Она часто думала о том, как прекрасно было бы излечить любовь одним белесым колесиком таблетки, который кладешь под язык и, ощущая горечь, дожидаешься его полнейшего растворения, пока каждая мышца в теле, включая сердечную, немеет, запрещая чувствовать что-либо. Она часто думала об этом, идя по улице via di Borgo Pio, стуча каблуками по идеально вымощенному тротуару и позволяя мыслям набирать обороты с каждым ровным шагом. Прогуливаясь улицами Италии, каждый раз её не покидало ощущение того, что вот сейчас произойдет какое-то чудо, но, ровно, как и волшебная таблетка, оно не встречалось на её пути.
Она помнит тот день, когда они впервые повстречались. Это была выставка: святые и богини, дамы и простолюдинки, матери и героини, которые населяли залы Палаццо Мартиненго в Брешии – «Женщины в искусстве. От Тициана до Болдини» – такое название носила выставка, которая исследовала женщин в истории итальянского искусства от эпохи возрождения до Belle Еpoque[1 - Или «Прекрасная эпоха». Условное обозначение периода европейской истории между 1871 и 1914 годами. Наиболее часто термин применяется к Франции и Бельгии.]. Это был водоворот элегантности и чувственности, взрыв наслаждения и тонкого эстетизма, который возвышался над каждым присутствующим в том зале, в котором её черное платье с разрезом на правой ноге, обволакивающее фигуру и закрывающее тело, подобно плотному футляру, казалось слишком тесным под взглядом его серых глаз. Он стоял напротив полотна Гаэтано Беллеи из его частной коллекции: «Порыв ветра» представлял собой миловидную девушку в красивом сиреневом платье, которая спускается по лестнице, придерживая шляпку, норовящую слететь от сильного порыва ветра.
Черная рубашка на широких плечах выглядела на размер больше, но была шита строго по рубленной фигуре, на голове легкая небрежность, а в глазах – невысказанный протест. Повернув голову и отпустив пристальный взгляд в её сторону, она ощутила, как бокал с шампанским в пальцах, обтянутых бархатом перчатки, дрогнул, словно несколько пуль, выпущенных его глазами-револьверами, с хирургической точностью перебивали суставы. Выдержав эту минутную немую борьбу, она остановилась возле незнакомца, сокращая расстояние: неловкости не возникло, но говорить по-прежнему не было никакого желания, словно они играли в молчанку.
– Не люблю творчество Беллеи. Жанровые сцены, портреты, ряд религиозных произведений и алтарная живопись – всё это слишком неправдоподобно вязко и приторно. Его женщины не пленяют, к ним не хочется вернуться взглядом, – внезапно произнес он, чтобы после странно улыбнуться, словно выдавливая из себя этот жест. Ничего удивительного, когда улыбка в сущности своей не больше, чем спазм лицевых мышц.
– От него в восторге многие критики. Искусствоведы говорят, что здесь не просто модерн, а отчасти легкий налет пуантилизма.
– Вы хорошо разбираетесь в живописи. Поэтому, по моим предположениям, Вы либо работник галереи, либо критик.
– Я во всем хорошо разбираюсь. Ведь я – Муза. А Вы явно любитель, когда дело касается живописи.
Прислонившись плечом к широкой полоске, пробелу между полотнами, выкрашенному в белый, как стены больничной палаты, источающие унылый бледный свет, он изогнул тёмную бровь и протянул ей руку: ладонь с хаотично разбросанными линиями, которые напоминали спутанные нити, поселила в груди странное ощущение дежавю, словно все это уже происходило однажды, а сейчас она пытается воспроизвести воспоминания, поставив их на повтор, как старую кассету (пытается, но чего-то не достает в общей картине). Аккуратно вкладывает свою ладонь в чужую, будто опасаясь, что она откусит пальцы, закрывшись, подобно Dionaea Muscipula, но ничего подобного не произошло, кроме того, что оппонент её большим пальцем проложил дорогу от запястья, где была родинка под бархатом перчатки, до середины ладони, вызывая какой-то электрический разряд.
