– Что мне сделать?.. отпустите меня? – рыдала она.
– Я сказал: сдохнуть! Ну, раз, ты, такая умная – можешь у меня отсосать перед смертью… – пуще прежнего заорал Борман, – …тупая ты пизда!
– Ну всё, сука! – крикнул кто–то кому–то истошно. – Тащите сюда воду!
– Шагай в машину, – приказал Тутыр, пихнув в спину Егора.
Егор вышел из подвала взвинченный в миг ослепший от яркого света и одурманенный сухим горячим воздухом. Прислонившись к стене, он хмуро молчал и остервенело смотрел впереди себя, как всегда в тех случаях, когда не мог изменить или повлиять на ситуацию, или приходилось подчиняться, выполняя чужие приказы, которые до скрежета зубов хотелось обсудить.
Он проснулся в три утра – будто спал и выспался. До нового рассвета оставался час и надо было его вытерпеть. Но, первым делом, едва открылись глаза, он вспомнил подвал на «ВАЗовской» развилке, от чего новый день, не суливший ничего светлого, показался нестерпимо противным и горьким. Вырвавшись из объятий скрученных в канат простыней и сырой с обеих сторон подушки, с которой и за которую не то боролся во сне, не то прятался, как за бруствером окопа, он долго не мог прийти в себя, как будто вырвался из обреченной разведки боем – не понимая ещё – самым чудесным образом. Пробуждение – дело абсолютно интимное, как одиночество: это и ужас нового дня, новой жизни, ведущей к смерти; и борьба с миром за выживание, который тебя никак не хочет и в нём ты уже как покойник на кресте, разрушен прямым попаданием. Остаётся висеть звездой – уже не контуженный – истекать кровью…
Обстоятельства, в которых свершился вчерашний вечер, обнажили неведомую прежде Егору часть войны, которую он считал для себя закрытой и недозволительной и, которая раскрыла перед ним множество неразрешимых и крайне неудобных для самого себя вопросов. Начавшийся внутренний процесс самоедства зацепил и назревшее когда–то решение по собственной смерти, которое бесхитростно забуксовало и заглохло. Он вообще себя не заметил – просто был там, где люди делают всё, чтобы не умереть, где психофизически невозможно думать о чём–то другом. Это раньше Егор решил: умру в бою! В бою погибнуть легко: безрассудный, но смелый поступок для такого инвалида, как он – обеспечить отход, а самому остаться, прикрыть, зная, что это смертельно. Такое действие могут охарактеризовать как «слабоумие и отвага», но Егора поймут. История знала немало подобных примеров: чтобы был подвиг – должна быть утрата; смерть по глупости в армии тоже не устроить без подвига. Мёртвые герои обесценились, потому что много мёртвых дураков за ними спряталось, и живых – ещё много… О живых героях – спор отдельный.
…Но боёв не было. Они шли далеко, куда Егору было не успеть, к тому же Егор вдруг признался себе, что оказался чрезвычайно мягок и раним для места, в котором оказался, что вчера повёл себя как эмпатичный и сострадательный человек, каким в действительности являлся не всегда, чаще по настроению, скорее даже напротив – оправдывал войну – ведь он уже был на войне, видел подобное и знал, что такое присуще любому положению – предвоенному, военному и после, что подобные процессы таких положений протекают одинаково.
«…Не разочароваться бы в себе, – думал Егор, – …и ничего о себе не узнать из того, чего лучше о себе не знать!»
В действительности он знал и понимал, что увиденное в подвале – другая грязь войны – она есть и будет, пусть он никогда этой грязи не касался, но точно знал – при любом военном конфликте её не обойти. Он знал это также точно, как и то, что при подрыве сапёра на фугасе остаётся ведро человеческого мяса, а в подорванном и обгоревшем бронетранспортёре найдут скалящиеся и обугленные черепа механика–водителя и наводчика, будто они не кричали в огне, прежде контуженные взрывом, а гоготали, умирая.
