Stas Vo "Завтра может не быть"

В тех моих дневниках сначала был нарисован: выше меня раза в два и с жёлтыми волосами, ну а как изобразить блондина, конечно, только жёлтые волосы. Потом уже начались вырезки из журналов и это были снова высокие блондины, которые любили конный спорт, яхты и шахматы, изучали языки, экономику и не говорили о политике.

А в дневнике 15—16 лет было, любит балет, классическая музыка и живопись. Только я как-то разоткровенничалась, конечно, бабушка улыбнулась и просто кивнула, а тётя Зина тут же сказала:

– Ну, нет милая моя, это нелюбовь, это какой-то кружок по интересам. Так, не бывает. Вот, лучше напиши, каким не должен быть, например, «не хулиган», «не курит», «не дерётся» и так далее, а потом убери «нет», вот и будет твоя любовь. Что ты смеёшься? Я серьёзно.

Как же он была права.

В нём все мои «не» и ни одного моего «каким он должен быть».

Сейчас уже трудно их сличить, все дневники я сожгла. Трудно было с ними расстаться, но и тогда подумала, что так я себя отпущу, отрежу лишнее. Смотрела, как темнеют и скручиваются листы, трещат, словно просят пощады, видела в этот момент себя той, что писала это. Ощущала свои наивные и страстные настроения. Я сжигала их и думала, что освобождалась, хотя скорее тогда я мучила себя, понимая, что мечты останутся мечтами. Просто мечтами. Трудно жить, точнее, быть, когда нет мечты.

11

За пару месяцев Василий многое починил и подлатал в квартире, даже чуть раздобрел на обедах, а порой и ужинах радушных хозяек. За это время, словно повинность отсидел пару спектаклей и ещё более мучительно концерт симфонической музыки. Посмотрел с десяток неинтересных фильмов с Лизой. Очень уж она любила философские, а не жизненные. Зато с удовольствием смотрел приключенческие ретро вместе с Яниной Дмитриевной, то про Фан-Фана Тюльпана, то про Графа Монтекристо. Старенький DVD шумел дисками, а они, расставив тарелки с пирогами или блинами смотрели фильмы молча и довольные.

От прежних друзей остались лишь кивки друг другу в сторону, встречались они редко, он о них не вспоминал, они о нём, наверное, тоже.

Был май и прозвучал гром, но не за окном, а фразой:

– Я должна была давно тебе об этом сказать.

В голове Василия, мысли зашевелились роем растревоженных пчёл: «она замужем», «у ней кто-то есть», «я ей не подхожу».

Девушка, чуть сглотнула воздух продолжив:

– Это нелегко говорить, да я и не решилась бы. Даже не знаю, как начать…

Парень молчал, терпеливо выжидая страшную весть, лишь прокручивая в голове: «кто он?», наверное, какой-то интеллигент, не матерится, не курит. Наверное, одногруппник.

– Я болею. Я… – голос дрогнул. – Это неизлечимо. Это ненадолго. Я… Мне… Это всё серьёзно. И я не хочу, чтобы ты тратил время на меня.

Это она придумала. Вежливо указывая ему на дверь. Придумала. Она что-то говорила, говорила странные и непонятные фразы, что-то про сердце, что-то про сложность, а он молчал и думал. Как же так? Он воспринял всё, как оправдание. Вечером они не пошли гулять, а он пошёл один домой, но её бабушка, Янина Дмитриевна, пыхнув:

– Вася, подожди, проводишь меня до магазина. Нужно хлеба купить, ноги почти не идут.

– Я принесу.

– Нет, нет. Мне нужно пройтись, расходится. Подожди.

Он подождал, и спускаясь по ступенькам сталинской высотки. Бабушка подтвердила все слова внучки, но легче ему не стало. Уж лучше бы это всё было просто выдуманным оправданием.

– И что, никаких средств?

– Никаких.

– Сейчас же…

– Мы всё испробовали и куда только не ездили. Одно заболевание лечится теми препаратами, которые нельзя при другом заболевании. И снова обратное, второе заболевание можно урезонить, но это усугубляет первое, давая ему прогрессировать. – Пожилая женщина чуть всхлипнула, глотнула воздуха, взвела глаза вверх, прямо в мрачное к небу. – Она не хочет об этом говорить и поэтому тебе сразу не сказала. Да, мы и не думали, что так получится. Прости, Вася. Прости милый, но ей трудно. Её жизнь может даже и не годами уже измеряется.

Бабушка растёрла слёзы по щекам, махнула рукой, шепнув: «иди, иди, пожалуйста, и не обижайся на нас».

