– В какие игры ты играешь? – он нахмурился. Татуировка у его виска оживилась.
– В прятки.
Она коснулась бедрами холодных перил балкона. Званый ужин, скопище людей в залах, в которых нечем было дышать от большого количества парфюма и пота разгоряченных тел, и они, разделенные этажами от лишних глаз, снова вместе, словно между ними нет этого каньона длиной в три года. Словно они всегда были вместе, как раньше: без мишуры и фальши. Каждый из них хотел раствориться в моменте, забывая о реальности, но она лишь крепче жалась к ноге, пока холодный мелкий дождь моросил на замерзшие плечи.
Он видел ленты ее корсетного платья без бретелей, и ему казалось, что ей нечем дышать от этого удушающего алого футляра, сдавливающего ее выразительную грудь: атлас играл в свете приближающейся ночи, а бледная кожа делала ее фигуру еще более безликой, несуществующей. Она дрожала: то ли от холода, то ли от того, как неприятно ей было находиться рядом с ним, ведь она поклялась, что ее тело забудет его, и он больше никогда не ощутит власть над ее сознанием.
– Кого же мы будем искать, Роза? – спросил он так, будто говорил с ребенком.
– Мое сердце, – прошептала она.
– Разве оно прячется?
– Его больше нет.
Своенравно поведя плечом, чтобы скинуть назойливые руки, она сдвинулась правее и развернулась к нему лицом, зависая между невесомостью и мужчиной, которого ей было больно видеть: она предпочла бы сойти с балкона, поскорее покончив с утомительным разговором, который был лишним этой тихой ночью. Она не могла простить его за сердце, которое он однажды в клочья разорвал, получив к нему доступ. Она помнила, как внимательно он слушал ее тревоги, страхи и ночные кошмары, которыми она делилась с ним, переступая порог его кабинета и устраиваясь в кожаном кресле, словно пытаясь утонуть в его глубине. Метроном раскачивался из стороны в сторону, а ей до щекочущего чувства под лопатками не хотелось, чтобы его мужественные пальцы останавливали стрелку, предвещающую конец их встречи, на котором он руководил ее сознанием так, как ему было угодно, и никто не сказал ей, что маниакально-депрессивный психоз может стать аргументом для того, чтобы вырвать ее сердце из груди, не прося разрешения.
Он вновь приблизился к ней, встревоженный, сдержанный, холодный, но одним взглядом сканирующий каждый позвонок, с рябью непонятных линий на пальцах. Его аромат, отдающий ледяной крошкой, абсентом и сожалением, вынуждал ее тонуть в этом болоте воспоминаний. Его присутствие окунало в холод, который плотно поселялся под кожу, становясь частью ее обширной сути. Он знал каждую ее потаенную мысль, каждый страх. Знал, какие сны ей снятся, и о чем она думает перед сном, под плотно закрытыми веками. Каждый ее шаг, взгляд, каждое движение несуразно худых, но красивых рук, словно было заранее запрограммировано. Эта женщина была продуктом его творения, вышедшим из-под скальпеля хирурга, абсолютно новым обликом, потому что от прошлого не осталось даже скудного следа.
– Представь, ты летишь в самолете. Твой первый полет в бизнес-классе, Роза, – голос его звучал буднично и монотонно, перенося в те времена, когда он являлся для нее единственным источником света в кромешной тьме, не позволяющим коснуться дна.
– О чем ты?
– О крушении, Роза. У самолета возгорается крыло, отказывает двигатель. На борту много пассажиров и маленьких детей. Возле тебя молодой мужчина. Скажи, у него есть дети? Вы болтали с ним?
Она испытывает растерянность, но вместе с тем в ее глазах мелькает интерес, несвойственный этой женщине, потому что ее внимание всегда сложно привлечь. Практические невозможно. Она отодвигается к тонким перилам просторного балкона, на котором без труда смогли бы поместиться пятеро, в попытках избежать слишком близкого контакта с ним. Ее пугал его взгляд, рушащий любые стены между ними, но вместе с тем она пыталась выглядеть спокойно и непринужденно.
