Юлий Гарбузов "Полное собрание сочинений"

Диденко пробежал глазами второе письмо и посерьезнел.

– Та-а-ак, – протянул он, – предстоит проверка! Все пересчитывать будут, боеготовность проверять, беседовать с каждым с глазу на глаз.

– Так мы же, как пионеры, – «всегда готовы», товарищ капитан, – отозвался Прохоров, вынимая из-за пазухи уже окончательно отогревшегося пушистого волчонка. Волчонок кряхтел и болтал задними лапками, пытаясь подтянуть их к самой мордочке.

– А это еще что за зверь, старшина? – поинтересовался Диденко.

– Это вместо сторожевого пса нам будет, товарищ капитан. Верно, братцы?

– Волчонок, что ли?

– Именно так, товарищ капитан!

– Так он тут нам всех свиней, овец и коз перережет. Все подсобное хозяйство изведет. Это же волк – не собака! – заключил Диденко, пыхнув цигаркой.

– А чем он хуже? Собаки тоже от волков произошли. В давние времена, когда люди еще дикими были, они волков да шакалов приручали, прикармливали. Вот от них и пошли теперешние жучки да шавки. Нам в школе учитель про это все рассказывал, – возразил Прохоров.

– Сколько волка ни корми – все в лес смотрит. Зря, что ли, люди говорят?

– Это неграмотные люди, товарищ капитан. А кто пробовал волка приручать – знает, что как аукнется, так и откликнется. Будешь с ним, как с другом обращаться, так и волк другом вырастет. Это ученые люди так пишут.

– А ты-то, старшина, сам пробовал? Что-то ты уж больно грамотный.

– Да вот, собираюсь попробовать и доказать, что советская наука не врет. Я в нее верю.

Прохоров прижал волчонка к щеке. Его большие серые глаза излучали какой-то необыкновенный блеск. А коротко подстриженные густые русые волосы слегка вздрагивали, когда волчонок шевелился.

– Какой мяконький да тепленький! Совсем, как собачонок пахнет! Ишь, палец сосет! Изголодался, бедненький. Кухтин, смотай-ка на кухню да принеси молока с полстакана.

Новобранец Кухтин затянулся только что раскуренной цигаркой, которую у него тут же бесцеремонно отобрал Прохоров.

– И ветоши прихвати почище. Из тех, что сегодня для протирки столов получил. Ну, чего стоишь? Шагом марш на кухню!

Вошел старший лейтенант Крамарук.

– Накурили, как в милиции! А это что, Прохоров? Вы к нам на службу щеночка призвали?

– Никак нет! Волчонка, товарищ старший лейтенант! А то у нас за последний год волки двух собак растерзали – не смогли уследить! Выкормим – своим бывшим собратьям только таких профиндячек выпишет!

– Или сам наших коз да овец передушит, – добавил Крамарук.

– А это уж – как воспитаем, товарищ старший лейтенант! Животное – его, как и человека учить надо. Тут каждодневная дрессировка требуется. Я в цирке сам видел, как живые куры на живых лисицах ездят. И кролики на тиграх.

– А кто же это нам в штат дрессировщика запишет? Мы же погранзастава, а не цирк шапито.

– Да я ему буду за дрессировщика, – угрюмо буркнул Прохоров.

В это время в помещение вошел Кухтин с молоком в баночке и беленькой тряпочкой. Прохоров окунул ее в молоко и поднес к носу волчонка. Тот запыхтел, завертел мордочкой, схватил тряпочку губами и жадно зачмокал. Все дружно заулыбались.

– Ишь ты! Ишь, как чмокает! Изголодался-то как, бедняжка, – лицо Прохорова просияло радостной, почти детской улыбкой.

– Ну, что ж, посмотрим, как это у Вас получится, товарищ Прохоров. А пока что службу нести надо. Рядовой Кухтин!

– Я, товарищ старший лейтенант!

– Две минуты одеться! Пойдем посты проверять.

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!

***

Часам к десяти утра пурга почти совсем утихла. А к обеду уже ярко светило горное солнце на сине-голубом небе. На заставе только и говорили, что о волчонке, которого Прохоров собрался приручить. Мнения были разные, но большинство считало, что если он вырастет среди людей на положении собаки, то ничем от собаки и отличаться не будет. Не волчья же стая его воспитает, а люди, которые и кормить, и в меру ласкать будут. Откуда тогда у него дурным манерам взяться?

