– Welcome to the Soviet Union, body! – смеясь, вскричал Дуранд.
После того, как я закончил свой рассказ, он посоветовал мне отдыхать, набирать силы, чтобы начинать следующий семестр. Но я остался на работе еще две недели. В эти дни я работал только ночью и рано утром, перед тем, как поехать на лекции, там же, на фабрике, я принял душ и выпил две чашки очень горячего и крепкого кофе. Продление срока работы тоже оказалось нарушением какого-то запрещения, продиктованного консульством. Нам было нельзя работать во время занятий. Нас разрешили это сдедать только при каникулах. Тоже надо было еще какую-то сумму денег выделить для консульства. Это как бы добровольный взнос. И, конечно, две недели спустя, когда мне платили, я не сделал никакого взноса.
– Ну, пошли к черту консульство и все эти паразиты, которые в нем собираются, – Дуранд поддержал мое решение.
Тот день, после занятий я добрался до фабрики, чтобы получить деньги, а он проводил меня, надеясь на встречу с водителем машины. Он считал, что водителя надо было наказать. Дуранду очень хотелось схватить его за горло. И я тоже кипел желанием ударить его по морде. Именно поэтому, когда он попросил меня на обратном пути ходить пешком, я согласился с ним. В конце концов, не было так холодно. Весна уже настала и, с такой же радостью с какой мы отметили падение первого снега полгода назад, сейчас нам тоже радовалось его таяние.
– Я в долгу перед тобой, – сказал я Дуранду.
– В каком долгу? – спросил он, перепрыгивая через одну лужу.
– Ужин в ресторане, – напомнил я ему, прыгая за ним.
– Сейчас важно, чтобы ты поехал во Францию, – сказал он.
– Я уже никуда не поеду, – признался я.
– Что ты говоришь? – снова спросил он и тихо добавил: – Какой хрен ты говоришь?
– Если бы я работал весь год, даже так, денег у меня не будет бы достаночно.
– Деньги заработаем, я тебе помогу, – сказал Дуранд, внезапно остановившись.
– Нашел ли ты наконец хорошую работу? – спросил я, не останавливаясь.
– Какая там работа!, – сказал он, а потом прибавил: – Я не приехал в Европу, чтобы работать.
– Тогда чем ты собираешься мне помочь? – я снова спросил его, очень заинтригованный.
– Ты еще думаешь о ней, не так ли? – Дуранд никак не стал раскрывать, каким образом он мне поможет.
– Чем же ты мне поможешь? – повторил я вопрос, вспомнив, что он часто говорил о том, как трудно ему жить на 90 рублей и о необходимости найти, помимо стипендии, дополнительный источник дохода.
– Эх!, какой я дурак, почему я не понял этого раньше? – выпалил Дуранд и уставился на меня.
– О чем ты говоришь? – спросил я, отказываясь знать, каков был источником его дополнительного дохода.
– Встреча с Лоаной была твоим дебютом, почему ты мне не сказал это? – отругал меня Дуранд.
– Я не был обязан сделать это.
– Сейчас я все понимаю.
– Что ты теперь понимаешь?
– Твое желание увидеть ее снова, твое упорство чтобы работать где угодно, твое решение поехать во Францию, даже если это будет стоить тебе карьеру.
– Эх!, какой ты умница у меня.
– Ты никогда не забудешь ту ночь.
– Кстати, где ты пропал тогда?
– У лаосца не было сигарет, но он выпивал с какими-то друзьями и пригласил меня поделиться с ними.
– То есть, ты не имеешь никакой связи с возвращением Лоаны в общежитие?
– Нет, нет.
– Я тебе не верю.
– Почему это так? Серьезно, я знал, что она была с тобой, только когда утром я вернулся в комнату.
– Как она могла попасть внутрь общежития после того, как оно уже было закрыто? – спросил я самого себя вслух.
– Ты прав, твоя француженка похожа на музу Пушкина, – признал Дуранд.
– Черт возьми! – закричал я, погрузив туфли в одну лужу ледяной воды.
– Вот в чем беда ранней весны: тающий снег превращает улицы в настоящую трясину, – пожаловался Дуранд.
– Я привык к этому, я же один «гуахиро», – сказал я в шутку.
– Скоро будет лучше, слава богу! – отметил он, не замечая шуточный тон намека.
– А что хорошее нам приносит эта топь?
– Скоро улицы будут заполнены красивыми женщинами, которых зима заставила скрывать свою красоту под огромным количеством одежд, – сказал он с озорной улыбкой.
– Многие из них растолстели после зимовки, – предупредил я его с какой-то долей сарказма.
– Скоро станем свидетелями такого изумительного зрелища, которое можно увидеть только во славянских землях, когда десятки и десятки, а может быть больше, сотни или тысячи блондинок вдруг вторгаются по всем пространством города: в парки, на проспекты, в театры, на станции метро, – заметил Дуранд с неподдельным восторгом.
– Не питаешь ли ты непомерную склонность к Мэрилине Монро, – пошутил я.
– Очень возможно; я обожаю блондинок, – признался он.
– У брюнеток с тобой не так много возможностей.
– Никаких.
– Иногда ты мне кажешься настоящим К-К-К.
– Что это такое?
– Чертов расист.
– Когда увидишь мою бабушку в Гаване, ты проглотишь эти слова.
– Она черная?
– Очень черная.
– Это неправда.
– Честное слово.
– Не верю.
– Ну, почему?
– Потому что ты мне напоминаешь Разумихина.
– А кто это?
– Один персонаж из «Преступления и наказания».
– Достоевского я не читал еще.
– Разумихин такой интересен, как и Раскольников. Он навязчивый лжец, но не отрицает этого, наоборот, выдает себя за человека благодаря ложьи.
