Ф. М. Достоевский, «Идиот».
1
В зале суда уже включили электрические канделябры, кондиционеры и прочее оборудование, необходимое для делопроизводства.
Медленно, как будто нехотя, изрядно устав от этого затяжного процесса, в зал прибывала публика, пресса и все в той или иной степени заинтересованные лица: родственники потерпевших, свидетели, присяжные, адвокаты и прочие.
Уже практически никто не разговаривал, в отличие от первых заседаний, когда галдёж стоял как на базаре. Были слышны лишь редкие перешёптывания. Но и они умолкли, когда в зал под конвоем вывели подсудимого.
Случайному зрителю, который не присутствовал на предыдущих заседаниях, вид подсудимого показался бы странным. Совершенно нетипичным. Он отнюдь не выглядел понурым, уставшим, пристыженным, как обыкновенно выглядят изобличённые в преступлении. Но с другой стороны – он и не выглядел высокомерным, как представляются те из обвиняемых, чья вина так и не была доказана. Он скорее был похож на какого-нибудь нечаянного прохожего, который от нечего делать заглянул в этот зал.
Последним, как водится, в зал вошёл судья и без промедления, сухо и довольно вяло, как продавец какого-нибудь ширпотреба, лишь на несколько минут вышедший в сортир, произнёс:
– Уважаемые присутствующие, как вы помните, приговор по данному делу был оглашён вчера. Повторять его не имеет смысла, не будем проявлять излишнюю театральность. Напомню лишь, что подсудимому приговор был понятен. Заседание же наше было прервано неполадками технического характера, вследствие чего мы не успели, как того требует закон, предоставить последнее слово подсудимому. Я понимаю, что, откладывая именно эту часть процесса, мы тем самым усугубили переживания многих из присутствующих, особенно – потерпевшую сторону, за что и приношу извинения. Тем не менее мы обязаны завершить процесс так, как того требуют демократические принципы нашей судебной системы. Господин Юрата Кнедлик, – он обратился к подсудимому, – извольте начинать вашу речь.
– Благодарю вас, Ваша честь, – совершенно уверенным, практически адвокатским голосом сказал Кнедлик и, заняв место за трибуной, начал: – Уважаемые присутствующие, со своей стороны я также хотел принести извинения за то, что этот процесс, сложившийся вокруг моей скромной персоны, отнял у вас столько личного времени и нервов. Видит бог, что я ни в коем случае не ставил перед собой подобных целей. Напротив – я всячески старался избавить вас от излишних подробностей, которые, по моему убеждению, не имеют такой уж важности, какой они были обозначены судом. При всём уважении к последнему. Насколько вы помните, в каждом из заседаний я старался вести себя максимально сдержанно. Я не отвечал взаимностью на откровенно ненавистные нападки прокурора. Я не отождествлял со своим истинным Я те совершенно косвенные, не имеющие никакого отношения к делу упрёки адвокатов каждой из жертвы по поводу моих антирелигиозных воззрений. Я абсолютно спокойно выслушал приговор от лиц, так называемых присяжных, не имеющих и близкого представления о реальности, но при этом фанатично следовавших букве так называемого гуманизма. В конце концов – я выказывал всяческое уважение к суду. И все свои слова я приберёг для этой последней речи. Здесь крайне важно сказать, что своей последней речью я ни в коем случае не имел желания как-либо повлиять на общественное мнение, как в таких случаях обычно делают подсудимые. Подтверждением этого факта является то, что я полностью, безоговорочно и смиренно признал свою вину и согласился с назначенным мне приговором.
В этой своей последней речи я лишь хотел рассказать вам о тех истинных, не придуманных следствием и адвокатами мотивациях, которые побудили меня совершить мои преступления.