Никогда прежде Егор не считал себя самым задумывающимся человеком в мире – на войне все такие – не задумывающиеся сильно; но с каждым боем, из которого выбирался живым, осмыслял что–то новое, местами важное, местами – не очень, временами философское, а временами – дурашливое, что, конечно, не делало из него человека исключительного ума – всё было проще – обычным вещам давалась иная оценка. Она заключалась в измерении чужой и собственной жизни и смерти, мужской дружбы, ненависти и жестокости, отваги и страдания, иная оценка человеческого бытия; тогда – война поставила под сомнение почти всё о чём он знал прежде, с тех пор – для него – ни в жизни, ни в смерти не осталось особого таинства. И хотя войну считают порождением исключительно мужской природы, для Егора, она во многом осталась непостижимой.
Именно сейчас, совершенно неожиданно, настоящей правдой открылись такие обстоятельства, в которые Егору самому было тяжело поверить и мириться – по причине архаичного страха перед чеченскими боевиками, теперь уже кавкасионными ополченцами с автоматической репутацией «боевик», Егор ощущал себя жалким трусом, не таким, каким был в молодости под свинцовым кипятком их ружей, фугасов и «сабель», когда думал и в голове ничего не возникало иного, кроме страшной их казни в стиле хадаевского трибунала. Сейчас, всё представлялось иным – он в окружении – ещё без ножа у горла, но с таким страдание, будто ежеминутно переживал унизительное насилие пленом и несварение от обеда тётки с позывным «Впроголодь» одновременно.
Вины начальника батальонной столовки в этом не было: какие продукты давали – из тех и готовила.
Тем не менее, война в Украине при всей своей кажущейся схожести не была второй Чеченской, несмотря на то, что для большинства украинских военных являлась безусловно справедливой, как и обе чеченские для русских солдат на Кавказе. Да и защитники Донбасса агрессию Украины ни при каких условностях не принимали праведной, хотя бы вследствие того, что Донбасс не нападал на Украину, в отличии от Ичкерии, ставшей в войнах с Россией агрессором.
В страшных чеченских войнах русский убивал чеченца не из различий веры, а ради торжества справедливости, которая для него не строилась на грабеже чеченцев и их домов, их убийстве, насилии и унижении их женщин, похищении чеченцев с целью выкупа, тем более, рабовладения, как если бы человека в чеченце было сравнимо меньше, чем в русском. Безусловно, подобным образом – в отношении чеченских боевиков и людей ошибочно считавшихся таковыми – поступали и русские солдаты и офицеры, но однозначно сказать, что причины тому были одинаково значимые, вряд ли можно. Это было въевшееся в мозг горе поражений в тяжёлые моменты войны. Кровавая месть, глубоко пронизывающая сознание человека на войне – ещё вчерашних мальчишек – ненависть за убиенных боевых друзей, казнённых как в средневековье. Ярость и гордость одиннадцатиклассников. А скорее – и первое, и второе, и третье. Всё же, резать людям головы, как жертвенным баранами, надо быть способным и это было в природе горцев, но с точки зрения русского – в природе зверя.
Чеченец убивал русского главным образом по причинам идеологической вражды, основанной на священной борьбе с неверным, национальной гордости и самолюбия, горьких обид в тяжёлый период советской истории, после чего подобное недоверие и неуважение к целому народу сменилось противлением. Чеченец убивал, и делал это с большим уровнем ожесточённости нежели это происходило на Украине, где повстанцы–сепаратисты не прибегали к типичным для чеченских боевиков методам – захвату заложников, устройству терактов и этнических чисток.