Заскрипели ворота, и на территорию заставы, с хрустом шагая по морозному снегу, вошел, ведя за собой на веревке навьюченного осла, старый тунгус Ингур. Каждый шаг вздымал клубами снежную пыль, которая отблескивала в лучах яркого солнца всеми цветами радуги.

Впрочем, тунгус он был, монгол, уйгур, китаец или кто еще – не знал никто, да и не спрашивал. Лицо его обрамляла меховая оторочка теплого башлыка специфического покроя. Короткий медвежий полушубок мехом наружу и теплые до колен унты из волчьей шкуры выдавали в нем местного человека. Ингур на заставе правил и за чернорабочего, и за истопника, и за посыльного, и еще Бог знает за кого. Все любили старого Ингура за его природную доброту, за мастеровитость, деловитость и неутомимое трудолюбие. Но главное – за знание тайги и вообще всего таежного.

– Там у Орел-каменя волка кто завалил? – не поднимая головы, спросил Ингур. – Шкуру сдирать надо. Пригодится как-нибудь кому-то.

– Это старшина Прохоров, – ответил Кухтин. – Сейчас возьму нож и пойду за шкурой.

– Подожди, молодой, сама не ходи. Не умеешь еще, испортишь малость. Шкура пропадай. Жалко – кого-то в мороз-пурга согреть может. Вместе пойдем.

– Да что там уметь – я дома кроликов с детства обдирал.

– То кролик, а то волка. И еще. Начальник спросить надо, тогда пойдем.

Кухтин побежал за разрешением к Крамаруку, а Ингур стал развьючивать осла и таскать мешки в помещение. В это время к нему подошел Прохоров с волчонком за пазухой. Тот вертелся во все стороны, смешно фыркал и облизывался после недавнего кормления.

Увидев волчонка, Ингур поставил на снег мешок.

– Зачем волка сюда принес? Зачем зря зверя мучить?

– А я его не мучаю. А кто попробует, тот и по шее схлопотать может.

– Тогда зачем волка принес? Что делать будешь? Шкура не годись, мясо не годись. Зачем зверя брал?

– А я его как пса воспитаю, будет по ночам заставу стеречь. Волки в сарай не полезут.

Ингур присел на мешок.

– Не молод, Прохор, а как мальчик говоришь. Убей немедля или давай я убью! Нельзя волка с людьми держать! Это не домашний пес, это лесной зверь. Ему тайга надо.

– Да вокруг нас-то что, не тайга, что ли?

– Зверя должен вольный тайга ходить. Здесь волк – беда много будет.

– Это еще что за чепуха?

– Сам чепуха говоришь, Прохор! Не молод уже, дети есть, а простая вещь – не знаешь. Человек – дух очага, огня, крыши, понимая?

– Да чего же тут не понять?

– А того, что собака, кошка, ишак, конь, баран, коза, корова – тоже дух очага и огонь… Теперь понимая?

– А вот теперь, Ингур, я уже совсем ни хера не понимаю!

– Ай-ай-ай, Прохор! Школа ходил, учился шибко, всю науку изучил, а простая вещь не понимай. И браниться нехорошо – тайга не любит, накажет тебя.

– Да ты толком говори, Ингур, чтобы все понимали.

– Я толком сказал. Что с человеком – духи очага. А волк, сохатый, белка, медведь, змей, рысь – все духи леса. Тайга, значит. Они боятся огня, боятся человека и живут своей лесной жизнью. Не такой, как духи очага, понял? Дружить не могут. Даже если печка сложить из камни, что в речка лежат, – гореть не будет. Или плохо гореть, дымить-чадить будет. Разбирать придется. А если из камни, что на вершина скала лежат много-много лет, – хорошо гореть будет. Ясно? Потому, что речные камни – духи вода, а те, что на солнце лежали, – духи солнца, огня и очага, значит. Духи очага с лесными и водяными дружить не могут. Ясно?

– Это почему не могут? – спросил Кухтин, радуясь, что ему разрешили пойти со старым Ингуром с волка шкуру содрать.

– Глупая ты, Кухтина! Не могут – и все. Родились по-другому. Теперя понял?

– Нет. Как это можно понять, родились по-другому?

– А так, глупая твоя башка, что ты не хочешь понять. Волка можно заставить трава кушать? А козу – кости грызть?

– Нет, конечно.

– Тогда как можно заставить, чтобы дух очага и дух тайга дружили? Чтоб жили вместе? Заставишь – много хлопоты да беда будет. Они боятся человека. Ясно? Это как волк трава не ест.