– Я музыкант. Я пишу не кистью, а тем, что невозможно увидеть. Ученик Люсьена Февра Робер Мандру считал, что слух занимает первое место, осязание – второе, а зрение – всего лишь третье. Я тоже придерживаюсь этого мнения, – шепотом, словно боясь, что стены подслушают, сказал он, а затем поднял взгляд с ладони на неё, – когда я увидел тебя, то вмиг подумал, что, если бы писал мелодию с тебя, то брал бы только чистые ноты.
– Только если я стану твоей музой, тебе придется заплатить вырванным из груди сердцем, рана после которого будет кровоточить еще долгое время.
– Тогда я буду писать ноты кровью.
В тот вечер она не вернулась домой. Да и три месяца подряд, если и была в своей обители, то всего несколько раз, но его она никогда с собой не впускала. Он даже адреса не знал, только то, что из окна её видно самую северную часть города. Впрочем, как и она сама: вся она была северной, холодной, практически ледяной, как Снежная Королева, только чуточку красивее. За три месяца он успел узнать, что у неё постоянно холодные пальцы, она любит смотреть, как он работает, склонившись над своим столом из темного дуба, в её пальцах красиво смотрится тонкий фильтр немецких сигарет со вкусом кофе, а поцелуи её обжигающие, голодные, и она действительно по кусочку забирает душу из груди, чтобы после и не вспомнили.
– Я не видел таких красивых женщин, как ты.
Его композиция «Ya’aburnee» была завершена и оценена критиками. Он должен был сыграть её в первый декабря в Teatro Filarmonico, что в Вероне. Они сидели в полутьме его гостиной, ощущая, как атмосфера последнего вечера вспарывает кожу тупым скальпелем: только огонь его зажигалки был единственным светом, кажущимся сейчас проводником, указывающим путь, подобно Верлигию.
– К сожалению, музы, подобно бабочкам, живут недолго. У всего красивого маленький срок годности.
– Нам ведь было хорошо все это время.
– Да, это стоило того, чтобы ты, наконец, осуществил свою мечту.
– Почему ты не можешь остаться? Ведь муза – это даже не работа. Ты всегда можешь стать кем-то другим.
С губ её сорвался неконтролируемый смешок, вынуждая на мгновение закусить губу, покрытую помадой цвета пепельной розы.
– Кем же я могу стать?
– Моей женой, например. Мы можем уехать куда-то. Давай покинем Италию. Я покажу тебе весь мир. И брошу его к твоим ногам.
– Прекрати. Муза – не профессия, а предназначение. У нас был уговор. Не существует вечности, глупенький. У красивых историй всегда печальный конец. Кто-то постоянно умирает, либо же сам пускает себе пулю в висок.
– Тогда, если так, приходи хотя бы на мой дебют. Первого декабря. В Вероне, – и протянул ей пригласительное. Глянцевое, больше похожее на билет в один конец, который она осторожно взяла пальцами и сжала в кулаке, ощущая, как сердце начинает как-то странно и противно биться в груди. Не так, как раньше. Это хуже любой тахикардии.
Она на прощание коснулась его губ своими, а затем очертила пальцами линию его ожесточенного лица. Всё еще мечтательный мальчик, в котором не до конца раскрылся мужчина, но это было впереди. Такие, как он, она знала точно, никогда не сдаются. Даже если крыша Teatro Filarmonico будет падать на голову, он завершит свою композицию. Кай тоже когда-то был таким же, поэтому осколок в сердце был ему к лицу, как непостижимая никому стигма, клеймящая душу. Личный автограф той, кому он по праву никогда не мог достаться. Руки его попытались удержать её, чтобы продлить прощание, но она на мгновение перехватила его запястья, проникая пальцами под крупную вязку его темного свитера, давая понять, что больше оставаться ей незачем. Быть может, сердце в груди кричала о другом, требуя иного сценария, но она заведомо знала, что у всех историй, которые вынуждают её сердце дрожать в груди, пробуждая сотни недобитых бабочек, всегда плохой конец.
