– Он спел мне Песнь Господа.
И я почувствовал озноб.
– Песнь кого?
– Песнь Господа.
– И кто же он, этот новоявленный Господь?!
– Кришна. Черный Баламут.
2
За последующий час я вытянул из Арджуны если не все, то многое. В основном, эта самая Песнь Господа была полна маловразумительных нравоучений, сводившихся к одному: Черный Баламут есмь Благой Господь, вмещающий в себя все мироздание целиком, за что его надо любить.
По возможности, всем сердцем.
Тем же, кто возлюбит Господа сердечно, безо всяких иных усилий светят райские миры, кружка сладкой суры и миска толокняной мантхи с молоком ежедневно.
Единственное, что смутило меня поначалу: это стихотворный размер Песни. Вместо обычных двустиший Господь изъяснялся редко употребляемым строем ГРИШТУБХ – укороченными четверостишиями с весьма своеобразным ритмом ударений внутри строки.
Хвала певцу из певцов, князю моих гандхарвов! – выучил, негодник…
Сперва я хотел успокоить Арджуну. Черный Баламут меня интересовал в последнюю очередь – после сегодняшних забот пусть хоть Индрой назовется, не то что Господом! Но мало-помалу, пока я размышлял, слушая краем уха злополучную Песнь, меня стала обуревать дремота. Перед внутренним взором проносились смутные видения: кукушка в гирляндах гнусаво верещала голосом Словоблуда, земляные черви вольно резвились в остатках змеиной трапезы Гаруды, звезды моргали с лилового небосвода, Свастика Локапал дергалась на Трехмирье, агонизируя, начиная загибать края в противоположную сторону, образуя «мертвецкое коло»…
Наверное, я закричал.
Потому что огненная пасть, заря убийственной Пралаи, вновь метнулась мне в лицо, просияв из пекторали краденого доспеха – и на этот раз я точно знал, что родился, вырос и умру червем.
Крик вырвался из моей груди в тот миг, когда кружка суры и миска толокна с молоком показались мне, Индре-Громовержцу, несбыточным раем.
Арджуна смотрел на меня и молчал.
– И ты тоже? – наконец спросил мой сын почти сочувственно.
«Что – тоже?» – хотел переспросить я, но вместо этого сжал ладонями виски и заставил дыхание наполниться грозой. Ледяная волна пронеслась по сознанию, заглядывая во все закоулки, выдувая пыль и прах…
Чужак во мне одобрительно улыбнулся и с наслаждением вздохнул полной грудью.
– Ты уверен, что Черный Баламут спел Песнь одному тебе? – я повернулся к Арджуне, и под моим взглядом он попятился.
– Не уверен, отец. Теперь – не уверен.
– Песнь достаточно услышать? И райские миры обеспечены?
– Не совсем, отец. Ее надо повторять вслух. Каждый день. Как можно чаще. Повторять и любить Господа Кришну. Ибо Он сказал: даже бессмысленное декламирование Песни приравнивается к высочайшему жертвенному обряду, и любящий Меня глупец рано или поздно прозреет.
Он хотел добавить что-то еще, но долго не мог. Герой и воин, гордец из гордецов, сын Индры заставлял повернуться костенеющий язык, а дар речи никак не возвращался, ускользал…
Жилы на лбу Арджуны набухли, кровь бросилась в лицо, в огромных глазах вновь заплескался серебряный прилив – и слова прозвучали.
– После того, как вчера я предательски убил Карну-Секача, я ни разу еще не декламировал Песнь.
И, глядя на него, я понял: это был величайший подвиг в жизни Обезьянознаменного.
Мышиный оленек с разгону вылетел на поляну. Сверкнул пятнисто-полосатой шкуркой, шумно понюхал воздух и, мгновенно успокоившись, принялся хрустеть свежей травой. Судьба обделила зверька статью и рогами, сделав похожим скорее на крупную белку, и с такими же выступающими из-под верхней губы резцами. Зеленая пена мигом образовалась на оленьих губах, временами он косился в нашу сторону – но уходить не спешил.
Видимо, Индра-Громовержец и Серебряный Арджуна казались глупому оленю самыми безобидными в Трехмирье существами.
Глупому – или умному оленю?!
Глядя на него, я вдруг представил невообразимые толпы людей. Море голов, колышущееся море, гораздо больше той немеряной толпы, что собралась на Поле Куру – и Песнь Господа звучала набатом из слюнявых ртов, потому что глупец рано или поздно прозреет, а если просто любить и ничего больше не делать, то рай сам придет к тебе и скажет:
«Бери миску и будь счастлив!»
Дваждырожденными называли не одних брахманов-жрецов. Любой – будь он воин-кшатрий или вайшья-труженик – если только он получил образование, считался родившимся дважды. Если же он при этом честно выполнял свой долг – за жизнь накапливалось достаточно Жара-тапаса, чтобы душа умершего могла передохнуть в райских мирах и отправиться на следующее перерождение. Про аскетов-подвижников я и не говорю – их пренебрежение собственной плотью иногда заставляло содрогаться богов…
Для Песни достаточно было просто родиться и выучиться говорить.
– Я видел Его истинный облик, отец…
Сперва я не расслышал.
– Что?
– В конце Песни Он сказал, что все, кого я убью на Поле Куру, уже убиты Им; так что я могу не беспокоиться. Грех – на Нем. И по моей просьбе Он показал мне свой истинный облик.
