Юлий Гарбузов "Полное собрание сочинений"

– Никак нет! Позвольте объяснить, товарищ…

– Я сказал, молчать! Ты что же, сука с петлицами, не мог заранее собаку привязать? Первым долгом надо было это сделать, когда стало известно, что командование едет!

– Это волк, а не собака, товарищ полковник! – зачем-то вставил Крамарук.

– Что-о-о? – побагровел полковник, – тебе кто позволил дикого зверя на заставе держать? Это уже политическим делом пахнет! Это уже не просто разгильдяйство! Дикого зверя на командира натравить! Раков!

– Я! – подскочил к нему молоденький лейтенант из свиты.

– Немедленно составить рапорт на имя генерала Климова! А волка застрелить немедля! Стой! Я сам это сделаю! – и он нервными движениями стал расстегивать кобуру.

Но перед ним неожиданно вырос Ингур.

– Остановися! Стой, большой командира! Не смей зверя трогать!

– Это что у тебя за чудо такое, Диденко? Он что, мне приказывает? Ты, собственно, кто такой? Как здесь очутился?

– Я Ингур, работая здеся! Зверя не виновата! Это я не доглядел. Меня расстреляй. А зверя хорошо служил. Он заставу охранял! И на тебя потому напал! В петлицах не разбирается! Ясно?

Стасов опешил.

– Слушай, а ведь верно говорит старик! Правда, лейтенант? – сказал он вполоборота к Ракову уже немного потеплевшим голосом.

Все замерли в ожидании.

– Ладно! Вольно! Пойдем в командирскую, – там разберемся.

Все двинулись в командирскую. А Прохоров уже спешил туда с традиционной бутылкой спирта.

Комиссия уезжала с миром и крепко навеселе. На прощанье Стасов крикнул старому Ингуру:

– Молодец, старик! Ты настоящий, храбрый боец Красной Армии! И защитника воспитал матерого, и вступился за него достойно.

Ингур молча улыбался, кивая головой в такт его словам и, как всегда, потягивая трубочку.

– Пока, большая командир! Приезжай еще, только теперя будь осторожно!

***

Зиму пережили, как и прежде. Вьюги, пурги, метели – все было в основном позади. Все выше поднималось над горизонтом таежное солнце. Весна была уже на пороге. Кухтин превратился из новобранца в старослужащего. Часть бойцов демобилизовалась. Прибыло молодое пополнение. А Прохоров летом собирался в отпуск к себе в Псков, на родину. К жене и детям. Его отпуск уже дважды откладывался по причине отсутствия замены. Своим воспитанником он гордился, как никогда. Особенно, когда Волчок после долгой разлуки подбегал к нему, виляя хвостом, и начинал лизать руки, выпрашивая чего-нибудь вкусненького.

Ингур сшил Волчку новый ошейник. Широкий, чтобы не так сильно резал шею. Особенно крепко они подружились после того, как с Волчком случилось несчастье.

Рядовой Мишаков, отбывая наряд на кухне, вынес в миске целую гору гусиных костей и специальной палкой с рогачиком на конце пододвинул ее Волчку. Тот, рыча, накинулся на них и стал перемалывать без разбора своими острыми и крепкими зубами. Внезапно Волчок отскочил от миски, начал кашлять, хрипеть, плеваться, отчаянно мотать головой, а потом повалился на снег и жалобно заскулил.

Мишаков побежал к Ингуру.

– Дядя Ингур! Волчок сдыхает! Помоги, если можно!

Ингур неторопливо оделся и вышел во двор.

– Что такое? Почему так плохо? Кость подавился! Это ты, Мишаков, дал ему эти кости? Нельзя. Зверя должен только крупный кости грызть. Ясно?

– Ясно, ясно! Но что же делать? Надо спасти его? Дядя Ингур, ну помоги же!

Обессиленный Волчок неподвижно лежал на снегу с закрытыми глазами и тяжело дышал, изредка слабо постанывая.

– Ай-ай-ай, Волчок! Нельзя таким жадным быть. Мелкий кости осторожно кушай, глупая зверя! А лучше совсем не кушай. Ясно?

Волчок открыл глаза, еще раз жалобно застонал – ясно, мол, – и снова закрыл, теряя последние силы.

Ингур сел рядом. Прямо на залежавшийся утоптанный снег. Он приподнял тяжелую голову волка и положил себе на колени. Волчок попытался лизнуть руку старика, но у него не хватило сил, и голова его снова упала на колени Ингуру. Старик голыми руками раскрыл клыкастую пасть и посмотрел внутрь.

– Шибко жадный ты, Волчок, был. Не годится! Или тебе на застава еды мало? Больше не делай такая беда, ясно?

Без колебаний Ингур сунул руку в волчью пасть и с полминуты там что-то щупал. А волк даже не пытался сопротивляться. Только едва заметно дергался и тяжело дышал. Ингур еще раз резко шевельнул рукой и осторожно вынул ее, мокрую и окровавленную. Он разжал кулак и посмотрел на ладонь, на которой лежала кость с острым концом.