– Как переводится название твоей композиции?
– С арабского дословно можно перевести как «похорони меня». Но смыл немного другой: нежелание жить без любимого человека.
Приглашение по-прежнему жгло ладонь, когда она шла по ночному городу. Во рту всё еще был привкус его скуренной сигареты и выпитого вина, ночной воздух становился тяжелыми и странным вкусом поселялся на кончике языка. Разжав пальцы, она позволила ветру подхватить единственную причину увидеться с ним, то самое приглашение, которое готово было стать крахом всего, что у нее было. Где-то скулили сонные собаки, подростки, собравшиеся вместе, слушали странную музыку, подпевая, и она не знала, что старик, вышедший на прогулку со своей странной тростью, страдающий от бессонницы, нашел его и бережно забрал себе, чтобы первым декабрьским днем стать свидетелем величайшего триумфа одного мужчины, который навсегда поселился в её сердце.
Но она уже нашла свою таблетку, и сердечная мышца онемела.
Однажды в Париже
Случайная встреча на правом берегу Сены, на улице Рволи, в первом округе столицы любви и страсти – она приходила к Лувру рисовать прохожих и восхищенных туристов, что бережно откладывали средства на осуществление своей давней мечты. Возлюбленные, держащиеся за руки, пожилые люди, пришедшие отдохнуть от домашних хлопот, студенты и мечтатели, желающие собрать свою душу по крупицам в главном храме вечного искусства, что пылает холодным, но обжигающим огнем.
Латте постоянно остывал, но посетителей никогда не становилось меньше, сколько бы стаканчиков кофе ты не выпил, сколько бы карандашей не источил, – в этом была особенность Лувра. Он не любил молоко, предпочитая черный с оттенками цитрусовых, пустые обещания и невежественных людей. Но в их взаимоотношениях она продолжала быть тем самым белым рядом с ним, подобно знаменитому инь-янь – вечный конфликт между противоположными силами и принципами, присутствующий в любых действиях. Существующие вместе, но не уничтожающие друг друга. До определенного момента.
Она неожиданно столкнулась с ним взглядом, минуя десятки незнакомых лиц, находя в толпе те глаза, которые каждый раз вынуждали паркет под ногами пылать, а сердце устраивало свистопляску на ребрах. До синяков на бледной коже, словно кто-то пролил на чистейший белоснежный холст дешёвую краску, отдающую синевой.
? – А что будет потом? Мы снова будем делать вид, что совершенно не знаем друг друга? Или же знаем, но предпочитаем забыть, игнорируя? Мы будем ходить по одним и тем же улицам, покупать кофе в L’entracte Opera и даже не задумываться об этом? – по уютному балкончику разгуливал ветер, колыша подол её легкого платья, когда она выпустила сигаретный дым, ловя на себе его спокойный взгляд и отсчитывая минуты последних часов их совместного пребывания.
У них было всего двадцать четыре часа. Её попытка попросить прощения за неоправданные ожидания, допущенные ошибки, некогда сказанные слова, которые по-прежнему мешали спать в два часа ночи, крутясь на языке и отдавая горечью. Двадцать четыре часа по обоюдному согласию, когда она имела возможность привычно расположиться с ним на мягком ковре, касаясь виском мужских коленей и рисуя на своде потолка взмахами ресниц линии, понятные лишь себе, начинающиеся с одной и той же точки, но идущие в неизвестность. А сейчас, не успевшая прогреться солнечными лучами комната, его выдержанный взгляд и то, как пальцы торопливо справляются с пуговицами на рубашке, беря в плен любую эмоцию и вновь становясь непоколебимым, непробиваемым, до глупости чужим, словно она провела ночь с незнакомым мужчиной, предлагая ему переступить свой порог по какой-то нелепости, случайно вспыхнувшей в голове.
– Мы никогда не говорили о том, что будет потом, помнишь? Предпочитали жить одним днем, не думая, что будет завтра, поедая каждый момент с необычайной жадностью. Вместе, пока нужны друг другу, – поправить воротник наглаженной до хруста рубашки, подхватить со спинки стула пиджак, словно ставя точку в этом разговоре.