Начнём с моей первой жертвы – госпожи Млинарж. Как вы все помните, она была пожилой женщиной, больной раком молочной железы последней стадии, о чём она совершенно отчаянно заявила мне на той автобусной остановке, где мы с ней и имели честь познакомиться. Так часто бывает, что человек охотно готов рассказать случайному встречному свои злоключения, которые по тем или иным обстоятельствам он не желает или не имеет возможности рассказать близким людям. И случилось так, что за несколько минут, пока её родственники судорожно бегали в поисках свободного такси, она успела поведать мне, что она уже совершенно не нужна своим близким, что родственники уже давно и абсолютно открыто заявляют ей о своей ненависти, тогда как на публике, при врачах – родственники выказывают свою полную жертвенность в отношении к её недугу.
Вы сейчас не подумайте, уважаемые присутствующие, что я пытаюсь обвинить родственников жертвы. Абсолютно напротив. Я совершенно понимаю их, ведь это так тяжело – видеть рядом с собой человека капризного, немощного, злого, обиженного на жизнь, который уже совершенно не является тем человеком, которого они любили. Но факт остаётся фактом – мадам Млинарж открыто заявила мне о своих страданиях, о невозможности более их терпеть. Причём страданиях более духовных, связанных с осознанием своей ненужности, нежели о страданиях физических, которые, по её словам, были терпимы, привычны.
Её откровенные слова чрезвычайно сильно повлияли на меня. После встречи с ней я тогда всю ночь думал: в чём же смысл истинного сострадания? В том ли, чтобы искусственно, при помощи химических препаратов поддерживать физическую, но уже в любом случае абсолютно бессмысленную жизнь, или в том, чтобы найти в себе смелость и дать этому человеку уйти, максимально безболезненно лишить его страданий?
– И именно поэтому, – не выдержал кто-то из зала, – максимально безболезненным способом ты выбрал удушение, тварь?!
– Уважаемые, – вмешался судья, – по закону прерывать подсудимого в его последней речи и задавать ему вопросы имеет право только судья. Приговор вам известен, обжалованию он не подлежит. Так что соблюдайте правила.
Человек из зала извинился. А Кнедлик продолжил:
– Ничего, ничего! Я понимаю. Вопрос ведь абсолютно логичен. Действительно, в качестве способа прекращения страданий мадам Млинарж я выбрал удушение. Ну, то есть как… выбрал… У меня, по сути, и выбора то не было. Вы же поймите, что выбирать долго можно товар в магазине. Но в случае, представившемся мне, опять же – совершенно случайно – вновь встретить мадам Млинарж… Это произошло в больнице Святой Троицы, где я навещал своего друга, больного подагрой. Я совершенно случайно, и это чистая правда, увидел, как в соседнюю палату на инвалидной коляске завозят заплаканную и совершенно обессилившую мадам Млинарж. Я, обождав, когда родственники покинут её палату, решил… Поверьте, это было абсолютно спонтанным, незапланированным решением… Впрочем, этим фактом я отнюдь не желаю снимать с себя ответственности. Но – поверьте – моим единственным и вполне естественным желанием было осведомиться о её состоянии, так как после её откровений я уже совершенно не чувствовал себя чужим в её жизни. И каково же было моё удивление, когда, увидев меня, она заявила: «Я ждала вас. Пожалуйста, не медлите ни минуты. Помогите мне повеситься. Не переживайте, подозрение на вас не упадёт. Я уже написала записку родственникам, в которой покаялась в самоубийстве, – и добавила: – Господь вознаградит вас за ваше мужество».
– Глупо! – вновь раздался голос из зала. На что последовал суровый удар молотком судьи.
– Глупо, – согласился Кнедлик, – согласен. Наивно было полагать, что кто-то поверит, что немощная старушка смогла бы самостоятельно взобраться в петлю. За что, собственно, и зацепился наш уважаемый детектив Лански, чью работу я, честно, очень уважаю. Но, поверьте мне, человек, находясь в той степени психологического возбуждения, в которой тогда пребывал я, абсолютно не в состоянии учесть всех этих нюансов. Знаете ли, – он невольно усмехнулся, – это ведь только в фильмах так бывает, что какой-нибудь скрупулёзный убийца учитывает все нюансы. Но в реальной жизни всё куда прозаичнее.