– Ничего, Волчок. Теперя ничего. Полежи так до вечера.

Ингур встал, бросил злополучную кость к остальным в миску и подфутболил ее, что было сил, в сторону столовой.

– Теперя я сам проверяй, чем будешь зверя кормить. Ясно?

– Уж куда яснее, – виновато сказал Мишаков.

А старый тунгус, отерев снегом кровь на своей жилистой руке, взял на руки обессилевшего волка и, кряхтя, отнес в будку. Потом еще раз отер снегом руки и побрел в свою коморку продолжать ожидавшие его обычные повседневные дела.

Волк пролежал в будке до вечера, не подавая признаков жизни. Некоторые даже сомневались, жив ли? Только после захода солнца он высунул морду, чтобы похватать снега. Уж очень, видать, у него саднило в горле.

А через пару дней Волчок уже снова носился на своей цепи от колышка до колышка, как ни в чем не бывало.

– Чем не собака, – смеялся Прохоров, – и зажило все, как на собаке.

Все радовались выздоровлению всеобщего любимца. Только Мишаков чувствовал себя виноватым перед волком. Не мог простить себе досадной ошибки. Пытаясь хоть как-то загладить свою вину, он таскал Волчку из кухни лакомые кусочки, порой отрывая от собственного меню.

Наступил март. Там, внизу, была уже весна. А здесь, в горах, порой вовсю еще мели метели и трещали морозы. Особенно по ночам. Но дни становились все длиннее, а ночи – короче. Солнышко все выше поднималось над горизонтом, а оттепели случались все чаще и становились все продолжительнее. Однако зима еще прочно удерживала свои позиции.

В один из таких погожих дней, когда особенно пахло весной, Мишаков, отбывая наряд, рубил в кладовой мясо. Положив на плаху свиную тушу, он, что было силы, ухая, наносил удары из-за головы. Но так и не мог отрубить положенную часть ошейка. Топор попадал каждый раз по новому месту и только кромсал тушу, а во все стороны дождем разлетались мелкие осколки костей, замусоривая и без того замусоренное помещение. Устав рубить, он положил топор на плаху.

– Топор надо бы подточить. Вон как шмаляю, а перерубить никак не могу.

– Не топор, а твои мозги надо бы малость подремонтировать, – прокомментировал старослужащий – шеф-повар заставы Карпачев.

– Причем здесь мозги, если топор тупой, а кости такие крепкие. Как каменюки.

– Это не топор, а мозги у тебя тупые, как кобылья задница! Тут думать надо. Вот, смотри. Топор надо брать не за конец топорища, а немного ближе к середине. Маши только кистью. Локоть неподвижен. Тогда удары будут точные и попадать будешь в одно и то же место, а не каждый раз в разное. Вот так! Вот так! Понял? Ну-ка, попробуй ты. Ну, вот. Теперь совсем другое дело. Трудно с непривычки?

– Трудно.

– Ничего, привыкнешь – асом будешь. Демобилизуешься – в мясники пойдешь. Я тебя обучу постепенно. С такой профессией не пропадешь. Понял? То-то.

Мишаков старался рубить, как показывал шеф. Теперь дело пошло, хотя движения руки были очень непривычными. Рука быстро утомлялась и болела нестерпимо. Но преимущество новой технологии было налицо. Когда туша была порубана, Мишаков сложил куски мяса в ведро и понес повару на кухню, где было тепло и пахло такой вкуснятиной!

– Ты рабочее место прибрал за собой?

– Нет. Сейчас приберу.

– Сразу надо это делать, бездельник. Живо! Ты еще воды наносить должен успеть. Ну, какой же ты тупой в службе!

Мишаков вернулся к плахе и стал подметать осколки костей и дерева, мелкие кусочки мяса, окурки и весь остальной мусор. За плахой он неожиданно обнаружил увесистый кусок мяса с костью. Что с ним делать? На кухню нести не хотелось, так как вместо благодарности эта рыжая тварь – шеф-повар Карпачев – только оскорблений наговорит. Куда бы его зашвырнуть подальше? А если ненароком наткнется кто? Такой гандель поднимут, что хоть святых выноси. Кто рубил сегодня мясо? Мишаков. И понесут по кочкам уже и без того заезженного Мишакова. Нет, надо выбросить куда-то подальше. В сортир? Так там же все замерзло, как камень. Тут же обнаружат. Отнесу-ка я его в лес и там под наст закопаю. Пусть находят, когда снег растает.

Сунув мясо под шинель, Мишаков вышел во двор и направился к воротам. Из будки высунул сонную морду Волчок и облизнулся. Учуял, видимо, запах мяса. «Ага, – подумал Мишаков, – суну-ка я его Волчку в будку. Он с ним живо расправится – и следов никаких. Все шито-крыто. А перед Волчком я как-никак виноват. Чуть не сдох из-за меня.»