– То есть, отвечать ты не намерен?
– Я не намерен ссориться. Искренне не желаю, чтобы этот момент стал тем самым, последним, воспоминанием, которое всплывает в голове, стоит услышать случайно твое имя в толпе.
Холодная сдержанность, расчетливость, умение поступать разумно, острота долголетнего виски из той страны, в которой она никогда не была – бери и пей, хмелея от одного глотка. Такие, как он, подобны дьяволу, отдав душу которому позволишь остальным лицам померкнуть, оставляя один образ, поселяя его столь прочно в себе, что возможность искоренить, оборвать ту нить, что дает о знать о себе воспоминаниями, натягиваясь каждый раз, стоит наткнуться на любую мелочь, самую незначительную деталь, связанную с ним, начинает равняться нулю.
Сейчас его слова по-прежнему звучат в её голове, напоминая мелодию, воспроизводимую виниловой пластинкой, что бережно лежала на полке долгое время.
– Вы необыкновенная женщина. Вам говорили об этом?
Кормить голубей свежим хлебом, никогда не приносить еще горячий багет домой, съедая его по дороге, спускаться утром в одном его пиджаке за кофе, нестись по мокрому от ливня скверу босиком, ловя его влажную ладонь и не позволяя дождевой воде разомкнуть руки. Собирать пустые пачки из-под сигарет, забывая избавляться от них, а после возводить высокие стены, что рушатся от легкого дыхания. Ловить губами его улыбку, не удерживая беззаботного смеха, ощущая спокойствие рядом с ним и мягко сжимая пальцами его колено, когда очередной раскат грома звучит за окном.
– А что будет дальше?
– Старость в уютном домике на берегу озера.
Как кропотливо и отчаянно нужно перебрать невразумительное множество людей, побывать в сотнях судеб, чтобы в конечном счете отыскать того самого. Вспышки, эмоции, сокрушающая нежность. Касаясь пальцами его кожи через ткань рубашек, проникая под пиджак, усиливая прочность объятий с каждой секундой, обретая какую-то непостижимую свободу и вместе с тем по атомам собирая человека, которого однажды упорно выжгла из себя. Это была химия, не имеющая объяснения, единственная магия, существующая в столь первобытном мире, которая не поддавалась ни простым объяснениям, ни заумным теориям.
– Почему тогда мы не подумали о другом?
– О чем мы могли не подумать?
Остаток вечера они провели на балконе, где часто ужинали раньше, наблюдая, как закат тонет в бокалах с Domaine De La Romanee-Conti.
– Почему мы не допустили вероятность, что ты мне будешь нужен, а я тебе, например, нет? Тогда мы не сможем существовать вместе, не разрушаясь. Это обоюдная высокоскоростная магистраль с односторонним движением.
– Я по-прежнему здесь, – для достоверности он коснулся сначала гладкой поверхности стола, а после – её руки, мягко беря в плен своих пальцев, позволяя забытым прикосновениям вновь оживиться в памяти.
– Именно поэтому я дышу полной грудью, да?
– Ты дышишь полной грудью, потому что погода в Париже сегодня необычайно хороша.
– Прекрати, ты знаешь, что говорила я о другом.
и если однажды, отдаваясь во власть левому берегу сены,
ты захочешь позволить мне прочувствовать необычайность пришедшего в город любви лета, просто закрой глаза,
и я никуда не уйду.
Эрос
На твоём столе всегда покоилась фотокарточка, на которой мои руки крепко обнимали тебя, – вечные объятия, которым не было суждено разомкнуться, если только не разорвать фото на две неровные части, но мы по-прежнему останемся слитыми воедино, проникающие в друг друга.