– И всё же, – прервал его судья, – так, чисто из любопытства: почему вы не представили суду этих фактов в процессе слушания?
– Ваша честь! – на грани нравоучительного тона ответил Кнедлик. – Как я уже ранее сказал, что совершенно не желал перегружать головы присутствующих этой информацией, так как у меня не было цели оправдать свои поступки в глазах общества.
– Ну-ну, продолжайте… – сказал судья. – Теперь, думается мне, публике даже стало интересно, какие такие псевдоблагородные мотивы побудили вас к другим преступлениям.
2
– Благодарю, Ваша честь, – продолжил Кнедлик. – Что касается моей второй жертвы – этого несчастного подростка, Зденека Шилгана, наркомана и заблудшего человека…
– Хотите сказать, – спросил судья, – что этот несчастный тоже попросил вас прекратить его страдания?
– Нет. Точнее, да. Но… невербально.
– Невербально? – искренне удивился судья.
– Я понимаю. Это сложно понять людям, для которых просьбой является только то, что было выражено на понятном языке. Но ведь существует множество невербальных сообщений, которые так или иначе посылают нам другие люди, и эти сообщения хорошо бы уметь читать. К таким сообщениям можно отнести взывающий взгляд, или жест рукой, или принятие определённой позы тела. В контексте тех или иных обстоятельств такие сообщения могут говорить значительно больше, чем тысячи слов.
Со Зденеком мы познакомились на скачках. Я заметил, как возле окна тотализатора он трясущимися руками делал крупную ставку на лошадь по имени Стрела. В тот вечер эта лошадь проиграла. А моя лошадь по иронии судьбы выиграла, я был счастлив неимоверно! Выходя с ипподрома, я вновь увидел этого парня. Он сидел на скамье с таким видом, будто в голове его рождается какое-то радикальное решение. Я откровенно испугался за него. Ведь все же мы знаем о печальной статистике по суициду после воскресных скачек.
Я подошёл к нему и спросил: «Не хотите ли разделить со мной радость победы?»
«Что?» – потерянно сказал он.
Я сказал: «Я сегодня богач. Моя лошадь выиграла. А разделить радость не с кем…»
«Со мной?» – удивлённо спросил он и посмотрел на меня таким грустным взглядом, что мне захотелось его усыновить.
«Да. Почему нет? – говорю. – Вы сегодня вечером ничем не заняты?»
«Нет», – ответил он.
«Ну вот и отлично! – сказал я и предложил ему отправиться в моё любимое кафе «У Млинека». Мы поймали такси и уже через пятнадцать минут сидели за лучшим столиком с видом на Влтаву.
Там то он поведал мне свою печальную историю.
У него была возлюбленная по имени Элишка, из местной хасидской общины. Её отец – чрезвычайно ортодоксальный раввин – был категорически против того, чтобы дочь встречалась с кем-либо вне общины.
Тогда девушка во имя любви решилась на отчаянный поступок. Она сбежала из отчего дома и отреклась от хасидских корней. Но отец не мог примириться с этим позором. Он, используя свои большие связи, отыскал возлюбленных, и буквально за волосы притащил дочь домой, и посадил на домашний арест.
Девушка в отместку объявила голодовку. Довела себя до крайнего истощения. И через месяц умерла.
Узнав об этом, Зденек отправился к её отцу, прихватив с собой дедовское охотничье ружьё. Нет, не для того, чтобы пристрелить отца Элишки. Он пришёл к нему с такими словами: «Если ваша религия ставит смерть выше любви, тогда застрелите меня из этого ружья, чтобы я мог вновь соединиться с Элишкой на небесах!» Отец Элишки пришёл в негодование. И выставил молодого человека взашей со словами: «Смерть надо заслужить! А ты!.. Ты даже собачьей смерти не достоин!»
