного, был царь, который государственные законы издавал, «поговоря» со своими боярами, т.е. с Боярской думой; церковные законы – «посоветовавшись» со своими царскими богомольцами: патриархом, архиереями, архимандритами, игуменами и со всем Освященным собором. Различие между Боярской думой и Освященным собором заключалось, собственно, в том, что Боярская дума была постоянным, непрерывно действующим при государе учреждением, тогда как церковные соборы создавались только на время для обсуждения и решения чрезвычайно возникших вопросов, обычное же течение церковных дел регулировалось обычной патриаршей и архиерейской властью. Таким образом, все церковное управление на Руси в XVI и XVII столетиях находилось под постоянным очень бдительным контролем государственной власти, т.к. избирал и назначал и патриарха, и всех епархиальных архиереев государь: он через назначаемых к ним архиерейских бояр, дворецких и дьяков наблюдал за всею их иераршею деятельностью и в любой момент мог оказать на нее то или иное давление, чтобы направить ее согласно своим видам и целям. О какой-либо самостоятельности и независимости патриаршего и просто архиерейского епархиального управления от светской власти не могло быть и речи. Все зависело от одного государя, который в действительности управлял не только государством, но и самою церковью через своих высших духовных сановников-архиереев.
Для рядового русского человека XVI—XVII веков религия была необходима и важна, прежде всего, как практическая мудрость. Религия должна была научить человека, что ему нужно делать, чтобы жить с таинственным миром в ладу и как привлекать к себе его симпатии и покровительство. Крестьянин ждал от божества урожая, дождя во время засухи, солнца во время холодного ненастья; посадский человек ждал от своего покровителя-святого удачи и прибыли в торговле и разорения своих конкурентов; боярин или князь смотрели на религию уже не только как на средство собственного спасения, но и как на орудие власти, дававшем им возможность через представителей клира держать на лишней привязи черный народ. В вере русских предков сохранялись, поэтому, представления, унаследованные от седой старины, и из христианских воззрений наиболее жизненными и широкое распространение получили те, которые отвечали религиозным потребностям общества и могли быть приноровлены к старому мировоззрению. Культ мертвых, имевший большую силу в дохристианскую эпоху сохранился, как видно из жалоб Стоглава, в неприкосновенности до второй половины XVI века. В Троицкую субботу поминали родителей, сначала изъявляя свою скорбь горьким плачем с причитанием, а потом, увеселяя мертвецов песнями скоморохов, игрою на дудках; с прежним веселием справлялись оргии русалий на Иванову ночь, с мистическим омовением в реках, с беспорядочным половым смешением парней и девушек – «и бывает отроком осквернение… и девкам растление». Продолжали жить и «навий велик день», и весеннее поминовение усопших в Великий четверг, когда рано утром палили солому и кликали мертвых. Вера в единение мертвых с живыми и в огромное практическое значение культа мертвых была неискоренима и даже поддерживалась клиром. Стоглавый собор сделал строгое постановление, чтобы священники удерживали своих прихожан от «бесовских игр» и «богомерзких дел», и чтобы сами священники не следовали примеру прихожан, но вряд ли эти увещевания могли возыметь какие-либо серьезные последствия. Анимистические представления (т.е. вера в существование души и духов, управляющих материальным миром) слишком глубоко вкоренилась даже в умы духовенства, и оно донесло их вплоть до XIX в.: например, в это время в Белоруссии священники принимали участие в «дзядах», как назывались там поминальные празднества, служили заупокойные обедни, получали в свою пользу жертвы мертвецам и участвовали в поминальных пирах, на которых к мертвецам обращались с такой молитвенной формулировкой: «Нехай со святыми почивает, а нам хлеб-соли засылает».