Отчётливо помню тот вечер в библиотеке, когда лучи июльского заходящего солнца касались гладкой поверхности стола, одного из тех, которые педантичной линией были расставлены вдоль удобных кресел, образуя вычурный ряд. Тогда было тепло и пусто, потому что только безумец предпочтёт в такой вечер хоронить себя в стенах библиотеки, среди книжной пыли и запаха старых, пожелтевших от времени страниц. Но мы были такими. Два безумца, слишком далекие от привычных норм и устоев, связанные своими извращенными предпочтениями, непонятными другим, и безумной любовью.
Я была пролитым на пятьсот пятьдесят девять страниц слез романом, изломанными и недописанными строками, утратившими суть, недорисованными портретами, которые ты бесконечно бросал, чтобы вернуться снова. Ты же для меня – самые тёплые сказки, «жили они долго и счастливо», о существовании котором я думать не желала. Я называла тебя Маленьким принцем и прекрасным Каем, шептала это, слизывая кровь с твоих искусанных в поцелуях губ, ощущая её чистоту и выраженный аристократизм. Ты был таким – для многих надменный и слишком резкий, грубый и шумный, признающий только своё мнение и свои взгляды, не терпящий возражений. Я же увидела в тебе то, что было от других глаз спрятано за семью печатями. Ты умел быть со мной маленьким мальчиком, нуждающимся в моих руках, всегда собранный, мудрый, знающий все наперёд, сдерживающий мои приступы глупости, ревности, до мозга кости женской импульсивности. Из нас двоих я была ураганом, способным разрушить все на своём пути. Ты же это отстраивал, складывал по кирпичикам, учил меня заново любить и доверять.
Ты называл меня Снежной Королевой, когда я считала себя просто раненым зверем, который, после стрелы в левое подреберье, больше никогда не смог бы есть с руки – с твоей я ела практически с закрытыми глазами, не боясь обнаружить яд. Ты кормил меня любовью с серебряных ложек, не позволяя больше слизывать её с ножей.
Твои нахальные руки всегда отвлекали меня от затягивающего водоворота мыслей, не позволяя думать. Думающая женщина – проблема, умноженная на два. Ты возводил её в минус, ведя носом по моей шее прямую линию, прежде чем позволить губам сомкнуться на мочке уха. Влажно и горячо, чувствуя твоё дыхание в шею и то, как трудно сидеть вот так, делая вид, что ничего зазорного не происходит. Ты любил испытывать меня, а мне нравилось сдаваться тебе. Снова и снова.
– Я хочу, чтобы ты прочла мне сказку, – твой возбужденный шёпот совсем близко, вынуждая меня всего на секунду прикрыть глаза, словно это способно было помочь справиться с желанием ощутить тебя в себе.
Пальцы свободной руки придвигают ко мне распахнутую книгу, пока вторая твёрдо скользит по обнаженному колену вверх, точно зная свой конечный пункт назначения.
– Кай в самом деле у Снежной Королевы, но он вполне доволен и думает, что лучше ему нигде и быть не может. Причиной же всему осколки зеркала, что сидят у него в сердце…
Твоё «хорошая девочка», сказанное шепотом, но звучащее запредельно громко, вынуждает голос предательски дрогнуть. Читать не получается, когда ты добираешься до внутренней части бедра, ощущая подушечками пальцев, насколько я влажная – будь платье более светлого оттенка, на нем определённо бы осталось пятно от собственной смазки, которой некуда было деваться в плену невесомого кружева. Чем больше я текла, тем сильнее ты ощущал своё превосходство.
– Пожалуйста…
– Что «пожалуйста»? Скажи это. Я ведь предупреждал, что не стоит со мной играть, но утром ты была преисполнена своей привычной уверенностью, – слова, проникающие в каждое нервное окончание, когда вся я – сплошной оголенный нерв, воск в твоих умелых руках.
Бесконечно хотеть, сходить с ума от одного взгляда – ты единственный из всех мужчин знал, за какую нить стоит потянуть, чтобы заставить меня сделать все. И я делала, купаясь в этих жарких прикосновениях, клеймящих поцелуях, что входили под кожу смертельными клинками наслаждения, млея каждый раз от ощущения тебя в себе.