Впрочем, и без всего перечисленного человека в человеке на войне не оставалось, он выгорал, как свеча, и неважно было он русский, чеченец или украинец. Убивали друг друга обычно, без геройства, чтобы выжить. Когда сатанели – убивали с особой жестокостью. Обыкновенные убийства. Только и всего. Назвать иначе, не выкручивался язык… Герой–боевик из ПЗРК сбил вертолёт с четырнадцатью военными на борту близ горы Карачун, недалеко от Славянска; спецназовцы героически отвоевали выжившего пилота и тринадцать мертвецов, среди которых – бравый генерал, обещавший убивать мирное население России, теперь – мёртвый герой Украины. Вот, такое обыкновенное геройство одних и других. Всех можно понять, всех – оправдать. Зачем украинским солдатам мёртвые тела товарищей ясно–понятно – клятва «своих не бросать», клятва распространяется и на мёртвых, провести ритуал, отдать последний салют, отомстить. Зачем мёртвый генерал сепаратистам – страшно предположить, может, тоже – для ритуала…
Однако, кое–что общее усматривалось в войне на Донбассе и в Чечне. Ни одно из государств, участвующих в войнах, ни Украина, ни Россия, каждое в своём случае – Россия в Чечне, Украина на Донбассе – не могли поступиться частью своей территории, считая себя независимыми и суверенными. Логика в действиях государств в обоих случаях имелась и в этой связи Егор, исходя из собственного тонкого ощущения был на стороне и украинской армии и донецких повстанцев, не украинских добробатов и нацбатов, что были для Биса сродни чеченским боевикам, кем, опять же по его мнению, являлись и местные ополченцы и российские добровольцы – донбасские сепаратисты – и он сам. Всё же, одну из причин волонтёрства Егор называл ту, что Украина в разное время отправляла в Чечню для войны с Россией – убивать её солдат и офицеров – тысячи своих наёмников из праворадикальной ассамблеи. Украинские боевики «геройствовали» в Карабахе, Приднестровье, Грузии, но Егор встретил их впервые в Чечне, на консервном заводе, во время второго штурма Грозного – русых, с широкими славянскими лицами и чёткими прямыми носами, светлобородых, может быть, даже голубоглазых – правда, к моменту встречи, мёртвыми.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Скрестив за спиной руки, Ходарёнок мрачно выхаживал по кабинету в молчаливом сопении присутствующих ротных командиров с глазами полными тревоги и общего непонимания обстановки.
– По данным разведки… – начал он, – …сегодня утром мобильная группа семьдесят девятой аэромобильной бригады ВСУ с наскока пыталась занять высоту двести семьдесят семь. Атака противника захлебнулась, напоровшись на полевую оборону, но будь их больше – мы столкнулись бы с серьезными проблемами. Возможно, это только передовая группа, основные силы – ещё на подходе… В связи с этим, приказываю: в кратчайшие сроки провести мероприятия по организации и усилению полноценной обороны кургана, в том числе в Снежном и Дмитровке… Взять под контроль мосты через Миус и Крынку в Зугрэсе. Помимо поставленных прежде задач и мероприятий… Игорь, – обратился Ходарёнок к Медведчуку, – выдели две разведгруппы на следующие направления: первое – мобильной группы десантников, ушедших на Мариновку, и второе – на подступах к кургану. Артиллерия «нулевого километра» уже привязана к высоте?
– Так точно, – хмуро доложил Иван Блажко с позывным «Урал».
– Иван, надо перебросить на курган пару зенитных установок…
– Сделаем, – тихо согласился он.
– А «малая горка» под «артой», или голая?
– Обе горки привязаны, командир, – поднял он голову. – Надо будет – до самого Днепра «арту» привяжем!
– Отлично, – призадумался комбат. – Другие мероприятия доведу после рекогносцировки. Собираться уже не будем, дополнительные распоряжения пройдут по радио. Более не держу, все свободны. Кроме, Кулёмина…
Медведчук поднял руку над головой.
– …Медведчука и Абулайсова, – заметив, добавил комбат. – Глеб, обожди минуту – быстро уладим вопрос, – кивнул он Кулёмину. – Игорь, что у тебя?
– Бис Егор: хочу забрать к себе, прошу разрешения. Иса, не возражаешь?
Абулайсов распрямился на стуле.
– Не возражаю, забирай. Мне калека с самого начала не был нужен.
– Погоди, Иса, не горячись, – остудил комбат осетинского командира. – Помнится, он у тебя непросто так?
– Непросто, и что? Мне нет нужды в нём. Нет пользы, кроме внутреннего раздора. Он уже нажил себе врагов… Завтра же забирай!
– Командир, не возражаешь? – отвернулся Медведчук к комбату. – У меня есть интересная придумка по его профилю в свете последних событий.
– Игорь, а тебя я просил проверить его… Что скажешь?