– Ах-х-х! – в зале раздался женский возглас. И несколько человек поспешили к женщине, которая, судя по всему, почувствовала себя дурно.
Судья обратился к этой женщине:
– Госпожа Шилган, вы не обязаны слушать эту речь.
– Нет, нет… Я хочу послушать… – собравшись с силами, ответила дама.
– Хорошо, – сказал судья и обратился к Кнедлику: – Продолжайте.
– Благодарю, Ваша честь. Вот госпожа и господин Шилган не дадут соврать, что их семья – католики в нескольких поколениях. Надо ли говорить, что самоубийство в католицизме является смертным грехом? И Зденек, являясь хоть и человеком молодым, но воспитанным истинным христианином, не мог и допустить мысли о самоубийстве. Именно поэтому он пришёл к отцу Элишки с такой неординарной просьбой.
Тогда, в кафе, он сказал мне, что и дальше будет продолжать искать возможности умереть именно от руки отца Элишки. Я же попытался убедить его, сказав, что искать смерти от руки другого человека – равносильно самоубийству. Но его было невозможно в чём-либо убедить. Он был непреклонен в своих намерениях. И даже рассказал мне свой план, согласно которому при следующей встрече с отцом Элишки он поставит его перед выбором, когда тому придётся решать: умереть самому или убить Зденека.
Но я то понимал, что такая встреча может закончиться банально смертью отца девушки. И вот тогда то меня и посетила мысль: «В этом сложном сплетении судеб если кому-то и было суждено оказаться убийцей, то уж лучше тому, кто им уже является. Да и с точки зрения освобождения души – лучше уж этому молодому человеку погибнуть сейчас, пока он ещё верит в свою любовь, чем от наркотиков или – что ещё хуже – в отчаянном отречении от своих духовных убеждений – от самоубийства.
В этот момент госпожа Шилган не выдержала и зарыдала. И господин Шилган и ещё один мужчина взяли её под руки и вывели из зала.
Тут уже не выдержал адвокат семьи Шилган:
– Ваша честь, стоит ли продолжать этот цирк?
На что судья отреагировал крайне решительно:
– Господин Поган, отправляйтесь ка за своими нанимателями, ибо я удаляю вас по причине неуважения к суду.
Адвокат Поган показательно усмехнулся и пошагал к выходу. Перед тем как выйти, он, не оборачиваясь, сказал: – Циркачи!
– Уважаемые коллеги, – сказал судья, обращаясь к прочим адвокатам, – кто-нибудь ещё имеет желание последовать за господином Поганом? Не забывайте, что этот, как выразился господин Поган – «цирк» – является не просто местом вашей ответственной работы, но ещё и местом рекламы ваших услуг. Не думаю, что из-за усталости и чрезмерной чувствительности стоит рисковать своей репутацией.
В ответ последовало согласное молчание.
– Отлично, – сказал судья и далее обратился к подсудимому: – А вы, господин Кнедлик, намерены подробно рассказать нам обо всех своих жертвах?
– Да, Ваша честь. Я понимаю, что это может быть утомительным. И стараюсь быть максимально кратким. Поймите меня правильно. Меня ожидает – впрочем, вполне справедливо – смертная казнь. Я признаю себя виновным согласно с законами общества. Но я никак не могу признать себя виновным, исходя из законов кармических. Я должен ответить за свои деяния перед обществом, но при этом я должен простить общество за то, что оно сделает со мной. Это крайне важно, Ваша честь. Тот, кто верит в кармические тенденции, знает, что нельзя умирать со злым сердцем, но очень важно простить всех. Смогут ли простить меня родственники жертв – это вне моей власти. И в этом нет моей цели. Их отношение ко мне – это их карма. Моя же карма – в моём отношении к обществу. И рассказываю я всё это лишь для того, чтобы очистить мои помыслы от мстительных и злобных мыслей, чтобы примириться со своей судьбой.