Он пошёл.

Шёл долго и пыхтел, его разрывало на части, он словно чего-то лишился, но чего? Ему было плохо, спасло привычное. Дома родители всё в той же пьяной эйфории. На кухонном столе недопитая бутылка, хлебнул раз, хлебнул два. Сходил в магазин, приобрёл ещё одну. Пил и курил прямо в своей комнате, сидя на полу. Слёзы катились по щекам впервые, а проснулся он от топота ног и шума голосов в комнате, лёжа на полу среди двух бутылок, одна совсем пустая, вторая чуть начата и смятая коробка сока, ещё окурки сигарет рассы?пались по полу. Он был в саже, а в зеркале узнавал себя привычного, того Василия полугодичной давности.

– А вот и сынок явился. Ты допил? – Пыхтел папаша на кухне. – Вот же паразит. Полип! Вот кто ты! – Выкрикнул мужчина окончание фразы.

– На… – Василий принёс из комнаты недопитую.

– Сынок, – всплеснул руками папаша, забыв только, что сказанное про полип и иждивенец. Они приговорили втроём бутылку, сходили ещё за двумя.

Звонила крёстная, но, услышав пьяный голос племянника, разразилась бранью. Она звонила ещё через два дня, но снова так же.

Деньги закончились, и он пошёл к ней клянчить в долг. Кристина выставила его за дверь, обругав, на чём свет. Возвращаясь домой, всё ещё хмельной, встретил бывших друзей:

– Ну, что как богиня? – Сенька не мог пережить до сих пор той размолвки. – Хорошо, даёт?

Снова завязалась драка, а утром он обнаружил фингал под глазом и кровавую ссадину на губах.

12

Кто-то верит в судьбу, кто-то в провиде?ние, а кто-то и в существование приведений. Что, это было, он не узнал, но точно не последнее. Она была вполне из плоти и крови, старенькая, дряхленькая, но всё ещё бойкая. Ворчливая, с извечными придирками, соседка по площадке Дарья Петровна. Подёрнутое рябью морщин лицо, обрамленное коротко стриженными, почти по-мальчишески волосами. Белёсость седых с чуть лиловым оттенком волосы оттенял цветастый платок на шее, прямо поверх воротника зелёной куртки, всё это делало соседскую старушку схожей с черепахой.

А вот в чём судьбоносность момента? Василий мог свободно курить дома, приоткрыв форточку на кухне, но вонь нечистых тарелок, заветренные шпроты в банке и источающие уксусный аромат солёные огурцы, выдавили его наружу. Накинув на плечи выщербленный кусками махровый халат, подтянув спортивные штаны, влез в тапки с протёртым насквозь пальцем на правом и прихватив из собственной заначки банку пива, отправился в подъезд. Жадно затягиваясь, выкурил зараз три сигареты, от выпитого, пережитого и никотина, его подташнивало.

– Фу, накурил. – Замотала соседка, подтягивая за собой увесистую продуктовую сумку. – Что впёрся? Сидел бы дома и смолил. Весь подъезд провонял. Никчёмный как вся ваша семейка. Пусть бы они и нюхали эту вонь. Хотя те тоже хороши. – Махнула она рукой в его сторону.

– Иди сами домой, Дарья Петровна. – Смачно отсалютовал соседке в ответ Василий.

– Ишь ты, какой тут нашёлся. – Запыхтела старушка. – Сидит тут, курит, пьёт, посылает. Никчёмный! Папаша твой никчёмный и ты такой же. Весь в него, ничего в жизни нет, лишь бы напиться. Пустышка. Ничего в жизни не нужно…

Она пыхтела, уже было развернулась спиной, как злость и обида на весь мир, что таилась в изрубцованном сердце парня, вдруг рванула наружу.

– Да, что вы знаете? Что? Вам уже всё равно. Для вас все плохие, никого хорошего.

Женщина обомлела, замерла, обернулась, посмотрела на парня, а того тут и прорвало:

– Может, я влюбился, а она… она… – Захлёбывался словами парень. – Она… Её не будет. Она умрёт.

– С таким-то образом жизни. Конечно.

– С каким? С каким? – Закричал он, а его голос стены рикошетили звонким эхом. – Она хорошая. Она не пьёт, не курит, она даже не матерится. Она больна. – И парень выпалил про болезнь Елизаветы, название воспроизвести не мог, да и точно не помнил. Но говорил, говорил, что помнил и даже чего не знал. Закончил, всхлипнул, растёр навернувшиеся на глаза слёзы, подкурил сигарету.