Культ мертвых был одним из проявлений своеобразной религиозности XVI—XVII века и притом таким, которое повторялось периодически, не было постоянным, повседневным культом. Между тем сношения с божеством требовались ежедневно тысячами случаев повседневной жизни. Эту потребность стали удовлетворять некоторые стороны христианства в виде культа икон и святых. Икона – самый распространенный объект культа. Русский XVI—XVII века, начиная с простого человека и кончая царем, молился только перед иконой, другой способ молитвы для него непонятен; иностранцы, бывшие в русских церквах той эпохи во время богослужения, видели там непостижимую для иностранного наблюдателя картину молящихся, обращенных в различные стороны и стоящих каждый перед своей иконой. Для тогдашнего общества икона была подлинным фетишем, она видит и слышит, живет и чувствует, ее одевают в золотые и серебряные ризы, ставят перед ней восковые свечи с залепленными туда деньгами. В оплату за все подобные заботы икона должна была помогать ее владельцу, и если она не выполняла своего долга, ее хозяин вправе был отказать ей в дальнейшем культе. Известны любопытные случаи этого рода, рассказываемые иностранцами. В 1611 г. во время взятия Новгорода шведами, когда город был подожжен, один новгородец молился домашней иконе св. Николая, чтобы уберегла его дом от пожара. Но когда дом все-таки загорелся, он бросил икону в огонь со словами: «Ты не хотела помочь мне, теперь помоги себе самой». Культ иконы в православной церкви, может быть не в такой степени, но дошел и до нашего времени.
Другой культ, чрезвычайно распространенный и отчасти совпадавший с культом иконы и одновременно являющийся следствием и продолжением культа мертвых, был культ святых, схожий с культом южных народностей терафимом. Рукописное житие Прокопия Устюжского приводит любопытный список русских святых – покровителей отдельных городов и местностей; такие святые являются стражами, хранителями и заступниками своих городов, называемых «отчинами» соответствующих святых. Если культ икон был, по преимуществу домашним и частным культом, то культ святых, наоборот, общественным, политическим. Московские князья, собиравшие уделы, так и смотрели на культы местных святых. Присоединяя удел, они переносили мощи местного святого-покровителя или местную иноку-покровительницу в Москву и ставили у себя в Кремле; старинный иконостас Успенского собора представлял собой своего рода иконописную летопись собирания уделов вокруг Москвы. Политическое объединение вокруг Москвы завершилось формальной канонизацией большинства местных святых, произведенной на соборах 1547 и 1549 годов: умершие местные «патроны» были возведены в ранг всероссийских святых, с централизацией их культа в Москве. Культ святых в православной церкви дошел и до нашего времени.
Кроме вышесказанного, в крестьянской среде с попами конкурировали ведуны и колдуны, и чтобы выдержать конкуренцию, представители клира перенимали у них «и волхованием… и в чаровании. и наоузы всякия к вяжа. и к волхвом ходих. и ко обаднииком. и к бабам ворожбы деля [для]. и порчи деля. и болезни для. и прожитка для, где бы сытоу быти»[92 - Алмазов А. И. Тайная исповедь в православной восточной церкви. Опыт внешней истории. Изследование преимущественно по рукописям. Том III. Тип. Шт. Одес. Воен. Ок., Одесса, 1894, стр. 239.]. От отправителей культа требовалось знание магических обычаев и формул, способных оказать максимальное действие на божество, умение угодить ему, чтобы получить от него взамен известные блага. В крестьянской среде, где в XVII в. жили еще не только анимистические представления, но живыми сохранялись и древние культы березки, домового, водяного, а местами даже Перуна и Хорса, которым «подкладывались требы», священник не стремился что-либо менять, но собою он лишь нес вид христианства и проживал своею профессией, пройдя всю науку волхвов.