– Проверили, командир… – неудобный момент смутил Игоря: задача была из давних, – доложить особо нечего: учился, служил, подорвался… Правда, есть один нюанс, доложусь отдельно.
– Ясно. Как использовать хочешь?
– Минирование…
– Принял. Забирай. – Ходарёнок поднялся. – Идём, Глеб… Игорь, давай-ка ты тоже с нами. Выезд через пять минут.
– Если не возражаете, – Биса тогда заберу сразу? Может понадобиться на кургане… Иса?
– Он с утра по заданию Джамалдаева работает. Нет его в батальоне.
– Хорошо. Завтра, так завтра…
Этим утром, но часом ранее, Текуев с позывным «Пепел» на построение не явился.
– Где Пепел? – спросил Бис Голиафа.
– Развеяли… по ветру! – с удовольствием сказал Дзилихов и сделался абсолютно довольным собой. – Сейчас Берг будет, – добавил он в конце.
Бис заметно напрягся, успев за время позабыть и, сделав равнодушный вид, спросил:
– И где он?
– Задерживается.
Кобергкаев появился позже остальных приметной издали походкой над которой многие посмеивались. Он походил на человека, которому на плечи взвалили неосязаемый посторонними и им самим мешок картошки, неудобно упирающийся в затылок.
– Ну, и рожа у тебя, брат! Ох, и рожа! – раскрестив руки, словно две дубины, процедил сквозь зубы Голиаф. – Страшно смешная, как у алкаша. Людям тебя показывать категорически нельзя, будут бояться, что покусать можешь!
Егор улыбнулся одним ртом, едва заметной улыбкой, которую даже если б заметили вряд ли таковой признали.
Вообще, пришлый люд на Донбассе был на редкость едким. Поговаривали, что такова была особенность этой публики, – ихний юмор жизнь не продлял, а скорее успокаивал оголённый нерв. Вполне возможно этим людям предстояло взглянуть на свою жизнь из самой последней её точки, и потому на этот счёт строгого табу не было. По такому случаю зло шутить и смеяться надо всем чем можно, в том числе и друг над другом не возбранялось.
Физиономия Кобергкаева отмеченная свежим шрамом стала грубее и ещё сохраняла умеренную отёчность и синюшную желтизну, но Егор смотрел в неё глубоко и спокойно, даже немного забавляясь, зная – это скоро пройдёт.
В упор не замечая Биса, Берг со знанием дела проверил рабочее место: влез под капот, дважды пнул левое переднее колесо – не вполне понятно, на что рассчитывая – и, наконец, усевшись за руль, впервые взглянул на того через зеркало. Бросив косой плотоядный взгляд и пригладив пятернёй шевелюру, беззлобно цыкнул на отражение, – но, будто всё–таки на Егора, – огладил неопрятную бороду и завёл двигатель. Егор всё помышлял, какой будет теперешняя вражда с Кобергкаевым и ничего не придумал.
Несколько часов группа кружила по городу, останавливаясь у торговых площадей, по большей части, крупных городских рынков, задерживаясь совсем ненадолго. Заглядываясь по сторонам, Егор любовался зелёными улицами с приметными зданиями и сооружениями городских достопримечательностей, которые – сделал собственный выбор Егор по принципу увиденных разрушений в чеченском Грозном – украинская армия наверняка предпочтёт для точечных ударов артиллерии и авиации в грядущей войне: «Донбасс–Арена» на Челюскинцев – Егор даже представил врезающийся в зелёный газон поля снаряд или авиабомбу, от которой останется зиять чёрный беззубый рот воронки; дворец молодежи «Юность» – несомненно с Кобзоном вместе – ну, какая юность без песни «о тревожной молодости»; Свято–Воскресенский храм и труженик–шахтёр на площади – фашисты, как всегда, придут убивать и тело и веру; бизнес–центр «Северный» – напомнивший Егору «семейку» знаменитых сталинских высоток в Москве – но, с приставленным стражем «северных ворот» земли русской великим князем киевским Невским, правнуком половецкого хана Котяна.
…Так бы и смотрел Егор с горькой тоской по сторонам, если бы Кобергкаев сердито не рванул машину вперёд.
