– Здорово, значит, тоже переедешь из Брянска?
– Тоже.
Внезапно давит в грудь. Жёстко. Опираюсь на край мойки.
– Лера, что?
Не могу ответить. Нет ответа. Просто… представила, что она там теперь совсем одна. Моя Сонька. Моя любимая старшая сестра…
– Лер…
– Мы все её оставили…
– Лер, это не так, мы не оставили, слышишь? Она… Соня всегда с нами, всегда… я не забываю ни на день, ни на минуту. Но очень больно, понимаешь? Она мне снится и просит, чтобы я её отпустил, а я не могу. Я люблю её, Лер…
Глава 15.2
Сплю как убитый.
Что там говорят, не может человек с нечистой совестью нормально спать? Хрен с два. Еще как может.
Моя совесть нифига не чиста. Я просто…
Просто фееричный кретин. Как она тогда сказала? Имбецил? Обидно, да?
Нет. Нифига.
Обидно увидеть, как девушка, которая… в общем, от которой у тебя внутри адово пламя выжигает все дотла… как эта девушка бросается на другого.
Даже не просто обидно. Разбивает. В труху.
Из сердца кровь сочится.
А винить можешь только себя и больше никого. И вообще…
Злость разъедает. До нутра. Я же её… Я каждый день о ней! Каждый проклятый день, пока на сборах был! Я же…
Каждый спарринг представлял, что она смотрит! Не так, как тогда. Когда из-за меня на колени встала. По-другому.
Восхищенно! Я видел этот взгляд! Она так смотрела в музее на чувака, который играл Маяковского.
Нас Оленька, классуха, затащила на спектакль в музей Владимира Владимировича на Лубянке. Это было прикольно. Актеры вместе со зрителями ходили из зала в зал. Я не очень люблю всё вот это, может, потому, что насмотрелся этих шоу изнутри, знал и звезд капризных, которые на сцене и в кино из себя невинность строят, а в реале – такие гнилые и продажные… Но тут – зацепило.
Пошёл, кстати, чтобы постебаться, думал, будет треш. Но актёры реально работали на разрыв. Особенно Сам. Маяковский. Крутой парень.
Он читал, а Мышь на него смотрела. Рот открыв. А я на неё. Пока не получил локтем в печень от Коршуна.
– Объектив зачехли, Тор, палишься.
– Отвали.
– Я серьёзно.
Олечка на нас шикнула – мешаем! И Щепка тоже посмотрела так, неодобрительно.
Ну, ясен пень, мы для неё имбецилы.
А Маяковский…
Чёрт, все ведь и вышло по итогу из-за этого спектакля. Из-за стихов. Что меня дернуло?..
Весь вечер снова перебираю в памяти всё. Он первого столкновения в коридоре до того самого дня. Потом весь сегодняшний. Начиная с момента, как увидел её худенькую голую спину в спортзале.
И офигел.
Сижу у Анфисы на кухне, пью чай с имбирём. Тётка в душу не лезет. Просит почитать ей новое.
– Для меня ты весь мир. Это серьёзно. Я просто смотрю, тону, улетаю, не выгребаю, иду ко дну. Вязко. Резко. Витиевато… сочиняя на ходу фразы без мата. Смотрю в глаза и понять не могу, чем зацепила меня и поймала в капкан, и сердце как драм-машина… А ты твердишь постоянно: «Мне всё равно», от этих слов я иду на дно.
Пауза. Я никогда не стеснялся Фис, но тут что-то… замкнуло…
– Лера красивая, она очень ранимая на самом деле, – тётушка моментально считывает эмоции. Эмпат.
– Она? Она… как эта… железная кнопка.
– Дурак ты, Ромка.
– Еще скажи, имбецил.
– Это она так тебя назвала?
Молчу. Отправляюсь спать, не готов к разговорам. Совсем.
Обещал написать ей. А нужны ли Мышке мои сообщения? Похрену… Пусть. Пусть обнимает кого хочет. Пусть общается, с кем хочет. Пусть… пусть я не достоин её высочества. Я…
Не хочет – не надо. Навязываться не привык. Сама еще пожалеет…
Ага, как же. Не привык навязываться!
Утром моя тачка стоит у её подъезда.
Она выходит одна. Бледная.
Вспоминаю слова биологички. Спазм сосудов. Чёрт, а если это опасно?
– Лера?
– Рома? Что ты тут делаешь?
– Ты просто Капитан Очевидность…
Чёрт. Из подъезда выходит тот самый кент, что был вчера, и с ним женщина, очень похожая на Леру. Мать?
– Лера? Что тут происходит?