Ты знал, что не один год я мечтала, чтобы ты взял меня в библиотеке, прижимая к книжным полкам, мешая боль с наслаждением, вынуждая кончать меня снова и снова, сдерживая слишком громкие стоны. Точнее, это ты сдерживал, затыкая мой рот ладонью или слишком жесткими поцелуями, вылизывающими душу. Но ты был бы не моим мужем, не начни дразнить меня, прежде чем исполнить самую заветную мечту. Ты был тем, кто всегда дарил моим грезам жизнь, вынуждая их принять форму. Даже самые безумные и дикие оживали в твоих руках. Ты был зависим не только от моего тела, но и от моих улыбок.
– Что ты творишь? – тебе нравилось, когда мое дыхание сбивалось и говорить, как и дышать, становилось труднее. Каждый раз тебя это лишь больше распаляло.
– Наказываю тебя. Но ты ведь любишь быть наказанной, – ещё один поцелуй в шею, прежде чем мучительно медленно вырисовать языком на моей ключице месяц. Ты называл меня луной и ангелом, но я была антихристом, рухнувшим с небес.
Пальцы задерживаются на влажном кружеве, замирают, вынуждая меня непроизвольно качнуть бёдрами навстречу, потерянным, но безуспешным движением. Усмешка и потемневший взгляд твоих глаз напротив.
– Умоляй, ангел.
И я умоляю, теряя связь не только с реальностью, но и с собственным роем мыслей, умолкающим, когда его пальцы сжимаются на шее. Не соображая и идя на самое дно, слыша свой же севший голос и чужие перешептывания словно со стороны. Первые толчки во мне, вынуждая задыхаться, иногда полностью останавливаясь, заставляя едва не скулить от разочарования. Пока кровь сворачивается в венах, приказывая сердцу умереть.
– Уведи меня отсюда. Подальше, – почти что в твои губы, зная, что, коснувшись их, смогу ощутить собственный вкус.
Но ты не позволяешь. Хватаешь за руку и выполняешь мою просьбу. Подальше, вглубь библиотеки, где книжной пыли ещё больше, где нам никто не помешает. На непослушных ногах, понимая, какой влажной я могу быть только с тобой.
Ты берёшь меня сзади. Практически сразу же. Обнажая грудь и задирая подол моего тёмного платья. Между этими действиями не существует ничего, кроме звука твоего ремня и удара моего сердца.
Я чувствую, как крепко пальцы держат мои руки за спиной, блокируя любое действие, вынуждая ощущать меня полностью в твоей власти. Как глубоко ты во мне, подталкиваю каждым последующим толчком к самому обрыву, чтобы сигануть вниз, таща тебя за собой.
Твои руки повсюду, как и ты сам. Во мне, на моей спине, под кожей, в венах и каждой клетке моего тела. Но тобой невозможно насытиться, тебя не бывает слишком много. Ты россыпью поцелуев по спине, укусами и кровоподтеками, каждым моим стоном и выверенными движениями, приближаясь к оргазму, который не просто даст разрядку, а заставит умереть. И это не просто секс, это даже не занятие любовью, это когда с каждым движением во мне ты отдаёшь часть себя, не прося взамен ничего, насыщаешь меня собой, как вода насыщает почву после убийственной засухи. Когда самая большая пустыня внезапно становится океаном. И ты был моим. Тебе не нужно было связывать мои руки тугими веревками, приковывать кандалами, я уже была твоей. С самого первого дня. С той книги Ремарка в моих руках, которая внезапно выскользнула из рук и упала к твоим ногам, вынуждая меня впопыхах броситься за ней и впервые оказаться у твоих ног, прямо перед тобой. Твой взгляд и миллиарды импульсов в моем теле. Возбуждающая и извращённая улыбка. Когда позже оказалось, что правильная и недоступная девочка была твоей с той самой минуты. Тебя это заводило, вынуждало на стену лезть и порождало желание сжать пальцы на моей шее сильнее обычного, чтобы я больше никогда и никому не досталось.