– У него жена. Они хотели бы завести детей, но у них ничего не получается. Он мечтает о сыне, а она чувствует себя никчемной, запивает горе бокалами вина по понедельникам, старается заниматься пилатесом по вторникам и плачет в подушку по субботам, когда он засыпает после долгих занятий любовью.
Роза слишком остро ощутила, как картинки чужой жизни мелькают перед глазами, будто моменты французского фильма, напичканного драмой и налетом трагедии, которую люди привыкли идеализировать с нездоровым желанием показаться сильнее, будто инвалиды, которым приказали передвигаться по жизни ровно и плавно без ног. Мужчина напротив впитывал ее эмоции, стараясь уловить в глубоких темных глазах призраков прошлых лет, которые однажды были адресованы ему, а сейчас оказались похоронены под толстым слоем известки прожитых лет, которые она провела без него, однажды сбежав из Парижа в Осло.
– Самолет начинает падать. О чем молится этот мужчина?
– Он боится. Умирать всегда страшно, если до этого ты никогда не пробовал прощаться с жизнью.
Женская рука с тяжелыми цепями на запястьях, коснулась влажных холодных перил, ощущая, как вздутая местами краска трескается и силится попасть под кожу. Она, конечно же, поморщилась, но пальцы не разомкнула. Мужчина из ее фантазий вцепился в ее руку, словно пытаясь отыскать опору, которая не позволит ему разбиться. Тошнота подкатила к горлу, и она ощутила ее горечь на корне языка, не в силах сделать вдох. Он помнил ее любовь к боли, которая не позволяла попросить его ослабить хватку на ее шее, когда он был в ней, дыханием обжигая кожу, или, когда его пальцы крепче сжимали худые запястья, не давая пошевелиться.
– Знаешь, что самое страшное? – спросила она, тяжело дыша от колотящегося в груди сердца.
Он вопросительно выгнул бровь, не желая прерывать ее мысли, большой палец заскользил по острым костяшкам. Один, два, три… пять. Какую боль она ощутила бы, сломай он их все? От нее пахло привычной вуалью свежей воды, хрустящих зерен кофе и ванилью.
– Самое страшное, когда любовь давно прошла, а ты продолжаешь тосковать по тому, чего нет, словно…
– Словно роза, которую пересадили на другой участок, а она по-прежнему тоскует по родной земле.
– Да, только прошлая почва была неблагоприятной для ее цвета, вынуждая корни гнить изнутри, поэтому ее с мясом выдрали и поместили в другое место.
«…Он складывал из льдин и целые слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось, – слово «вечность». Снежная королева сказала ему: «Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков»…». Подумала она и попыталась освободить свои пальцы, будто ощущая приближающуюся опасность. Мелкий дождь моросил, напоминая противную ледяную крошку, которую размельчили, чтобы добавить в коктейль, разбавляя смесь рома и абсента. В его серых, как благородный металл, глазах плескалось так много сожаления, что он напоминал ей маленького мальчика-кая, впервые попавшего в руки королевы, от которой он не смог бы скрыться. Она помнила их совместные походы в оперу, когда сердце замирало и на долгих полтора часа переставало биться о ребра. Помнила их поцелуи в партерах, жадно хватая воздух, не в силах друг другом надышаться. Ей нравилось, как его пальцы касались кожи ее ключиц и лица, оставляя холодные разводы бесконечно теплых рук. Помнила и то, как вечерами они готовили ризотто, наслаждаясь розовым вином из Франции, в которой однажды вместе и бывали. Совмещали кухни разных стран между собой, мыли голову над раковиной, ели торт с воздушным кремом руками, забывая о десертных ложечках, не боялись быть странными, изувеченными, противоречивыми, непонятыми никем, кроме друг друга.