– Это она?! А?! Точно – она; её номер! Попалась, сучка! – завопил он как умалишённый. – В этот раз – не уйдёт! – грубо перестроился он в левый ряд. – Тебе не уйти, шлюха!
– Эй, Маир, аккуратнее… – возразил Тутыр с удивительно спокойным лицом, на котором только на секунду глаза выдали тревогу, но с таким глубоким опозданием, словно он только сейчас заметил происходящее.
Бис не понимал, что происходит, кроме того, что Кобергкаев преследовал машину, водитель которой не сразу, но догадался о погоне. Город понёсся за окном в таком темпе, что казалось, вот – только что за окном мелькали дома, машины, сочные деревья, а через минуту асфальт отошёл от колёс и в окне почудились – синее небо и слоистые облака. Бис не знал, что и думать, хватался за всё, что помогало справляться с крутыми манёврами Берга. Хоть какую–то мысль относительно происходящего пытался додумать до конца, но единственное, что смог – заметил на пути дорожный указатель на аэропорт Прокофьева – прямо; Мариуполь, Киев, Красноармейск – налево…
Кобергкаев в крутом пике зашёл в поворот, не прекращая погони.
Уже в пригороде, преследуемая машина свернула в посёлок и загнала себя в тупик, в окруженье высоких каменных заборов и дорогих кованных ворот. Берг, не раздумывая, выскочил из машины и, вскинув автомат, бросился за водителем. Голиаф последовал за ним, но с другой стороны. Только Тутыр сладко закурил белозубым ртом почему–то уверенный в благоприятном исходе.
Водителем оказался мужчина лет сорока, в костюме и при галстуке. Он был один, вооружён не был, сопротивления не оказывал. Оказавшись на земле, неуклюже повалился лицом вниз, как если бы его силой сбили с ног. Берг не разборчиво что–то заорал лежачему в затылок и произвёл выстрел. Егор неожиданно для самого себя зажмурился.
…Пуля прошла плечо беглеца на вылет. Водителя иномарки, истекающего кровью и слабеющего сознанием, Кобергкаев приволок к колесу, первую помощь оказывать не стал. Нервно с характерным акцентом Бис представил Берга: что ещё за первая помощь?.. никогда не слышал о такой!..
– Одевай браслеты! Живо! – крикнул Берг Бису, швырнув к ногам пленника наручники и удерживая на прицеле человека вне сознания.
По пути, ещё сомневаясь – стоит ли повиноваться – Егор сделал шаг, потянувшись за браслетами и больше уже не видел ничего, ничего не чувствовал – солнце закатилось куда–то под ноги или даже немного дальше – Егору потом казалось, что это он хорошо запомнил. Всё вокруг потускнело, лёгкие под самый щитовидный хрящ заполнила сырость, какую ощущаешь, спустившись в подвал, где кипяток из сопливых стыков труб или вентиля капает на полу сваренную крысу или, когда бьют склянку с нашатырём – не рядом, где–то там: пахло слабо и дыхание не перешибало. Через минуту – так казалось Егору – он нашёл в себе силы чуть приподнять голову, определив по собственному виду, что приволочен к преследуемой машине – пыльный и абсолютно бесполезный, как пальто в середине июня. Подстреленный водитель сидел справа с понурой до самой груди головой. Собственная – тоже соображала тяжело и болела, казалось, даже от собственных мыслей, но Егор смог её ощупать, обнаружив за ухом большую гематому, болезненную шишку, осознав минуту спустя, что был потрясён ударом по голове. Пистолета в кармане не было. Удержать в голове мысли не получалось, Егору хотелось уснуть сном, какой иногда называют, мертвецким. Сквозь всполохи света к нему пробивались голоса, но как не напрягался, он ничего понять не смог. В следующую минуту его заволокли туда, где солнца было поменьше, он почувствовал это через тяжёлые неподъемные веки. Правой руки не было, вернее, протез её болтался отдельно от тела, где–то в рукаве. В темных глазах, в которых уже не кружили, как назойливые мухи, белые светлячки, он узнал, наконец, голос Берга.
– Вай, какой мотор! – вопил тот.
Егор подумал о нём с неприязнью, с трудом разлепив оба глаза и свыкаясь с ярким светом.