В городской и боярской среде, на верхах общества, христианский культ пустил более глубокие корни, но и тут внимание было обращено лишь на сопутствующее христианству. Центр тяжести христианского византийского культа лежал в отправлении общественного богослужения, сконцентрированного вокруг евхаристии (приношения), основной службы, связанной с догматом искупления. Но идея эта совершенно не была понятна тогдашнему высшему обществу. В богослужении главное значение придавалось точному, без всяких пропусков, чтению и пению всего положенного по чину; формулам и обрядам богослужения придавалось магическое значение независимо от того, в каком порядке они следовали. Формула пения «аллилуйя» считалась великой сокровенной тайной; Стоглавый собор установил догмат двоения «аллилуйя». Порядок хождения крестным ходом тоже считался «великим премудрым догматом»: тот же собор установил, что магическое действие имеет крестный ход только тогда, когда он идет по солнцу, а не против солнца. Двоеперстие (крестное знамение двумя перстами) также считалось великой тайной, обладающей магической силой; всякое иное сложение пальцев при крестном знамении при благословении считалось грехом, и грехом смертным. «Аще ли кто двема персты не благословляет. яко же и Христос [на иконах старого письма]. или не воображает [изображает] двема персты крестнаго знамения. да будут прокляти. святии отца рекоша»[93 - Стоглав. Изд. Д. Е. Кожанчикова. Тип. Импер. Акад. Наук, СПб, 1863, стр. 294.], – говорил Стоглав. Существовали магические правила, сколько нужно было читать про себя молитв во время богослужения, чтобы спастись, и наставления, как уберечь в себе благодать, входящую в человека во время причащения или от прикладывания к кресту, мощам или иконе: нельзя мыться в бане после причастия, а приложившись, надо некоторое время удержать в себе дух, «губ не раскрываючи». На почве такого положения, где главным являлась форма, а не содержание, обряд, но не понимание сути веры, выросло своеобразное многогласие: так как службы были длинны и утомительны, а пропусков не полагалось, то, чтобы пропеть и прочитать возможно скорее все положенное по уставу, несколько причетников одновременно пели и читали молитвы и псалмы: один – одно, другой – другое. Видя это, молящиеся стали держать себя в церквах как на базаре, громко разговаривали и сквернословили. Да и сами попы нередко совершали богослужение в пьяном виде, заводили между собой ругань и драки «даже до кровопролития».
Русскую религиозность, представляющую из себя свод обрядов, культовых поклонений и церковных правил, пыталась поднять светская власть. Неся в себе православие, это действо она проводила сообразно православному духу, методами репрессивно-приказного характера. «Благочестивый Алексей Михайлович, – пишет Соловьев, – считал своей обязанностию заботиться и о душевном спасении подданных; он требовал от воевод, чтобы они в походах силою заставляли ратных людей исповедоваться; понятно, что он должен был требовать этого от мирных граждан»[94 - Соловьев М. С. История России с древнейших времен. Книга третья. Том XI—XV. Второе издание. СПб, Общественная польза, 1896, стр. 749.]. «В 1659 году, – продолжает Соловьев, – было разослано по Приказам повеление: дьякам, подьячим и детям боярским и всякого чина людям говеть на Страстной неделе. В следующем году указ: списки людей неговеющих присылать в Монастырский Приказ, и таким ослушникам указ будет с опалою, без всякой пощады. В том же году приказано было в Филиппов пост всем поститься и в церковь ходить каждый день. Еще в начале царствования издан был указ: в воскресный день и господские праздники не работать никому, в субботу прекращать работу, как заблаговестят к вечерне. Не работать; – но что же делать? Правительство, которое брало на себя родительския обязанности в отношении к подданным-детям, запретило целый ряд увеселений и повсеместных суеверных обычаев: „В воскресные, господские праздники и великих Святых приходить в церковь и стоять смирно; скоморохов и ворожей в домы к себе не призывать, в первый день луны не смотреть, в гром на реках и озерах не купаться, с серебра не умываться, олову и воску не лить; зернью, картами, шахматами и лодыгами не играть; медведей не водить и с сучками не плясать; на браках песен бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить: кулачных боев не делать, на качелях не качаться, на досках не скакать, личин на себя не надевать, кобылок бесовских не наряжать. Если не послушаются, бить батогами; домры, сурны, гудки, гусли и хари искать и жечь“… Угрозы были не на бумаге только: в 1669 году великий государь указал стольника князя Григория Оболенскаго послать в тюрьму за то, что у него в воскресенье на дворе его люди и крестьяне работали черную работу, да он же князь, Григорий, говорил скверные слова…»[95 - Там же, стр. 749—750.] Во всем этом русские находили заботу о народе, и были вполне высокого мнения о себе и своей вере.