Он действительно складывал эту «вечность» из чистого льда, а она, насмехаясь, ледяной глыбой возвышалась над его стараниями, кроша любые попытки острыми каблуками туфель. Роза не могла подарить ему вечность, будто запертая в одном дне, который вот-вот должен был закончиться, обрывая тонкую нить ее жизни, да и новые коньки ему были не нужны, будто солдату, которому оторвало ноги, и он больше не смог бы носить свои любимые сапоги, ноги в которых тонули в весенней грязи болота.
– Ты не хочешь покурить, Роза?
– Я бросила, Кай.
– Ты бросила меня.
– Если бросаешь одну пагубную привычку, то следует забыть и о самой главной.
Внимательно смотря в глубину ее проникновенных глаз, он пальцами заскользил по кисти ее руки вверх, минуя локоть и острый выступ ключиц, касаясь лица и нижней губы, чтобы ногтем зачерпнуть темную помаду, ведя линию от уголка ее губ к выраженной скуле. Дождь усиливался, как и желание сбросить ее невесомое тело, полное гниющей жизни, с балкона. Какой-то пожилой мужчина в смокинге звякнул портсигаром, извлекая сигариллу, справа от них, бросил встревоженный взгляд и закурил.
– Только разница в том, роза, что вы, как и предполагала гениальная Полозкова, остались с сигаретами друзьями.
– На одну ночь.
– Тем паче.
Он больше не касался ее пылающей влажной кожи. Лишь на мгновение сжал окровавленные от отколовшейся с перил краски пальцы, будто желая оставить свой вечный след рядом с ней.
– Постой.
– Что?
– Самолет падает и разбивается. На борту ни одного выжившего, кроме мужчины, который так хотел ребенка, что не смог умереть.
Музыка внизу стихла, оставляя лишь раскаты грома, ветра и смех пьяных женщин внизу, желающих пригласить к себе кого-то на ночь. Он уходил, зная, как сильно она боится грозы, одиночества и кошмаров, проникающих в сознание из темноты. Но впервые он отдал ее им, не прося ничего взамен, кроме освобождения, не говоря ей, что он тот самый выживший мужчина на борту Боинга, которому был дарован еще один шанс на свободу.
Между сказкой и страхом
Их нельзя назвать парой – они существуете отдельно друг от друга, связывая себя по рукам и ногам лишь острыми, неожиданно ударяющими, летящими манерными раскаленными иглами воспоминаниями. Они у них до тошноты общие, многообещающие, неправильные, извращенные и для большинства откровенно пугающие. Она верит, что однажды они разделите их, как полноценное имущество: он отдаст ей без малости все, вычистив каждый угол себя дважды, выворачивая карманы до последнего цента дописанной и неудачной истории, решив, что у него такого добра хватает.
Она слишком правильная, возвышенная, звучащая самыми чистыми нотами, которые он предпочитает брать, не задумываясь, потреблять, создавая новейшие композиции, к прослушиванию которых однажды не вернется, уйдя на покой. Её беспричинный смех на мосту Александра III, атласные платья, красная помада, пачкающая пальцы, что соприкасаются с аккуратными губами, оставляя на бледной коже следы. Кажется, что пред её образом даже сена становится чище. Он совершенно другой: никакой легкости, беззаботности, бессмысленных мечтаний о вечном – чистая сталь, которая не плавится, а лишь обжигает, оставляя следы и рубцовые шрамы после.
Если бы его попросили нарисовать её памятный портрет, он бы выразил чувства невнятной абстракцией, понятной лишь ему. Невесомыми прикосновениями губ, жесткими укусами, оставляющими кровоподтеки, как отчаявшийся художник, пропитывающий холст масляными красками. Вся она – это красный набросок на белых обоях его гостиной. Выведенные линии подбородка, шеи, ключиц его нескончаемой кровью. Пальцами по изгибу бедер, виртуозно совмещая жестокость с искусством. Это лучше любой акварели.