– Там есть такая гадина? Не может быть!
– Ложь, по своему собственному мнению, является единственной привилегией человека перед остальными живыми существами. Его лозунг гласит так: солги, и ты найдешь правду.
– Вот это да!
– Разумихин считает, что ни одна истина не достигается, не солгав предварительно четырнадцать раз, а то и больше, сто четырнадцать.
– Я не лжец.
– Я тебе не верю.
– Значит, я расист и лжец, а ты?
– Не сердишь на меня.
– Я не сержу на тебя, странный наследник Пушкина.
– Почему странный?
– Ты ищешь женщину, которая должна выглядеть точно так же, как эта Анна Керн.
– Я уже нашел одну.
– Да, но она сейчас во Франции и наверно стала жить по прежнему. Значит, без тебя. А тебе надо будет забыть ее.
– Это глупость какая!
– Это, к сожалению, не глупость. Но, к счастию, найти другую не так трудно. В городе тоже тысячи брюнеток, за которых можно бы потерять голову с первого взгляда.
Потом Дуранд больше не говорил ни одного слова. Он ходил молча и как бы не думая ни о чем. Я тоже замолчал, но у меня в голове была только одна мысль: не упасть на таявщий снег.
– Каков был цвет машины? – Дуранд вдруг спросил меня.
– О какой машине ты говоришь? – переспросил я.
– О машине, на которой ты ездил в тот день, – сказал он.
Только тогда я увидел перед нами одну машину. Она была остановлена посреди улицы и внутри никого не было, но я успел разглядеть маленькую куклу с яркими цветами, точно та чибурашка, которая висела на зеркале заднего вида в тот день. И, хотя это кукла была весьма обыкновенным русским сувениром, я сразу понял одну вещь: перед нами стояла машина, в которой я был унижен, и ее водитель находился где-то близко.
– Каков же был цвет машины? – Дуранд повторил вопрос.
– Не помню, – ответил я.
III
Когда я мельком увидел силуэт женщины, стоявщей в дверях, сразу подумал, что слова Дуранда стали пророческими, но ни в коем случае не представил себе, что произойдет, как только она войдет в нашу комнату, потому что для меня эта ночь уже была мертва и похоронена с самого момента, в котором две польские девушки покинули дискотеку и все иллюзии, согревщие моим другом и мной у огня музыки и водки, внезапно замерзли.
– Мне кажется, что слишком легко провалилась наша поездка с ними в Краков, – сокрушался Дуранд, смотря далекие спини девушек, и потом добавил: – Как мне хотелось эту ночь проникнуть в одну из его шахт, спуститься на дно его недр и добыть тысячи метрических тонн угля.
– Они наверно из Солидарности, – отметил я.
– Ну и что? – спросил мой друг.
– Они уехали из-за того, что у тебя морда такая, как у нелюбявщего забастовки, – пошутил я.
– Боже мой! Блондинки с ягодицами негритианок, – заключил Дуранд, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, а потом хлопнул рукой по воздуху, давая мне понять, что даже и воспоминание этих девушек больше не будет его угнетать.
– Это пахло настоящей эпитафией, – предупредил я его, и мое предупреждение тут же стало лейтмотивом, способным заставить его вызвать в памяти все живительные силы единственного города на планете, улицы которого всегда предлагали ему непогрешимое противоядие от яда одиночества.
– Гавана существует, и пока она существует, не будет ночи, которую нельзя было бы оживить, – провозгласил он с каким-то тщеславием.
– Не дай ей умереть сегодня вечером! – добавил я, зная, что нам осталось только один исход: заходить в комнату Ху Ли Анга, на пороге которой мы часто договаривались с ним о ночной цене одной бутылки водки.
– Гавана существует, и как бы далеко она ни была от этих мест, в честь ее все еще может случиться, – сказал Дуранд, уже договорившись с азиатом, и пока мы направлялись к нашей комнате на пятом этаже.
– Пусть эта ночь не закончится никогда, – прибавил я.
– Каждая ночь имеет свой кусочек вечности, – отметил мой друг, в то же время как мы вошли в комнату: я, с намерением увенчать пьянство и забыть неудачу, пережитую нами несколько минут назад; он, наверно, с уверенностью, что эта ночь, как феникс, возродится из своего собственного пепла.
Это был не первый случай, когда пара девушек отказывалась продолжать танцевать с нами в более интимной обстановке: той, что была ограничена четырьмя стенами нашей комнаты. И не в первый раз мы, покинутые, смирились с тем, чтобы пить до самого рассвета. Вот почему, заметив, что Дуранд стоял перед проигрывателем с несколькими пластинками на руках, я предположил, какую музыку мы будем слушать: песни какой-то венгерской певицы или пьесы чехословацкого амсамбля Локомотив Г. Т. И я сразу вспомнил Берию, как мы называли диск-джокера дискотеки нашего здания не столько из-за лысины его круглой головы или из-за маленьких увеличительных стекол, которые он носил, как из-за высокомерия, с которым он анонсировал песни английских рокк-групп, как Роллинг Стоунз и Лед Зеппелин, и тоже подумал: «Если какой-то стукач откроет ему список наших пластинок, Берия наверняка считает Дуранда и меня предателями и пошлет нас расстлелять». Но, когда я уже готовился услышать резкие ноты какого-то венгерского саксофона, в комнате вдруг послышался певчий голос одной женщины. Это был нежный, теплый голос, и, плененный его пением, я впадал в своего рода глухоту, которая изолировала меня от всякого звука, не имевшего к этому голосу никакого отношения.
– Что мне поставить сейчас? – спросил Дуранд, немного смущенный моим молчанием после прослушивания.