Глава 16
Мама! Чувствую обжигающую волну, проходящую по телу, смотрю на Тора испуганно.
Я не хочу, чтобы мама сейчас всё испортила.
Хотя мама никогда не делала ничего такого, она всегда была лучшей, настоящей, понимающей.
Вчера, правда, отругала меня за выходку на физре. Но, наверное, она и должна была, да?
Мама вернулась как раз в тот момент, когда мы с Сашкой стояли обнявшись на кухне. Я не хотела плакать. И не хотела, чтобы он плакал.
Он же всегда старался держаться! При всех. Особенно при Соне. Мужественный, сильный, до последнего говоривший о чуде, о том, что все будет хорошо…
С диким стыдом вспоминаю одну нашу ссору. Тогда, когда сестра была еще с нами.
– Хватит! Хватит врать! Почему ты все время говоришь, что всё будет хорошо? Почему ты врешь? Ничего уже никогда не будет хорошо, понимаешь, никогда? Соня умирает!
– Замолчи! Замолчи немедленно! – никто никогда не орал на меня. Это случилось впервые. Мы стояли в парке у больницы, Сашка и я. – Замолчи, Лера! Как ты не понимаешь? Я не могу сказать, что это все, конец, понимаешь? Не могу! Не могу…
Я впервые увидела, как он плачет. Отчаянно. Навзрыд. Кричит и плачет.
– Саша… Сашенька, не надо, пожалуйста… все будет хорошо, не надо…
Сама не знаю, почему я бросилась его утешать, и в итоге мы ревели вместе. Первый раз я увидела, как плачет мужчина.
Папа тогда еще не плакал. Тоже старался держаться.
Мой папа хирург-онколог. Он был одним из самых сильных специалистов в нашем городском онкоцентре. Десятки успешных операций. Под его руководством постоянно проходили мероприятия, позволяющие выявить заболевание на ранней стадии. Он читал лекции, ездил по разным странам, сам обучался, учил других.
Он спасал почти всех. А свою старшую дочь спасти не смог.
Мы знали, что Соня умирает. Конечно, до последнего надеялись на чудо. Потому что чудеса бывают! Они есть!
Но в этот раз… нянечка, которая помогала с Соней в палате, сказала мне, чтобы я радовалась. Бог забирает лучших.
Я не могла радоваться. У Бога много детей. У меня сестра была одна. Самая близкая.
Между нами десять лет разницы, казалось бы – так много!
И маме все говорили, что мы с Соней вряд ли станем подружками. Какой бред!
Сколько я себя помню – Сонька всегда была рядом. Она помогала мне, занималась со мной, мы вместе резались в компьютерные игры, снимали какие-то видосики, танцевали, дурачились.
Соня меня воспитывала, когда у меня начался переходный возраст, и я, по её словам, стала «душнилой». Она же рассказывала мне, как важно не поддаваться ничьему дурному влиянию. Что надо всегда слушать свое сердце.
Соня любила меня такой, какая я есть. И я любила её.
Она была самым обычным человеком, самой обычной девчонкой, потом девушкой. Но вместе с тем для меня она была героем.
Соня всегда знала, что мне сказать и как сказать. Ненавязчиво учила жизни. Учила меня быть мной.
Когда Соня умерла, мне показалось – умерла я. Часть меня ушла вместе с ней. Закрылась.
Я словно повзрослела лет на двадцать.
И мне стало всё равно.
Вернее, мне стало плевать на разные глупости. Вроде усмешек и подколок таких, как Миронова и Дунаева. Глупых выходок пацанов типа Коршуна.
Они считали, что троллят меня? Унижают тем, что сначала объявили парией?
Боже, они казались такими жалкими!
Пустыми.
Они считали, что жизнь – игра. Что можно походя обидеть, сделать больно.
Им казалось, что они так круто развлекаются за чужой счет, получают удовольствие.
Я им удовольствие не доставила. Не в этой жизни.
Да, им казалось, что они меня сломают, поставят на колени, унизят, заставят плакать, просить пощады.
Унизить можно только того, кто готов унизиться. Я помню, как Соня говорила мне эти слова.
Смотрю на Тора и не знаю, что делать. Что сделает мама?
– Доброе утро, Татьяна Николаевна. Меня Роман зовут. Роман Торопов.
– Я в курсе. Доброе утро, Роман Торопов.
Пауза. Чувствую, как начинаю дрожать. Не от холода. Краем глаза замечаю Сашу, который разглядывает Тора и его тачку.
Да-да, тут вот так. Мальчику восемнадцать, а он уже рассекает на спортивной тачке за несколько миллионов.