Её голос однажды померкнет в его памяти, воспроизводясь лишь в те редкие моменты, когда радиоприёмник решит сыграть с ним невеселую шутку, подкидывая знаменитую Une Vie D’amour. Тогда слова этой песни будут звучать приглушенно и мягко, с наигранной оттяжкой, дублирую до самых испорченных нот голос той, которую пора бы забыть, но воспоминания-предатели сами несут на знакомый порог.
Её взгляд с вызовом, чтобы после сдать оружие, проигрывая очередную войну и позволяя Триумфальной арке упасть, когда его пальцы тянут бретель платья, ведя четкую линию и вынуждая легкую ткань упасть к ногам, создавая сокрушающие контрасты.
Пить вина из северной долины Лауры, ища мелкие поводы, наблюдая, как Rosе D’anjou заполняет бокалы, разнося по небольшому балкончику аромат спелой клубники и цитрусовых, чтобы после проливать крепкое на глянцевые журналы, слыша, как хрупкое стекло со звоном разбивается, когда он усаживает её на край стола.
Лежать на его коленях, когда за окном бушующий, но простуженный, несколько промозглый апрель, подхвативший сиплый кашель в пыльном переходе или людном метро. Хромающий, надломленный, как графитовая линия, следующая за острием карандаша, но безнадежно обрывающаяся, когда он ломает ноги с хрустом-воем, звучащим в голове весенним реквием.
Он стучит в хрупкие, словно сахарные, тающие под влажными касаниями, окна, крупными, не успевшими познать всю страсть мая, холодными каплями. Плачет и поет бесконечно печальную мелодию, когда мужские пальцы касаются угловатого локтя и ведут идеальную дорожку, состоящую из чистой нежности, к выступу ключиц. С видом избитого жизнью скульптора, руки которого огрубели от нескончаемых мраморных поцелуев, позволяя тихому выдоху сорваться с губ и погибнуть на женских ресницах, которые едва подрагивают, когда подушечки очерчивают каждую выпирающую косточку и медленно минуют утонченную выемку, даря эфемерное ощущение происходящего. Она не решается зажмуриться, боясь на несколько долгих минут вычеркнуть до гула в груди родной образ перед глазами, стараясь уловить самую скромную и неприметную эмоцию, когда губы красиво и чувственно выводят «je m’en remets ? dieu, pour te revoir», посылая незримую, до острой тактильности колотящую вибрацию по телу. Его голос приглушенный, тихий и несколько хрипловатый от долгого чтения ей, заглушает апрельские рыдания за окном, не позволяя проваливаться в пучину бессмысленных раздумий и сожалений, – так было всегда, стоило ему оказаться ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, в редкие моменты позволяя всепоглощающей бездне сомкнуться.
Шелест книжных страниц, его ладонь перемещается под девичью шею, прогоняя неуловимыми касаниями легкий дискомфорт.
– Когда наше время истечет, а потолок Notre-Dame De Paris упадет на головы прихожан, пока они будут петь гимн, что ты мне скажешь? – его шепот повисает в тишине комнаты, когда пальцы путаются в темных локонах.
– «До встречи в Париже, my december, на мосту Александра III. Я буду ждать тебя в восемь, в другом измерении, между пятым и шестым ребром». ?