Организация церковного управления до XVII века являлась отражением тогдашней государственной организации. Во главе стоял митрополит, а с конца XVI в. патриарх, выбиравшийся собором архиереев, но выборы были простой формальностью, т.к. кандидата указывал обыкновенно царь. Управление патриарха заключалось в том же, в чем заключалось вообще управление тогдашней Руси: в сборе патриарших пошлин, специальных и судебных, и в управлении вотчинами и монастырями, отписанными на патриарха. При таком взгляде на управление патриархи мало заботились о действительной зависимости от них подчиненного клира. Назначение на епископские должности ранее зависело от местных князей, позже – от царя; в своем управлении епископат преследовал те же цели и задачи, что и патриарх. Заботясь, прежде всего, о правильном поступлении пошлин, епископы считали в порядке вещей, что освобождающиеся священнические места замещаются по выбору прихожан. Выборный поп, поставленный крестьянами или нанятый поп, приставленный боярином или купцом к своей домашней церкви, где стояла икона-покровительница дома (такие церкви были тогда почти во всяком большом доме), зависел, прежде всего, от своих прихожан и от своего хозяина; если епископ правильно получал свою десятину, он в дела такого попа не вмешивался. Такая чисто феодальная постановка церковной организации соответствовала взглядам тогдашнего русского общества, способствовала низкому уровню низшего клира и величайшей распущенности высшего. Низший клир был малограмотен или совсем безграмотен, учился службам со слуху, и известная поговорка «начал за здравие, кончил за упокой» тогда была частой действительностью. Богатые люди трактовали своих домашних попов как своих холопов, нередко били их «смертным боем», крестьяне страдали от поборов своих попов. Низший клир, однако, был в последнем отношении только бледной копией высшего клира. «Игумени оставиша свои монастыри и возлюбиша со мирскими женами и девицами содружатися; а попове оставивше учительство и возлюбиша обедни часто служить и кадило от грабления и блуда на жертву бога приносити»[96 - Никольский Н. М. История русской церкви. Москва, Политиздат, 1985, стр. 52.] – пишет анонимный обличитель церковных нравов XVII века. А некий инок Авраамий прибавляет: «и радуются архиереи, одеющеся в брачна цветная одеяния, яко женихи, рясами разнополыми, рукавы широкими, рогатыми клобуки себе и атласными украшающе, скипетры в руках позлащени имуще, воцаритися над людьми хотяще»[97 - Там же, стр. 53.]. При таком устройстве церковной организации, церковные верхи совершенно сливались со светскими верхами удельного общества, а низы были в полном подчинении у боярства и посадских людей, сельское же духовенство и по происхождению, и по хозяйственному положению сливалось со своей крестьянской паствой.
К концу XVII века, однако, общее положение значительно изменилось. Старая боярская аристократия сошла со сцены, а с нею вместе отошли в область преданий политические вольности феодалов XIII—XVI веков. Новое дворянство, вынесши на своих плечах смуту и организовавшее единое Московское государство, в котором уже не было места феодальным центробежным силам, не могло мириться с положением церкви как государства внутри государства. Ибо, несмотря на зависимость высшего клира от светской власти, церковь сохранила за собой судебные и пошлинные иммунитеты, сохраняла за собой огромные владения, уходившие из-под общегосударственного тягла.
В XVII веке государство мало-помалу уничтожало остатки феодальных привилегий церкви. Наиболее важные акты в этом направлении были изданы при царе Алексее Михайловиче. Соборное Уложение переписало на царя слободы из духовных беломестцев (льготников от повинностей), и затем был учрежден Монастырский приказ, состоявший исключительно из светских чиновников и существенно ограничивающий судебные функции церкви: он должен был давать суд по всяким гражданским искам на всех иерархов, монастырских властей, попов, церковных причт и на всех вообще церковных людей и крестьян. Кроме того, правительство хотело реформировать церковь, дабы она стала единым, стройным целым, исполняющим веления свыше и демонстрирующим пример благости себя и власти, в первую очередь, царя. Для этого следовало устранить всеобщую разобщенность, очистить церковные нравы поднятием церковной дисциплины и исправлением всего того, что казалось инородным наростом на теле церковного учения и церковной практики. Этого требовало и наметившееся присоединение украинской церкви, где порядок и общее духовное состояние были на порядок выше чем в русской, – что бы исключить лишние поводы к отторжению. Поэтому нужна была реформа целиком, а не отдельные указы по тем или иным событиям. И эта мысль о необходимости изменения существующего положения царю была близка. Ему следовало теперь только найти личность, которая сумеет воплотить его стремление в действительность, направить русское население государства в сторону образа православной набожности. Последовавшие за этим события, однако, внесли свои корректировки – задуманная реформа о наведении единообразия в культовой сфере в целом была достигнута, но властный характер реформатора, послуживший в одном желательному продвижению вперед, в другом повернул своим неожиданно появившимся содержанием в совершенно новое для Руси русло.