– В рай, значит, хочешь попасть?! – злорадно выкрикнул мужской голос, за что получил судебным молотком по мыслям.
– Чёрт с вами! – устало и раздосадовано сказал судья Кнедлику. – Говорите что хотите.
– Благодарю, Ваша честь. И также благодарю за вопрос, заданный мне неизвестным господином, про якобы моё желание попасть в рай. Ибо в конце моей речи он получит ответ на свой вопрос.
А пока завершу рассказ о Зденеке. Мы сблизились. Иногда встречались, разделяя бутылку вина или портвейна. И однажды он пригласил меня в свою квартиру. Если, конечно, можно назвать квартирой ту убогую маленькую комнатушку, которую он снимал на чердаке дома по улице Жатецка. В тот вечер он изрядно напился и хвастался мне своей дедовской двустволкой. Нацелился на меня, словно показывая, что у него всё под контролем. Мне это крайне не понравилось. И я выхватил ружьё у него из рук со словами: «Когда ты случайно совершишь непоправимое, твоя совесть уже не сможет найти оправданий и спрятаться за смертью Элишки. Ты останешься один на один со своей совестью. Твои страдания будут невыносимыми, и этим ты усугубишь свою карму».
На эти мои слова Зденек откровенно и злорадно засмеялся. Он смеялся долго. А когда закончил, посмотрел на меня таким взглядом, при этом ничего не сказав, но в этом взгляде я отчётливо прочёл: «Мне плевать на свою карму, я лишь хочу добиться справедливости в этой жизни».
Человек с таким вектором мысли не способен избавиться от страданий. Тогда я вдруг осознал, что ружьё находится в моих руках и цель – вот она. Я направил ружьё на Зденека. Он усмехнулся, видимо, подумав, что я шучу. Тогда я сказал:
«А что, если я тебе скажу, что во всей твоей истории я поддерживаю отца Элишки?»
«Не верю», – вновь сквозь усмешку сказал он.
«Не веришь? Ты всё время был так занят жалостью к себе, что даже не удосужился спросить меня, кто я и почему терплю все твои романтические слюни?»
«И кто ты?» – уже без усмешки и с настороженностью спросил Зденек.
Я сказал: «Я писатель, – это я соврал, сам не знаю, откуда эта мысль пришла в мою голову, – и слушаю твою историю лишь для того, чтобы собрать материал для очередного рассказа. Ты для меня – всего лишь персонаж. Литература хоть и воспевает жизнь, является жизнью лишь в процессе написания, но когда история уже написана – для автора она становится мёртвой, автора уже манят иные истории. Вот и получается, что ты для меня интересен лишь здесь и сейчас. Но завтра ты будешь для меня мёртвым. Следовательно, я тоже, как и отец Элишки, ставлю смерть выше любви. Любовь – ничто по сравнению со смертью. Смерть мотивирует к созданию чего-то великого. Любовь, по крайней мере, та романтическая, которой ты грезишь, приводит лишь к великим разрушениям. О, если бы Элишка осталась жива и вы бы сочетались с ней узами брака, позже ты бы узнал всё её несовершенство и совершенство смерти. Отец Элишки был прав, ты не достоин смерти».
Зденек словно протрезвел и смотрел на меня уже совершенно другим взглядом. Это был тот взгляд, который и был мне нужен. Именно этого взгляда я ждал, спровоцировав его своей ложью. В этот момент он уже не видел во мне меня, а видел во мне отца Элишки. И этот взгляд однозначно говорил мне: «Стреляй!» И я должен был освободить этого человека именно в момент его благородной мысли.
Остальные подробности вы уже слышали из заключения судмедэксперта, – заключил свою историю Кнедлик и замолчал, словно ожидая реакции зала.
3
Но зал молчал, заворожённый словами подсудимого, словно проповедью.