Блицкриг
Я укрою тебя своим пьяным телом от артобстрела острых, удушающих, самых ужасных мыслей, даря колото-ножевые в красных календарных числах. Мне не страшно умереть от случайных выстрелов, что под кожу вонзаются сотней отравленных игл. Расскажи мне, что ты видела в каждом из них, по утрам раньше птиц просыпаясь? Мне не страшно прожить эту жизнь обнищалым, покинутым всеми мирами, не боюсь я погибнуть от жестких ударов судьбы, как от вражеских бомб, что гремят в унисон с каждым вдохом внутри. Не страшит меня смерть, если только твоя, тень бросая на лик всех изломанных судеб. Ты Плацебо эффект, словно мел вместо правды, упакованный в самый красивый конверт, самим дьявол послан мне свыше. Я тебя поглощаю до боли, ноющей где-то в районе груди, я уверовал то, что способна помочь мне лишь ты. Я могу так смиренно исчезнуть, стать просто словами, не хочу одного: что, заплакав однажды искренне, я пойму – в этом городе тебя нет. Словно ты просто вымысел, жгуче саднящий в груди.
Синдром Адели
Синдром Адели – не любовная лихорадка, способная пройти бесследно спустя время. Это идея. Это слепое поклонение. Любовная аддикция, схожая с наркотической. Это не может быть любовью в её истинном понимании безусловного чувства – болезненный микс зависимости и желания обладать, который, спустя короткий промежуток времени, способен вознести на вершины высшего безумия, когда каждый атом твоего тела сжимается до неузнаваемых микрочастиц, перекрывая доступ кислорода к крови.
Пальцы теребят кашемировую ткань пальто горчичного цвета, выдавая во мне нервозного и стойко фиксированного на своих внутренних переживаниях человека. На улице первый день декабря, и изо рта выходят замысловатые линии пара, напоминающие, что я все еще живой человек, а не манекен, смотрящий безжизненным взглядом на прохожих с витрины дома Chanel, расположенного на улице Комбо 31 в Париже. Будучи ребенком, я завороженно замирала напротив, разглядывая каждую деталь в мельчайших подробностях. Тогда мне казалось, что в мире нет ничего прекраснее того, что мои глаза жадно впитывали: блеск дорогой ткани, роскошные ленты и сумочки из натуральной кожи с идеальными ремешками. Сейчас я словно потерялась между полюсами, в невесомости, боясь коснуться почвы, которая являлась для меня неопознанным объектом.
Пальцы находят в кармане холодный металл заколки, поверхность которой усыпана мелкими искусственными камешками, и сжимают его так, что острый угол практически вспарывает мою кожу, разнося нити тянущей боли по венам. Мое сердце начинает биться по всем канонам тахикардии, а я испытываю ощущение, словно за мной вновь следит тот, чье имя я знаю, но которого нет на самом деле: мое бессознательное, плод моего больного воображения, возбужденного импульсами болезни, наличие которой признавать я не желаю, всеми силами пытаюсь оттянуть момент своего озарения.
***
Я стою на железнодорожной станции: с промежутком в час тридцать проносятся, тяжело скользя, железные глыбы, доставляющие людей из пункта А в пункт Б. Приезжие, выходя, толкаются плечами и наступают друг другу на ноги, некоторые прибегают к грязным и невежественным порицаниям. Лужи из талого снега, смешанного с грязью, растекаются по каменным плитам под ногами, делая их темнее. Я пытаюсь отыскать глазами знакомый образ, ощущая, как противно сердце в чувственности заходится в груди. «Ты в порядке». Сжать и разжать пальцы правой руки, занемевшие от холода, словно я, так отчаянно ломясь в твои двери, которые ты запирал передо мной, поломала все, и ничего не оставалось, кроме как ампутировать их.
Твоя высокая фигура плыла среди скопища людей в черном, оранжевом, синем и бежевом так, словно страдала хронической усталостью долгие годы, но при этом продолжала выглядеть непоколебимо, вызывающе-сдержанно, возвышаясь одним своим существованием над каждым присутствующим здесь: сердце было пойманной в силки птицей, которая самовольно хотела в твою клетку.