После Филарета, скончавшегося осенью 1633г., патриархом становится Иосаф, 1634—1640 гг., «нравом добродетелен, но к царю не дерзновенен». С 1642 г. по 1652 г. патриархом был Иосиф, который занимался в широких масштабах исправлением церковных книг. После Иосифа патриаршую кафедру занял Никон.
В 1605 г. в с. Вельдеманово Нижегородской обл. у крестьянина Мины родился сын Никита. Мальчик рано научился грамоте, пристрастился к чтению священных книг. Достигши 17 лет, он ушел в Макарьевский Желтоводский монастырь и пробыл там 8 лет послушником. По просьбе родных он возвратился домой и вступил в брак, священником же служил в соседнем селе. Познакомившись с ним, московские купцы уговорили его перейти на священническое место в Москву. Там он прослужил около 10 лет. Когда в семье священнослужителя один за другим умерли все три сына, что было воспринято как «указующий перст свыше», он убедил жену принять постриг, а сам удалился в Анзерский скит Соловецкого монастыря. Там он постригся с именем Никона. Отличался суровым подвижничеством, чем вызвал там со стороны братии вражду к себе. Никон ушел в Кожеозерский монастырь, где в 1643 г. был избран игуменом. В 1646 г. ездил по монастырским делам в Москву и по обычаю, установившемуся в те времена, нанес визит царскому духовнику Стефану Вонифатьевичу и произвел на него сильное впечатление, что тот посчитал возможным и даже необходимым представить его семнадцатилетнему царю. Эта встреча определила всю его дальнейшую судьбу. Алексею в это время искания путей осуществления светлых надежд был нужен образец православной христианской мудрости. Никон и оказался той личностью в православии стремившегося обрести чистоту святости, радеющего за народ, прозябающего в старых суевериях.
Желая иметь возле себя человека примерной веры и могущего дать мудрый совет, Алексей повелел перевести Никона архимандритам в московский Новоспасский монастырь, где была родовая усыпальница Романовых. Алексей часто приезжал в обитель и молился, а Никон, в свою очередь, каждую пятницу являлся к царю для доклада о нуждах бедных. В 1648 г. Никон был назначен Новгородским митрополитом. Он получил особые полномочия от царя – наблюдать за всем управлением, освобождать по своему усмотрению из темницы узников. В Новгороде Никон прославился милосердием – устроил четыре богадельни, а также приобрел славу блестящего проповедника. Возросло к нему уважение и благосклонность царя в связи с умиротворением им новгородцев, восставших в 1650 г. С этого времени царь стал называть Никона «пастырем, наставником душ и телес», а также «собинным [лучшим] другом».
Будучи в Новгороде, он стал уже наводить порядок в церковных обрядах – вместо «многогласия» ввел единогласную службу. Понравилось молодому царю и предложение Никона – перенести в Успенский собор трех «святителей» – Иова, Гермогена и Филиппа. За мощами Филиппа поехал в Соловецкий монастырь сам Никон. С ним была отправлена царственная молитвенная грамота к Филиппу, в которой царь, через царицу Анастасию связанный с Иваном IV, преклонял свой царский сан пред «святителем» и молил его пришествием в Москву разрешить грех Иванов, по повелению которого тот был убит, и упразднить поношение, лежащее на царской власти.