Подойдя поближе к будке, Мишаков осмотрелся.

– Никого. Ну, слава Богу!

– Волчок!

Волк наполовину вылез из будки и лениво остановился. Мол, какого тебе лешего?

– Волчок, на!

И увесистый кусок мяса полетел к будке. Волк подхватил его на лету и живо юркнул назад, в свое убежище. Подходя к кухне, Мишаков издали слышал, как волк, ворча, расправляется с его гостинцем. «Слава Богу, пронесло», – подумал Мишаков и принялся таскать из речки воду.

Солнце уже начало клониться к горизонту, когда Ингур вынес во двор охапку ножей и, присев на бревнышко, принялся править их бруском: Шш-ик – шш-ик! Шш-ик – шш-ик! Шш-ик – шш-ик!

– Одна готово. Теперя другая, – бурчал он себе под нос.

Волк поднял на него глаза и внимательно следил за движениями старика.

– Чего смотришь? Работа хочешь? Твоя работа здеся, на дворе. Застава сторожи. Чужого не пуская. Волка тоже, как ты.

Волк опять наклонил голову к лапам и принялся что-то аппетитно грызть.

– Что, вкусно? Что ешь? И мне дай, я тоже хочу.

Волк, словно поняв слова старика, подхватил кость и побрел к будке. И тут Ингур заметил, что кость у него в зубах красная – сырая, стало быть. Ингур вскочил, как ошпаренный.

– Ай-ай-ай! Ай-ай-ай-ай! Кто это сделал? Ай-ай-ай!

Во двор выскочили Прохоров и Диденко.

– Ингур, что с тобой?

– Что случилось, старик? Кто тебя обидел, скажи. Со мной, Прохоровым иметь дело будет!

– Ай-ай-ай-ай-ай! Прохор! Говорил я тебе не браниться – тайга накажет. А ты бранился. Вот и наказала. Наказала нас тайга! Теперь беда! Беда много будет на застава!

– Ингур, да ты толком скажи, что случилось? Как она нас наказала?

– Кто-то зверя испортил! Сырая мяса дал! Видишь – кость грызет? Красная! Сырая, значить! Теперь Волчок – дикая зверя будет! Теперь не ты, не я – тайга ему хозяин! Отомстит теперь тайга, что ее духа человек забрать хотел. Отомстит шибко. Ясно?

– Да кто сказал, что беда случится? Как был наш Волчок, так и будет. Никто от нас его не уведет. И никого из нас он не тронет. С чего бы это? Он вырос среди нас, привык к людям. А тайга ему не дом. Здесь его друзья.

– Нет, Прохор! Теперя все. Убивать придется. А то он убьет кого-то. Теперя Волчок – дикая, не наша больше. Ясно?

– Да погоди ты! Никого он убивать не собирается. Кстати, кто мог ему сырое мясо дать? Карпачев! Где ты, Карпачев?!

Весь разгоряченный, в белом переднике, с поварским колпаком на голове, из-под которого торчали огненно-рыжие кудри, выскочил из кухни шеф-повар.

– Я, товарищ старшина! Что случилось, что вы с Ингуром кричите так?

– Зачем ты дал Волчку сырое мясо?

– Я?! Я не давал, товарищ старшина!

– Да посмотри, он же до сих пор сырую кость мусолит. Видишь?

– Вижу. Это не я. Сейчас Мишакова спросим. Он сегодня в наряде. Он и мясо рубил. Мишаков! Мишаков! Иди сюда! Где ты там?

Выбежал Мишаков. Красный, весь лоб в крупных каплях пота, воротник расстегнут.

– Слушаю, товарищ…

– Это ты угостил волка сырым мясом? – накинулся на него Карпачев.

Мишаков молчал. Но по всему было видно, что именно он.

– Ах ты, сучий потрох! Я из тебя все дерьмо вытряхну, паскудная тварь! Тебя папа с мамой, видать, заласкали в детстве!

Карпачев тряс его «за грудки» все сильнее и сильнее. Он был заметно пьян.

– Отпусти его, повар! Не трогай парня. Пойдем со мной, Мишаков, там поговорим тихо.

Ингур обнял Мишакова за плечо и медленно повел в свою коморку. А Карпачев продолжал бесноваться.

– Говно собачье! Шакал вонючий! Все знают, что волку сырого нельзя давать! А он что? Ему, суке, плевать на всех! Вот вернется он от деда Ингура! Я ему тут глаз на жопу натяну! Из жопы ноги повыдергиваю – спички повставляю! Почти год служит – мясо рубать не научился! Просыпает каждый раз, когда на кухне в наряде!

– Карпачев!

Карпачев осекся и даже вздрогнул, услышав голос Диденко.

– Я, товарищ капитан!

– Прекратить шум! Марш на кухню! А завтра я с тобой поговорю на трезвую голову. Ты у меня тоже схлопочешь по первое число!

– За что, товарищ капитан?