– Да что с ним спорить? Вот и вся его логика. Надо его на политучебу водить, да почаще. А то, мол, по старости освободили, – пробурчал Крамарук не то всерьез, не то в шутку.

– Шибко умные слова говоришь, молодой командир! А простая вещь не знаешь, понимать не хочешь и других учить не даешь.

– Ладно, – вмешался Прохоров, – а если не убивать малыша, ты считаешь, никак нельзя его для охраны заставы оставить, Ингур?

Ингур помолчал, потом принялся набивать свою старую, как он сам, трубку. По всему было видно, что тунгус собирается сказать что-то, на его взгляд, очень важное. Прохоров чиркнул спичку и дал ему прикурить. Медленно, не спеша раскурив трубку, Ингур посмотрел Прохорову в глаза, хитро прищурился, и его без того узенькие глазки превратились в едва заметные щелочки. Прохоров про себя удивился: и как сквозь такие узкие щелочки можно еще что-то видеть? А Ингур, несмотря на свой почтенный возраст, видел и стрелял отлично. И все это знали.

– Можно, – выдохнул Ингур вместе с дымом, – только большая дисциплина шибко нужна. Порядок, значит.

– Дисциплина – это где, на заставе, что ли?

– Верно говоришь, Прохор. На всей заставе. Как в тайге. Там человек без дисциплина – совсем пропал, если пойдет. Ясно?

Ингур сделал еще пару затяжек и, убедившись, что все ждут, что же он скажет, продолжил:

– Зверя надо будка сделать. Это я сама. Цепь надо крепкий и зацепить крепко, чтоб никогда не оторвался и не ходил, куда нельзя. Это тоже моя дело.

– А дисциплина здесь к чему?

– Не торопись, Кухтина. Все скажу. Зверя должен кушать только шибко вареное мясо. Никогда сырое! Раз съест сырое – пропал зверя! Убивать придется. Или он кого убьет. Это не собака – это волк, дух тайга. И это должен знай и делай каждый! Один нарушит – шибко много всем беда будет. Вот дисциплина, ясно? Это уже дело командир и каждый бойца. Пошли, Кухтина, шкура содрать. А то другая волки придут, порвут. Шкура пропадай! Надо раньше успеть.

***

Ингур, как и обещал, сделал для волчонка будку, откуда-то приволок тяжелую цепь и два прочных железных кола. Эти колья он глубоко вбил кувалдой в землю, а между ними натянул толстую катанку. На катанку надел кольцо, собственноручно выкованное, к которому прикрепил цепь с ошейником на конце. Чтобы волчонок мог бегать от колышка до колышка, если цепь не была закреплена специальной защелкой возле будки. Если уж Ингур брался за какое дело, то исполнял его, что называется, на совесть. Но если какое поручение он считал пустым, ненужным, то никакая сила не могла заставить Ингура выполнить его. Ни прямой приказ начальства, ни даже угроза расстрела. Таков был старый тунгус.

К весне, когда волчонок подрос, старик посадил его на цепь. Волчонок скулил, выл, рвался, но постепенно смирился со своей новой, – цепной жизнью. В основном он спал в будке, а когда слышал, как Ингур или Прохоров брал его миску для еды, стремглав выскакивал, весело скулил, прыгал и вилял хвостом. Совсем как домашний кобель. Но когда он начинал есть, его веселость как рукой снимало. И стоило кому-либо хоть едва заметно к нему приблизиться, волчонок с диким рычанием кидался в его сторону. И только прочная цепь не давала ему расправиться с тем, кто, как представлялось волчонку, пытался посягнуть на его еду.

Настоящей клички для волчонка так и не придумали. По примеру Прохорова его звали «Волчок» или «Волчик». Никакие другие клички так и не прижились.

Признавал Волчок только Прохорова да Ингура. Других к себе не подпускал и близко. Стоило кому-то постороннему подойти к заставе, как Волчок мгновенно выскакивал из будки и, рыча, бросался на чужака, издавая звуки, чем-то отдаленно похожие на лай. Но назвать это лаем можно было только условно.

Кур, гусей и уток Волчок прогонял, не давая приблизиться. А какую-либо уж очень осмелевшую птицу он отпугивал рычанием и рывком в ее сторону. Свиньи, козы и овцы ходили мимо него без всякой опаски. А он лежал, положив голову на передние лапы, и возбужденным взглядом сопровождал каждое их движение. Только лошади в его присутствии фыркали, отчаянно храпели и шарахались. Конюшня и площадка для выезда лошадей располагались довольно далеко от территории, по которой разгуливал Волчок. Поэтому там кони вели себя относительно спокойно.