– Ну?! Как тебе тачка?! – восхищался Берг всем к чему мог поочерёдно прикоснуться руками – салонное зеркало заднего обзора, которое покрутил и в котором разглядел полуживого Биса, панель управления мультимедийной системой, кнопки климат–контроля, рычаг автоматической коробки переключения передач, и дальше – по кругу. – Немецкая! Эй, ты, бес… – запнулся Берг, но обидно цепляться к Бису не стал, словно побоялся спугнуть радость; Егор воспрял одним глазом, – …как там тебя теперь? Смотри, как твой протез!.. У меня теперь тоже – «мерс»! А?!
Егор прикрыл глаз, никак не разделив восторга. Тутыра в машине не было.
– Алан, ну, как тачка?!
– Огонь, брат! – согласился Голиаф.
Егор сопротивлялся, из головы никак не уходила сонливость и последнее, что запомнил – об этом ещё напоминали сгустки крови на внешнем зеркале, они успели потемнеть, но от этого менее очевидными не стали – в человека гражданского, безоружного, стреляли. Егор быстро догадался, что теперь передвигался на чужом автомобиле, после чего впал в забытье. Маленький, трясущийся на ухабах, мир на миг сузился до точки.
…Кобергкаев вылез из машины почему–то с окровавленной головой, сломанное левое ухо было оторвано и странным образом висело на шее, казалось, на мочке. Левый глаз заплыл, на щеке имелись два глубоких пореза.
– Нихуя! – сказал он жизнеутверждающе и твёрдо. – Мы завтра им покажем! – он покачнулся и из его носа вытекла тонкой струйкой кровь прямо на грудь…
Егор очнулся уже в батальоне, по–прежнему на заднем сидении «мерса» от того, что кто–то, как раненная птица, колотился в спинку из багажника и даже скулил как–то по–птичьи, совсем не как человек или зверь. Он мало что помнил; отчётливо – только то, что должен был закрыть на ком–то наручники и мерседес, в котором обнаружил себя. Голова раскалывалась от жуткой боли и Егор с трудом выскребся наружу.
На следующий день Биса в состав группы не назначили. Оставили в роте, что оказалось весьма кстати. Ни Джамалдаев, ни Абулайсов это решение прокомментировать не смогли.
– Терпи… – сказал Сулим.
– Жди… – сказал Иса.
Ни один из двух ответов не был исчерпывающим и не объяснял Егору, чего именно предстояло терпеливо дожидаться. Пожалуй, впервые за короткое время не стало занятия, кроме разных дурных мыслей.
«Как бы не дождаться чего… – подумал он, о чём думал не один раз. – Вариантов – немного: красиво пригнувшись отсюда сбежать… – бросил он взгляд за спину, – …или, положиться во всём на судьбу и изо всех сил принять её?»
В расположении оставались те, кто по–хозяйски смеялись, что–то выясняя на тарабарском, лёжа на дежурных кроватях. Бис сидел на своей, сам ни свой, скинув искусственную ногу.
– Привет, Егор, – Песков появился тихо, без восхитительного «салюта» с каким часто появлялся. – Как ты? – поинтересовался он.
– Привет… – поднял Егор голову. – Ты как здесь? – спросил он в ответ, не отрываясь от дела.
– Проездом. Комбату от ротного пакет вёз… Чем занят?
– Зарядкой, – сказал Егор.
– А?! Это теперь так называется? – не стал заглядывать Песков через плечо. – Может в город сгоняем? Нормально пожрём где–нибудь? Есть время?
Егор минуту сосредоточено массировал культю и медленно так обрадовался, будто ему пружину механического завода накрутили до улыбки или даже сильнее – до счастья.
– А, давай! – согласился он. – Мне бы позвонить ещё?
– Не проблема, позвонишь! – не меньше Биса обрадовался Песков. – Искать не станут?
– Ну, до сих пор не искали? – смело высказался Егор.
– Тогда – идём?
– Время дашь – протез приладить? – глянул Егор на Витьку, потянувшись за «ногой».
– Давай–давай, конечно! – улыбнулся тот. – Я со стороны вообще о другом подумал!