В том же 1652 г., когда Никон отправился за мощами Филиппа на Соловки, умер патриарх Иосиф. Алексей Михайлович прочил в патриархи Никона. Для избрания нового на собор в Москву прибыли 4 митрополита, 3 архиепископа и многие архимандриты, игумены, протоиереи и священники. Архиереи, не имевшие возможности прибыть, прислали повольные грамоты о своем согласии. 22 июля 1652 г. предложено было собору избрать нового патриарха «мужа благоговейного преподобного». Митрополит Казанский Корнилий возвестил царю об избрании Никона. Однако соглашение последнего последовало не сразу. Никон, зная о враждебном отношении к нему среди боярства, долго отказывался. Приведенный против его воли в Успенский собор, он и там не согласился, только когда царь и все присутствующие пали на землю и молили его, то он согласился, потребовав обязательства: «Если обещаетесь слушаться и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае я, по вашему желанию и прошению, не стану более отрекаться от великаго архиерейства»[98 - История русской церкви Макария, митрополита Московскаго. Том XII. Издание второе. Патриаршество в России. Книга III. Т-во Р. Голике и А. Вильборг, СПб, 1910, стр. 7.]. Царь, Освященный собор и все бояре произнесли перед Евангелием и «чудотворными иконами» обет исполнять послушание как главному архипастырю. После поставления в патриархи дружба Никона с царем стала еще ближе, вместе они молились, рассуждали о делах и садились за трапезу.
Ключевский так характеризует патриарха Никона: «Из русских людей XVII в. я не знаю человека крупнее и своеобразнее Никона. Но его не поймешь сразу: это – довольно сложный характер и прежде всего характер очень неровный. В спокойное время, в ежедневном обиходе он был тяжел, капризен, вспыльчив и властолюбив. Но это едва ли были его настоящие, коренный свойства… За ожесточение в борьбе его считали злым; но его тяготила всякая вражда, и он легко прощал врагам, если замечал в них желание пойти ему навстречу… По своим умственным и нравственным силам он был большой делец, желавший и способный делать большие дела, но только большие. Что умели делать все, то он делал хуже всех; но он хотел и умел делать то, за что не умел взяться никто, все равно, доброе ли то было дело или дурное… В добром настроении он был находчив, остроумен, но, обиженный и разраженный, терял всякий такт и причуды озлобленного воображения принимал за действительность… Никон принадлежал к числу людей, которые спокойно переносят страшные боли, но охают и приходят в отчаяние от булавочного укола…»[99 - Ключевский В. О. Сочинение в 9-ти томах. Т. 3. Курс русской истории. Под ред. В. Л. Янина. Москва, Мысль, 1988, стр. 280—281.]
Когда Никон принимал власть, идеи церковной реформы уже вполне созрели в кружке «ревнителей древнего благочестия» соборных протопопов, близких к царю Алексею – юрьевского Аввакума, костромского Даниила, муромского Логгина, московского Казанского собора Неронова, а также и других. Во главе этого кружка стоял царский духовник Стефан Вонифатьев, и стремлением всех его членов была реорганизация церкви сверху, избавить епископат от недостойных представителей, очистить культ от таких явных несуразностей, как многогласие и двоеверие; очищенный епископат должен был стать истинным верховным руководителем церкви в виде «собора истинного», состоящего при патриархе и составленного из епископов, священников и мирян. Кружок действовал посредством замещения освобождающихся епископских вакансий своими людьми, а общую церковную реформу откладывали до времени занятия патриаршего престола подходящей личностью вместо патриарха Иосифа, не решавшегося покончить даже с многогласием. Но когда на место патриарха кружку удалось, наконец, провести «своего друга» Новгородского архиепископа Никона, то реформы пошли не те и не в том духе, какой был желателен ревнителям, и оттолкнули их в стан горячих противников реформы.
Парадоксальность сложившейся ситуации состояла в противоречиях, существовавших внутри церковной организации, когда епископат не мог быть лучше, чем он был; его нравственный уровень отображал характер стремлений всех церковных служителей, в свою очередь выстраиваемых условиями положения князя церкви, создававшего шаблон «волков несытых», а разоренное поборами патриарха и епископов сельское духовенство только и мечтало о том, как бы свергнуть иго князей церкви. Стремясь же к благополучию, каждый служитель и в целом вся церковная организация в то же время несла в себе идею аскетизма, что являлось высшей ступенью святости и приближения к Богу.