– М-да, – прервал молчание судья, – вас послушаешь, так вы – спаситель душ! Но как показывает мой опыт, так думают почти все маньяки. Поэтому, как бы прискорбно для вас это ни звучало, – вы типичный серийный убийца, я бы даже сказал – заурядный.
– Абсолютно верно, Ваша честь, – сказал Кнедлик. – С точки зрения гуманистического общества и законов, созданных на основе гуманизма, я действительно серийный убийца. Вот только это гуманистическое общество сначала само казнило всех своих пророков, которые, собственно, и основали законы гуманности, а теперь, прикрываясь словами этих пророков, общество казнит всех прочих. Вы кладёте руки на библию, прежде чем сказать слово. Библия для вас – лишь прикрытие для совершения новых убийств. Да, я серийный убийца. Но, думается мне, за всю историю человечества правосудие лишило жизни куда больше людей, чем все серийные убийцы вместе взятые. Таким образом, правосудие – самый главный серийный убийца.
В зале поднялся шум негодования. Судья несколько раз ударил молотком и призвал публику к спокойствию.
– И это мы уже много раз слышали, – спокойно, чуть ли не зевая, сказал судья. – Были здесь уже и пророки, и великие проклинатели судебной системы. Заканчивайте уже вашу речь, Кнедлик. И хоть приговоренный здесь вы, однако время ко смерти движется для всех.
– Вот это вы очень верно сказали, Ваша честь, – сказал Кнедлик. – Поэтому да, я продолжу. На очереди моя третья жертва – мой начальник Мартин Градец.
Я понимаю, и в ходе этого процесса об этом в шутку намекали неоднократно, что многие в сердцах мечтали убить своего начальника, поэтому важно сказать, что эта история совсем не о том, как одному рабу удалось осуществить свою тайную мечту. Более того, я вынужден сказать, что доказательства, представленные суду детективом Лански по поводу того, что я якобы имел крупный денежный долг перед своим начальником и в связи с этим испытывал к нему ненависть, не соответствуют действительности. Никакого долга я перед ним не имел и никакой ненависти к нему не испытывал. Более того, Мартин Градец был моим лучшим другом и, возможно, даже единственным настоящим другом.
Судья усмехнулся со словами: – Ох, Кнедлик! Ну вы и заливаете!
– Я понимаю, – ответил Кнедлик на усмешку судьи, – что это звучит как абсурд. Но звучит это как абсурд только потому, что мнение о Мартине Градеце у суда сформировалось благодаря косвенным показаниям свидетелей, которые не знали Мартина так близко, как знал его я.
Дело в том, что свидетели, давшие характеристику на господина Градеца, так же, как и я, являлись его подчинёнными. Но не являлись его друзьями. Они характеризовали его как чёрствого, алчного и злопамятного человека, какого якобы не грех и убить. Но таким он в сущности не был. Но такое отношение мне понятно. Так неуспешные люди часто относятся к более успешным, зависть буквально ослепляет их, и в более успешном человеке они всегда найдут то, что расходится с их нравственными представлениями.
И так как суд опрашивал свидетелей из одного круга, а именно – из круга неуспешных людей, то и абсолютно логично, что образ Мартина Градеца сложился для него в виде ублюдка, который заслуживал смерти. Забавно, кстати, было наблюдать, как у присутствующих зрело чувство ненависти, которого бы, пожалуй, хватило на несколько убийств. Тогда как мой истинный мотив убить этого человека был не в ненависти к нему, а в любви к нему.
– С меня хватит этого фарса! – вскочил со своего места какой-то мужчина и вышел из зала.
Судья проводил этого мужчину многозначительным взглядом, после чего сказал в зал:
– Кто-нибудь ещё желает последовать примеру этого господина?
Никто не ответил. Тогда судья театрально провозгласил:
– Ну тогда продолжим этот удивительный сериал под названием «Кнедлик и его благородные деяния», – что вызвало смех в зале.