К поздней осени Волчок подрос основательно. Почти как взрослый волк выглядел. Вид у него, конечно, был холеный. Откормленный, широкогрудый с белоснежными клыками. Красавец, да и только! А по ночам глаза его сверкали из-за будки желтым блеском, как у матерого лесного зверя.

***

Дело шло к зиме. Лиственные деревья сбросили свой пышный осенний наряд, а лиственницы – хвою. И только ели, сосны, да кедрачи продолжали зеленеть среди угрюмых скал. Застава жила своей обычной, повседневной жизнью. Наряды, сменяя друг друга, выходили на охрану Государственной границы, трещали телефоны, сыпались один за другим приказы и распоряжения. Нарушителей не было. Да и кому в голову придет соваться на нашу территорию в этих местах? Бред, да и только! Но служба есть служба. И весь личный состав заставы исполнял ее с честью. Проверки были редки. Но однажды с такой проверкой на заставу пожаловал со своей свитой в соответствии с приказом командующего округом сам полковник Стасов по кличке «Фотограф». Это потому, что он после проверок часто кого-нибудь снимал.

Жизнь на заставе, что называется, кипела. Бойцы рубили дрова, топили печки, убирали территорию. Старый Ингур чинил замок от складского помещения, а Волчок дремал возле будки. Вдруг он поднял голову и навострил уши.

– Гляди-ка, учуял чего-то, – обратил внимание Кухтин.

– Зайцы поблизости шастают, вот и учуял, – отозвался новопризванный Мишаков.

И каждый снова занялся своим делом. Вскоре все отчетливо услышали конский топот.

– Скачет кто-то! – Кухтин побежал в командирскую докладывать начальству.

Командиры переполошились. Никак проверка какая-то! Правда, никаких сообщений через средства связи не поступало. Тем хуже, – такая проверка ничего хорошего не сулила.

– Все по местам! – скомандовал Диденко.

– Срочно всем привести себя в порядок и убрать, что успеете!

Диденко и Крамарук напряженно ждали непрошеных визитеров, стоя у окна командирской. Вся застава замерла в напряжении. Только Ингур, как ни в чем не бывало, продолжал, стоя на коленях, привинчивать к двери замок. Он мурлыкал на своем родном языке какую-то песенку, время от времени попыхивая трубкой, так как до высокого начальства ему не было никакого дела.

Полковник Стасов и вся его свита резко осадили коней у ворот и спешились. Бойцы подхватили лошадей под уздцы, а полковник вошел в ворота, которые перед ним услужливо распахнул боец из его свиты. Навстречу ему тут же выскочили Диденко и Крамарук.

– Товарищ полковник, – бойко докладывал Диденко, – застава номер…

И тут, не дав ему закончить доклада, из-за будки выскочил Волчок и с яростным рыком кинулся на Стасова. Стасов рефлекторно отпрянул, споткнулся на ровном месте и на глазах у своей свиты и всей заставы грохнулся на землю. Диденко успел стать между ним и Волчком. А Ингур, несмотря на свой преклонный возраст, – схватить цепь и сдержать разъяренного волка.

Скоропалительно готовясь к неожиданной встрече, все забыли о волке и не зафиксировали цепь на защелку. Ингур сделал это только сейчас и с невозмутимым видом стоял, посасывая свою замусоленную трубку.

Стасов вскочил, отряхиваясь и грязно ругаясь, а Диденко и Крамарук бледные, как полотно, вытянулись перед ним во фрунт, принимая на себя все ругательства, угрозы и оскорбления. К шапке и шинели Стасова пристала пожухлая хвоя, какие-то щепки и прелые листья. Каждый порыв ветра срывал с него этот мусор и сыпал в лица стоявших позади сопровождающих, которые только успевали отплевываться да отряхиваться.

– Это что же за херня получается, Диденко?! Умышленно меня позоришь? Посмешище из меня делаешь? Петрушку-клоуна? Да? Отвечай, едри твою душу мать, когда тебя командование спрашивает!

– Никак нет, товарищ полковник!

– Молчать! Это что же выходит, если бы не этот старик, твоя псина мне бы сейчас горло перегрызла, едрит твою Бога мать?! Так?!