На этом фоне вступивший на патриаршую кафедру Никон был ярким представителем русской церкви, и в ее доктринальной основе – следование по пути аскетической строгости, ее торжества, что окружающими воспринималось как надменность, и в ее обычном проявлении гордости человека как бы достигнувшего такого высокого уровня благорасположения Бога. Поэтому впоследствии – исходя из положения великого государя, который внутри себя оставался строгим монахом, стремящимся к Богу; как единственный из пяти православных патриархов свободной воли, т.е. не под властью турок; даже в какой-то степени в мире имеющий большее значение, чем царь Алексей; и все это указывало на его особую значимость, особое приближение к нему Бога (ведь он был выходцем из крестьянской семьи) – именно из всего этого исходили все его поступки.
Будучи честным и искренним, чем заслужил доверие царя Алексея, имея элементарно здравый рассудок, он выступал за очищение культа и исправления церковной нравственности. В то же время как представитель церкви, он старался ходатайствовать и за ее прямые интересы. Так, будучи еще до возведения в патриархи, он не раз говорил царю, что учреждение Монастырского приказа противно церковным правилам, и настойчиво требовал его закрытия. Однако царь не согласился на это, и Никону лишь удалось получить несудимую грамоту для себя, по которой все духовные лица новгородской епархии подчинялись суду одного своего митрополита.
Приняв патриаршество, Никон стал воплощать два качества: возвеличивание аскетических начал в себе (что исследователи приняли за попытку узурпирования светской власти) и наведение порядка в церковной сфере.
Монастырский приказ упразднить не удалось, но на время все же он потерял силу. Вопреки Уложению 1649 г., которое запрещало увеличивать церковные имения, патриарший дом обогатился новыми вотчинами. Когда Никон строил новые монастыри – Иверский, Крестный и Вознесенский, царь дал им богатейшие вотчины. В то же время, никогда еще не было таких больших сборов с церковных земель, как при Никоне. При непосредственном участии нового патриарха вводится монополия и ограничение продажи спиртных напитков, все иностранцы выселяются за пределы Москвы – в так называемую Немецкую слободу на Яузе, изымаются, а затем и уничтожаются иконы западных латинских мастеров, которые были найдены у московских бояр.
Патриарх, обладая большими средствами, увеличивал свои домовые богадельни, раздавал богатые милостыни, делал пожертвования для улучшения тюрем. На небывалую высоту он вознес церковное благолепие, его патриаршее облачение, украшенное жемчугом, золотом и драгоценными камнями общим весом в полтора пуда, стоимостью свыше полумиллиона золотых рублей на деньги начала XX в. Штат патриаршего дома был при нем даже многочисленнее, чем при Филарете.
Пользуясь особым исключительным доверием молодого государя и своим огромным влиянием на царя, он сделался совершенно независимым господином всего церковного управления, в которое царь уже не вмешивался. Никон отписывал из отдельных епархий вотчины и церкви, а также лучшие монастыри в патриаршую область или к богатым монастырям, им воздвигнутым. Как бы в противовес Уложению, Никон создал вновь пересмотренную и дополненную им Кормчую и убедил царя разослать воеводам выписки из градских законов Номоканона в дополнение Уложения для обязательного руководства на суде.
Свой взгляд на возвышение власти патриарха в государстве Никон изложил в напечатанном предисловии к Служебнику, изданному в августе 1655 г., содержащую мысль о том, что Бог даровал России «два великая дара»[100 - История русской церкви Макария, митрополита Московскаго. Том XII. Издание второе. Патриаршество в России. Книга III. Т-во Р. Голике и А. Вильборг, СПб, 1910, стр. 235.] – царя и патриарха, которыми все строится как в церкви, так и в государстве. Ввиду этого все православные русские торжественно приглашаются «восхвалити же и прославити Бога, яко избра в начальство и снабдение людем своим сию премудрую двоицу, великаго государя царя Алексея Михайловича и великаго государя святейшаго Никона патриарха, иже… праведно и подобно преданные им грады украшают, и к сим суд праведен… хранящее, всем всюду сущим под ними тоеже творити повелеша… Да даст же им, государем, по пророку, желание сердец их… яко да под единым их государским повелением вси, повсюду, православнии народ и живуще, утешительными песньми славити имут воздвигшаго их истинаго Бога нашего»[101 - Там же, стр. 235.].