Ты остановился напротив, и десять сантиметров, разделяющих нас, показались непроходимой пропастью, вынуждающей тоску в душе сгущаться. По-отцовски поцеловал в лоб – горячие губы оставили на замерзшей коже аромат мяты, мурманского мороза, карамели и тмина. Хотелось задержать это прикосновение на коже как можно дольше, но вместо этого ты сжал мою ладонь, сунув в карман своего пальто наши сплетенные пальцы, в попытках согреть мои и не позволить мне окончательно упасть в этот вязкий омут из страха, разочарования, боли и одиночества. «Я никогда не жаловалась на жизнь, но иногда хотелось в кого-то уткнуться, если этот кто-то – ты». И все то время, что мы брели в неизвестном направлении, ты безостановочно гладил мои костяшки, словно думая, какой сустав выкрутить первым.
– Ты когда-то любил так, что сердце готово было выпрыгнуть из груди, а голова кружилась от счастья?
– В начале такое испытываешь, но мне по душе спокойствие и безопасность.
– Разве не лучше задыхаться от чувств?
– Любовь постоянно описывают как-то многострадально, но мне, к счастью, есть чем дышать.
– Мужской склад ума напоминает мне непробиваемую стену из камня, бетона, горя и постоянных споров с этой жизнью. Ведь она тоже женщина.
– Поэтому мне непонятны твои приступы астмы, вызванные любовью.
– Ну да. Вам, мужчинам, куда более понятно смотреть под каждую юбку, нежели задыхаться от чувств к одной женщине.
Ты промолчал, и пальцы твои дрогнули, на мгновение крепче сжав мою ладонь, словно в выраженном протесте.
– Я люблю одну женщину. Она выгнала меня из себя и не впускает
– Ключ больше не подходит к замку.
– Можно поставить новый?
– Купив новую квартиру, ты всегда будешь мысленно грезить об одной ночи в старом домике, где прошло беззаботное детство.
Снегопад вновь начинал набирать обороты. Я подняла голову и взглянула, как снежинки, хаотично кружась, летят на тротуары, чтобы разбиться. Мне было холодно в осеннем пальто и в своем платье темно-синего цвета, которое мы купили в Москве, поехав туда в наш первый совместный отпуск, но пока мое тело леденело, внутри меня таяло сердце, согретое твоим присутствием.
– Мне пришлось развернуть свои ребра, сломав их хрупкость, чтобы ты имел возможность забрать мое сердце себе.
– Меня до сих пор обвиняют в краже.
– Моего рассудка?
– И еще – души.
Поиграем в декаданс?
Есть женщины, которых я именую мисс vuoto: они не улыбаются, а скалятся, желая понравиться всем, их образ не проносишь через года, время, людей и множество судеб, никчёмных событий. Их просто забываешь. Они любят просить остаться и спрашивать о том, буду ли я их помнить, лёжа со мной обнаженными в одной постели, пока я курю вторую и думаю о том, какую оплошность совершил, впустив в свою кровать: это как захотеть тирамису, который пробовал на левом берегу Сены, но вместо этого пойти и купить дешевую подделку в супермаркете, пытаясь отыскать за завесой солоноватого крема, растворимого кофе и транжиров хоть что-то утешительное. После приходится пить много газировки и курить крепкие итальянские, пытаясь перебить это послевкусие дешевизны и отсутствие тонкости вкуса. Но как раз они и привыкли считать себя желанным десертом. Как объяснить таким, что они не больше, чем
? Отец учил уважать меня всех женщин, я плохо усвоил урок, потому что уважения заслуживает лишь одна.
Тот второй редкий тип, который вихрем проносится по твоей жизни и душе, топча тебя каблуками своих туфель-лодочек, тонкие шпильки которых терзают плоть и вспарывают по швам. Таким женщинам завидует тот самый, первый тип, пряча это постыдное даже для самих себя чувство под завесами снисходительных шуток и косых взглядов. А им все равно, ведь они так красиво плывут по жизни, отталкивая всю эту дешёвую бутафорию и грязные мелкие сплетни. Талант? Врожденное чувство собственного достоинства, которое не купишь. Ведь даже если против них будет вест мир, они будут шагать с высоко поднятой головой. Будоражит кровь.