Твои ладони скользят к моей груди, толчки становятся жёстче, когда я содрогаюсь под тяжестью твоего тела, понимая, что сексом в библиотеке ничего не закончится, потому что дома ты вновь окажешься между моих ног, вырисовывая изгибы моих коленей губами, прежде чем твой язык нащупает каждую из известных тебе точек на моем теле, наблюдая, как я забываю себя.
Я помню тот секс в библиотеке и ощущение тебя в себе даже после того, как ты кончил и влаги во мне стало ещё больше. Твой поцелуй за границу волос, убирая их на одну сторону. Контраст твоих бледных рук и чёрных, как смоль, локонов. Твой хриплый голос, звук моего застегнутого платья и запах секса, смешанного с твоим собственным. Моя жизнь – фрагменты с тобой, мелькающие картинки, сменяющиеся перед глазами.
Тебя настолько нет, что ты везде. Перекатами и переливами. Бессонными и сладкими ночами, безумием, разделённым на двоих. Ты течёшь в моих венах, как Cabernet Sauvignon. С того июньского вечера прошло слишком много времени, сейчас зима в самом разгаре, я сижу на краю стола в твоей рубашке после ещё более безумного секса, пока ты наводишь на своём рабочем месте порядок после важного звонка. Очередная встреча, вереница совещаний и всеобщего поклонения тебе одному. Ты всегда любил это не меньше, чем меня. Услышь ты голос моих мыслей, то наверняка возмутился бы – за все четыре года ты не брал ни одной командировки, ставя меня выше каких-либо рабочих поездок.
Снег медленно опускается за окном на промёрзлую землю, а я думаю, как сказать тебе о том, что нас совсем скоро станет трое. Для такой новости никогда нет подходящего случая – она в любой момент огорошит.
– Тебя что-то тревожит, ангел? – ты подходишь ближе, располагаясь между моих ног и большим пальцем касаясь моей нижней губы, едва оттягивая, чтобы в следующий момент оставить невесомый поцелуй.
– Вопрос, как лучше сказать тебе о том, что ты скоро станешь строгим и серьёзным отцом, – мои пальцы поглаживают твои рёбра, пока я ощущаю, как ты напрягаешься под ними, не сразу поняв смысл моих слов.
Наверное, подобное было не так просто принять. Особенно, когда это обрушивается, подобно граду на голову в ясную погоду. Но я знала, что это обязательно будет, ибо наши ночные разговоры и обрывки твоих фраз по-прежнему звучали в голове, разливая приятное тепло в груди. Ты был моим самым надежным домом, нерушимой крепостью – и это была та самая истина, разрушающая все на своём пути.
Крушение
Он любил красное белье на ее бледном теле, подчеркивающее каждый плавный изгиб. Скользил по нему пальцами, они тонули в углублениях ее ключиц, срываясь вниз, пока он носом рисовал на ее шее прямую, опьяненный ароматом ее парфюма: ваниль, сицилийский перец, брют, благородные кофейные зерна, опаленные лучами солнца, и персиковая косточка. Она вся была сладко-острой, порой рубленной, невежественной, недосягаемо-родной.
Он любил связывать ее запястья красной атласной лентой – своеобразный ритуал, когда он останавливался за ее спиной и хрипло приказывал завести руки за спину. Своенравная, язвительная, недоступная с другими тягуче-мучительно заводила руки за спину, он знал, что она улыбается и кусает нижнюю губу, даже не смотря на нее. Атлас мягко скользил по ее телу, обволакивая змеями руки, стягивая их и беря в плен, но, даже отнимая у нее свободу, он чувствовал ее власть над собой. Наверное, именно поэтому ему хотелось заточить ее в клетке, на самом дне преисподней, чтобы долго целовать руки, изувеченные раскаленными кандалами.
– Значит, сегодня без поцелуев?
– Замолчи, – тягуче произнес он, касаясь губами мочки ее аккуратного уха. Это его успокаивало.
Она знала каждый его шаг, шифр, взгляд, она могла сказать, каким будет его следующее действие, но делала вид, словно он был самым непредсказуемым мужчиной, которого она когда-либо знала.