Кнедлик спокойно продолжил:
– Мы с Мартином воевали в Косово, бок о бок, как говорят в таком случае, под одной шинелькой ночевать приходилось. И вот в одну из таких ночей Мартин как бы в шутку попросил меня: «Юрата, друг, когда всё это закончится… и если нам с тобой удастся выжить в этом аду… если окажется, что идеалы, за которые мы здесь боремся, окажутся фальшью, пожалуйста, застрели меня из своего охотничьего ружья». Он знал о моём увлечении охотой и знал о наличии у меня такого ружья. Тогда я ему так же как бы в шутку ответил: «Конечно, брат, никаких проблем!»
После этого якобы шутливого разговора минуло много лет. Мой друг стал успешным предпринимателем, открыл свой магазин. Но за этой успешностью крылась его глубокая депрессия. Все его идеалы, за которые он боролся, оказались лишь политическими играми, из-за которых погибло много его друзей. Не говоря уже о том, что и себя он чувствовал мёртвым. Он не мог найти себя в этом новом мире, хоть внешне и казалось, что он счастлив.
И однажды, когда мы пьянствовали с ним, он напомнил мне о своей просьбе. Я тогда опешил: «Ты чего, Мартин, – говорю, – совсем с катушек съехал?»
А он: «И вовсе нет. Просто я уже не могу так. Когда я в окопе вот этими руками душил совсем юного пацана, которому, кажется, не было даже восемнадцати, я свято верил, что делаю это во имя истины. Но теперь я понимаю, что я прервал эту, по сути, ещё даже не начавшуюся жизнь только из-за того, что какие-то там политики решили, что этот мир должен быть не ТАКИМ, а ЧЕРЕЗ – МАТЬ ЕГО – ТАКИМ. И я больше не могу жить с этой мыслью. – Он немного помолчал, а потом сказал: – Но я не хочу вешаться, как какой-нибудь романтик. Я хочу умереть как солдат. Ты не переживай, Юрата, я уже давно всё придумал, как сделать так, чтобы ты остался чист. Я оставлю тебя в магазине за главного, а сам объявлю, что отправляюсь на охоту. А на охоте, сам знаешь, всякое случается: кто-нибудь случайно во что-нибудь стрельнёт, и потом ищи-свищи этого горе-стрелка. Ты же закроешься в моём кабинете, ну, собственно, будешь вести себя так, как я обычно веду себя на работе последние полгода. Так у тебя будет железное алиби. На самом же деле ты выйдешь через чёрный ход и отправишься за мной. Я буду ждать тебя на пересечении Лужицкого Семинаре и Цигельна, как тогда, помнишь, я ждал тебя на развилке дорог у Преоце, и мы отправились с тобой в увольнительную». – «Да, помню», – ответил я, улыбнувшись, вспомнив то чувство свободы, которое было у меня в тот день.
Мы сделали всё так, как условились с Мартином. Когда мы углубились в лес достаточно, я немного дал ему время, чтобы он побыл наедине с собой. Помню, как он стоял, держась за ствол дерева и смотря вверх на его крону, как будто разговаривал с ним. Потом он повернулся ко мне и уверенно сказал: «Я готов», – и поднял правую ладонь вверх.
Этот жест у нас на фронте означал, что только что ты убил врага, отомстив, как у нас говорили, «за пацана». Таким образом Мартин отомстил сам себе за того невинного пацана.
4
– Вам бы романы писать, – сказал судья, – ей-богу, душераздирающие. Жаль только, что времени у вас осталось мало.
– Времени у меня было более чем достаточно, – сказал Кнедлик, – чтобы подумать. И если честно, я бы даже сократил это время. Слишком много времени для раздумья над жизнью, это утомляет.
– А нас утомили ваши истории, – сказал судья. – Без обид, Кнедлик. Прочитай я их где-нибудь в художественной книге, вероятно, они бы меня даже заняли. Но, учитывая обстоятельства, эти истории весьма утомительные.