– Ты слишком зависим от мнения других. Это – увечье. Тебе всерьёз нужна группа инвалидности.
– Тебе стоит извиниться.
– Я не могу извиниться за то, чем дышу.
Демаши тоже была рождена пламенем, закована немыслимыми температурами, которыми закаляется разве что сталь в умелых руках. Она так ворвалась в мою жизнь, что я, весь такой собранный и педантичный, не заметил, как оказался связан по рукам и ногам любовью к этой женщине. Нет, она не требовала любить себя, никогда не просила остаться, не смотрела этим подбитым щенячьим взглядом, каким смотрели на меня другие женщины, призывая к молчаливому повиновению над ними же, она меня вынуждала сдаваться, бросать оружие к её ногам и понимать, что через меня она может переступить однажды также, если её каменное женское самолюбие попробует хоть кто-то надколоть. Поэтому мне рядом с ней пришлось стать еще более педантичным, осторожным, практически ювелиром, но таким же безумным, как и она. Ведь эта женщина жила эмоциями, а это значило одно: она уйдёт, если станет скучно. Не то, чтобы она любила все эти дешевые слёзы и сцены, просто она находилась в вечном движении. За ней невозможно было угнаться.
Я помню, как женщины пытались походить на неё. Так ломано нелепо и смешно, так натянуто, словно готовы были сломаться надвое от своих усилий. Они сами себе лгали, что нет, но я же видел эти жалкие попытки. Какое-то перенятое слово, жест, манера – тирамису из круглосуточного супермаркета готово. Даже сейчас ощущаю изжогу.
У неё шрам на среднем пальце, словно когда-то его брало в плен раскаленное кольцо. Я рад, что он был не на безымянном, пришлось бы ревновать к её мертвому мужу (мужчины от любви к такой женщине умирают, если, конечно, не сбегают к дурнушке, которая позволит обращаться с собой, как туристы в Италии с граппом – многие не выдерживают чрезмерной крепости, выплёскивая желтоватую жидкость на мощённый тротуар). Она много курила иногда, но голос её по-прежнему оставался мягким, грудным, чуть приглушённым – эдакая мелодия для моих ушей. После ссор с ней тоже могли оставаться шрамы. Не ужасные бытовые – нет, а те, которые хочется бережно оставить на своём теле, а затем другой рассказывать о том, что они – её, что мы поделили нажитое имущество: ей досталось все до цента, а мне – эти самые шрамы. Так, на самом деле, и вышло, но ведь это случилось позже, я не мог об этом знать.
– Ты – моя личная катастрофа. Крушение, после которого остаётся лишь пустота. Вакуум.
– Позже ты поймёшь, что я научила тебя летать.
Она была, подобно кошке: гуляла сама по себе и, подобно лучшей манере беды, приходила тогда, когда её не звали. Демаши действительно была бедой, скорбью, горем, которое оплакиваешь потоком слез – это отличие между женщиной простой и той, которую именуют роком. Я по-прежнему оплакиваю жизнь с ней, но точно могу сказать, что без неё она стала куда хуже.
Помню её платье-комбинацию: чёрное, струящееся по фигуре с безупречными изгибами, под которым ничего не было, кроме жалкого кружевного клочка ткани и чулок. Я любил чулки на её длинных, абсолютно ровных, ногах. Мы ехали на какую-то выставку общего знакомого, и я бесконечно целовал её руки, каждый палец, словно желал откусить все до единого, чтобы больше никто, кроме меня, не смог взгромоздить на них кольцо. Я был зависим идеей сделать её своей, подчинить, но забывал о том, что эту женщину, как и любую стихию, подчинить невозможно. Волны океана могут скользить меж твоих пальцев, но будут ли его просторы принадлежать тебе? Они ведь даже скалам не принадлежат, не то что мужчине.