– Какой?
– Мне было страшно, отец. Мне страшно до сих пор.
Я приблизился к сыну и обеими ладонями сжал его виски; крепко, до боли, как незадолго до того сжимал свои. Резко дохнул в лицо Арджуне, и он закрыл глаза, морщась от острого аромата грозы.
В светлых волосах отставного Витязя отчетливо блестели нити из драгоценного металла.
– Дыши глубже и ни о чем не думай…
Собрав Жар-тапас Трехмирья вокруг нас в тугой кокон, я заботливо подоткнул его со всех сторон, как ребенок закутывается в одеяло, спасаясь от ночных кошмаров… мы стали единым целым, сплелись теснее, чем мать с зародышем внутри, только я не был матерью, я был Индрой, и минутой позже глубоко во мне зазвучал плач покинутого младенца, испуганный голос моего сына, рождая грезы о бывшем не со мной:
Образ ужасен Твой тысячеликий,
тысячерукий, бесчисленноглазый;
страшно сверкают клыки в твоей пасти.
Видя Тебя, все трепещет; я – тоже.
Пасти оскалив, глазами пылая,
Ты головой упираешься в небо;
вижу Тебя – и дрожит во мне сердце,
стойкость, спокойствие прочь отлетают.
Внутрь Твоей пасти, оскаленной страшно,
воины спешно рядами вступают;
многие там меж клыками застряли —
головы их размозженные вижу.
Ты их, облизывая, пожираешь
огненной пастью – весь люд этот разом.
Кто Ты?! – поведай, о ликом ужасный!..
…руки не хотели разжиматься, окоченев на мягких висках.
Секундой дольше – и я раздавил бы голову сына, как спелый плод.
Но дыхание мое все еще пахло грозой.
3
Жаль, что сейчас у меня не хватило бы сил на повторное создание Свастики Локапал. Миродержцам стоило бы рассмотреть то, что видел я; то, что уже видели трое из нас – огненную пасть, в зев которой мы кричали:
– Кто Ты?!
Разве что забывали добавлять: «Поведай, о ликом ужасный!..» – потому что мы не были людьми и плохо умели ужасаться.
– Я возвращаюсь на Курукшетру, отец, – Арджуна бережно отстранил мои руки и направился к колеснице.
При виде хозяина четверка его белых коней прекратила жевать и, как по команде, уставилась на Арджуну. Он потрепал ближайшего по холке и принялся возиться с упряжью.
Я, думая о своем, последовал за ним.
Колесница Арджуны была обычной, легкой, с тремя дышлами: к двум боковым припрягалось по одному коню, и к переднему – двое. Обезьяна на знамени тихонько зарычала, приветствуя Индру, я кивнул и погладил древко стяга.
– Обруч на тривене[22 - Тривена – деталь колесницы; место крепления дышл.] скоро даст трещину, – машинально сказал я Арджуне. – Вели перед боем заменить. Неровен час – лопнет…
Серые глаза моего сына вдруг наполнились сапфировым блеском, и мне почудилось: утро, Обитель, и Матали изумленно глядит на своего Владыку.
Сговорились они, что ли?!
– Ты… отец, ты…
– Что – я?! Опять моргаю?! Или рога прорастают?!
– Ты никогда раньше не разбирался в колесничном деле, отец! Говорил: на это есть возницы…
– А откуда тогда я знаю, что обруч твоей тривены продержится еще в лучшем случае день?!
Арджуна пожал плечами и прыгнул в «гнездо».
– Ты вернешься и продолжишь сражаться? – бросил я ему в спину. – После всего – ты продолжишь?!
– Я кшатрий, отец, – просто ответил мой взрослый сын. – Я не могу иначе.
Он медлил, молчал, потряхивал поводьями, и я наконец понял: Арджуна ждет, чтобы я, как старший, позволил ему удалиться.
– Да сопутствует тебе удача, мальчик…
Он кивнул; и грохот колес спугнул мышиного оленька.
– Ты кшатрий, – тихо сказал я. – Ты – кшатрий. А я – Индра. И я тоже не могу иначе. Теперь – не могу.
Если б я еще сам понимал, что имею в виду…
Прежде чем покинуть Пхалаку, я должен был сделать последнее.
Вскинув руку к небу, я заставил синь над головой нахмуриться; и почти сразу ветвистая молния о девяти зубцах ударила в забытый всеми труп ракшаса.
Иного погребального костра я не мог ему предоставить.
«Возродится брахманом, – вспомнил я слова Арджуны. – Обители не обещаю, коров тоже, но брахманом – наверняка.»
– Будет и обитель, – вслух добавил я. – Обещаю.
И легконогий ветер пробежался по ветвям, стряхивая наземь редкие слезы.
Влага шипела, падая на пепелище.
4
"Внутрь Твоей пасти, оскаленной страшно,
воины спешно рядами вступают…"
Рядами, значит, вступают? С песнями, надо полагать, с приветственными кликами?! Колесницы борт о борт, слоны бок о бок; обозы, видимо, бык о бык?! И как прикажете это понимать? Так, что всемилостивый и любвеобильный Господь Кришна имеет честь вкушать те тысячи и миллионы воинов, что погибли и продолжают гибнуть сейчас на Курукшетре?!
Отрыжка не мучит?!