Старушка подволокла авоську в угол, с гимнастической ловкостью взобралась на подоконник. Ухватив сигарету из губ парня, швырнув аккурат между перил. Склонилась, заглянув в его лицо. Потупив взгляд, Василий уже сожалел, что открыл рот, но не спихивать же с подоконника пожилую женщину.

– И что? Бедный, ты несчастный. Надо же. – Выдохнула она ему прямо в лицо. – Как ты себя жалеешь, настоящий мужик. Прямо карикатурный персонаж, хоть портрет рисуй.

– Что?

– Ничего! Ты себя жалеешь, ревёшь тут, куришь, пьёшь. Только ты жить продолжишь, а она нет! Ну, если ты правду сказал, а не насочинял. – Она так резко сменила тон на сомнения, даже понизила голос.

– Не насочинял. – Огрызнулся парень.

– А что же тогда не у неё в больнице?

– Она не в больнице.

– Господи, наврать же такое. Это надо. Ну, весь в папашу.

– Я не наврал, – завопил он. Взвыл как сирена. – Она и правда больна. А я ничего сделать не смогу. Она мне и не говорила. Мы каждый день гуляли. – Василий процедил, разрывая фразы на слова. – Я приходил к ним, а она молчала. Ничего не сказала. Ничего! Ни слова! Расстроить, видите ли, боялась.

– Прямо так?

– Да! Ни слова. Я… Она… Боялась расстроить. А я…

– Что? Не расстроился?

– Расстроился? Я люблю её.

– А она?

Парень пожал плечами:

– Тоже. Говорит, что я очень хороший. Для неё, я как мечта.

– Так и сказала?

– Сказала. – Он вскинул голову и потянулся снова за сигаретой. – А теперь всё кончено.

– Уже?

– Что уже?

– Не стало! Когда?

– Чего не стало?

– Её! – Старушка отпрянула, осмотрев парня.

– Три недели её не вижу. Как она мне сказала… Ну, или четыре. После того как приказала не приходить.

– Так она жива?

– Кто?

– Девушка твоя.

– Да. – Парень успокоился и затих, посмотрел в лицо с рябью морщин, в ярко-синие глаза, которые из-за крупных стёкол очков выглядели куда больше, чем на самом деле.

– Не поняла. То есть девочка тебе сказала, что больна, а ты бросил её сразу.

– Не бросил. – Замялся парень. – Я ходить к ней перестал. Она же сама сказала…

– В душу плюнул. – Закивала соседка, поджав губы. – Удавить бы тебя. Вот, своими бы руками удавила бы.

– Но она мне сама сказала не ходить к ней. – Взвился он. – А мне плохо без неё.

– Плохо? Тебе плохо? Эгоист. А ей хорошо? Она тебе открылась, а ты? Ты ей душу изорвал. Она тебя впускать в свою жизнь может и не хотела, поэтому ничего и не говорила, а ты ворвался. И что? Она открылась тебе. Да не сразу, через месяц. Но рассказала же.

– Через полгода.

– Ну, полгода. Подумаешь полгода. А ты головой своей подумал, почему она тебе ничего не говорила? Не хотела больно делать, а ты ей душу раз и разорвал, себя пожалел. Её же и виноватой сделал, за то, что тебя же и берегла. Ну, и сволочь же ты. Себя пожалел, а на неё наплевать, какая уж тут любовь. Сволочь ты, вот кто ты.

– Что вы… – взвился мужской басистый голос.

– А ну, не ори на бабку, засранец.

– Но я правда люблю её. Она хорошая, она умная, добрая, она лучшая. А судьба так, вот с ней. Вот… – он что-то изображал руками, сжимая кулаки.

– Да, судьба у неё и правда не как мать, а словно злобная мачеха. Мало того что болячку такую дала, так ещё и подарок такой вот припасла. – Старушка обвела силуэт Василия. – Хоть бы хорошего парня дала, а не размазню, который только себя жалеет, курит и старух материт.

– Я вас не материл.

– Не успел.

– Не собирался.

– Девочка-то хорошая? Покажи!

– Что показать?

– Фотографию, что ж ещё? Или всё выдумал? Бабку развёл. Эх… – Она недоговорила.

Василий, пролистав в телефоне несколько снимков, нашёл, где исподтишка снял, как укутанная тонким платком Елизавета, гладила своих дворовых кошек.

– И правда, красавица, и видно, что приличная. Не то, что ваши эти оторвы со двора.

Парень кивнул, и слёзы хлынули из глаз потоком

– Плачешь? Хорошо, значит, где-то внутри среди всей этой грязи, есть бьющееся сердце. Если есть и правда сердце поможешь ей.