– Помпей! – возвысился над толпой голос Катона. – Неужто ты вновь собираешься повесить себе на шею Цезаря? Тебя избирает народ, не Цезаря!
И перекачнулось настроение черни. «Помпей! Помпей!» – ревели глотки.
Курион и Антоний отбивались от наседавших приверженцев Помпея.
– Нас, народных трибунов, изгоняют силой! Куда вы смотрите, люди! – тщетно кричали они толпе, теснимые со всех сторон. – Позор вам, граждане Рима! – орал Антоний. – Чем вас купил Помпей? Меня бесчестят, народного трибуна, – куда вы смотрите?! – разрывая на себе одежды, Антоний попер на толпу с хрипом, давясь проклятиями. Толпа расступилась, люди избегали его бешено вращающихся глаз. Так покинули Антоний и Курион Форум, провожаемые испугом толпы и улюлюканьем помпеянцев.
* * *
Это утро поэт Марцелл, известный в Риме острослов и злобник – сладко проспал. Он проспал визит к патрону, с которым должен был именно сегодня толкаться по всяким делам. Проспал кредиторов, которым обещал расплатиться утром… «Зато как чудесно я выспался!» – думал поэт, разглядывая мир с непривычным добросердечием. Не рассчитывая на прощение патрона и на его обед, он направил свои стопы к Форуму в надежде встретить своих друзей и, кто знает, быть может, одолжить у них денег. И тогда, тогда плевал он на этот обед, на котором патрону попадут нежную телятину, а ему суждено давиться жесткой, как подошва, старой коровой, да еще в придачу выслушивать литературные испражнения теперешних хозяев жизни, которые в стихах смыслят, как наши свинья в лукринских устрицах, и также к ним относятся… Эх! – возмечтал поэт. – Если деньжонок достану, и Зенофила ко мне расщедрится лаской… О Зенофила! – возмечтал он напевая:
Милая, щедро умею платить за любовь я любовью,
Но и язвящих меня также умею язвить.
Не издевайся же так над влюбленным и будь осторожней,
Чтоб не навлечь на себя гнева тяжелого Муз.
Такие стихи нараспев прочитал и ступил на Форум. Увы, сегодня там вместо прогуливающихся чинно матрон, кокетливых красоток в ярких покрывалах и щеголей – толпа черни запрудила свободное пространство. Пораженный остановился поэт и купил колбаску у толстого галла.
– Чего шумит народ? – поинтересовался.
– Антония с Курионом изгоняют, – сказал колбасник и добавил, вздохнув, – не к добру, все же народные трибуны, а с ними так обращаются…
Откусил поэт кусок колбаски, едва пожевал и выплюнул.
– Ну и дрянь у тебя колбаски! – сердито воскликнул. – Ты чем их набиваешь? Небось, бешеными римскими собаками и самыми учеными ослами: узнаю их ядовитые языки, размолотые в слизь употребленьем…
– Ты хоть поэт, а груб, – сказал хмуро колбасник. – На! забери назад свои гроши, мои колбаски не для таких гордецов в тогах, как ты…
– Теперь я понимаю, чего эта чернь исходит воплями. Твой наступает час, колбасник. Посторонись народ в тогах, умри поэт – миром теперь правит колбасник!
Тут встал поэт в торжественную позу и продекламировал язвительно такой стих.
Над всеми ими будешь ты владыкой, над площадью и гаванью и Пниксом.
Совет попрешь ногами, а стратегов во всем урежешь.
Людей засадишь в тюрьмы ты, и сам их там стеречь ты будешь,
А в Пританее с девками кутить.
Признайся, колбасник, не знаешь ты откуда строки? Хоть писано про тебя. Вчерашним рабам побольше плохих колбас, сладчайшие стихи им ни к чему!
Колбасник обиделся
– Я знаю Аристофана строки: я – грек, – сказал он самым достойным голосом.
– Тем хуже! – воскликнул поэт. – Зачем ты, грек, торгуешь галльскими колбасками? Вот и получается, Коринфянину верь, но другом не считай! – Марцелл запахнул тогу и гордо удалился, однако забрав предварительно деньги.
Соседи колбасника понимающе переглянулись, и заговорщицки подмигнули друг другу вчерашние рабы.
* * *
Горюет человеческая душа, бессильная перед напором звериных чувств народа. Горюет от невозможности учредить разумное и доброе на земле в короткой жизненной юдоли. Зверь торжествует, играя в судьбинские шахматы со Спасителем.
Теперь за Цезарем ход. «Чего он тянет?» – хмурится темная сила. – «Цезарь! Твой ход!» – шепчет настойчивый, неумолимый Рок. – Напрасно испытываешь, Цезарь, судьбу – перед Судьбой и Боги бессильны. Заставит Рок своего любимца вновь отдаться страшным ласкам небесной длани.
* * *
На заре Курион и Антоний прискакали прямо в лагерь десятого легиона. В разорванных одеждах, в пыли предстали они перед солдатами, высыпавшими из палаток.
– Где Цезарь! – кричал Антоний. – Доколе терпеть нам униженья? Чего он ждет? Нас, народных трибунов, стащили с Форума, силой! Позорно гнали, как рабов, палками! Мы чудом избегли смерти!
Зароптали легионеры.
– Какое униженье! Проклятые помпеянцы! Давно пора рассчитаться с ними! Заплатит Рим за оскорбление, пусть Цезарь ведет нас! На Рим! – раздался рев солдатских глоток…
На Рим!
Разбушевались страсти нехорошие, так и выметнули едким бурьяном в душах. И обрадовались, возликовали бесы, предвкушая богатую трапезу. Ангелы загрустили. Потому что ангелы питаются любовью и нежными чувствами, зелеными сладкими росточками сердечного участия. Это бесы едят чувства резкие, мясистые. Покинула доброжелательность, осиротила, и сорные травы вмиг заглушили нежные всходы любви в наших душах. Нечем закусить светлой силе. Стали голодные ангелы переметываться на темную сторону, вызывая осуждение верховных сил и намечая перелом времен.
Вот и задашься невольной мыслью, какая выгода нам, смертным, оттого что топчутся светлые и темные стада на пастбище души нашей? Общипывают до последней травинки все, что в наших душах произрастает, ничем не гнушаясь. Иль вся разгадка в том, что поле отвергнутое начинает жухнуть и гнилью, ржой идет налитое зерно. И жизнь становится не мила, когда в душе не сжаты хлеба и бурьян осенний не выполот. В такие мгновенья на все готов пойти человек, только бы вновь его посетили небесные созданья и сняли урожай души нашей, освободили от набухших зарослей чувств. Великая тайна причастия, когда во всякий раз мы воскресаем в Жертве, вновь ощущая острым чувством новорожденного, что живы, живем! Как страшно жить, когда нашу душу уже никто не посещает! Вот оно – одиночество, ни с каким другим не сравнимое!
В таком ужасном одиночестве Цезарь и пребывал всю ночь. Настойчиво он шел и шел по пустынной дороге сонного царства души и не понимал, куда все подевались, почему вокруг ни одной живой твари? Даже теней не было. И только под самое утро появились знакомые места, а перед глазами стали виснуть неживые картины минувшего. Сонная хмара стала проясняться, и даже песня заиграла.
Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:
Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию,
Никомед не торжествует, покоривший Цезаря…
Дурацкая песенка, не переставая крутилась в голове, и все спрашивал он и спрашивал невесть кого: мол, причем тут Никомед? Ну причем тут Никомед? Потом ему мерещились пираты, палуба и солнце, и он, молодой и гневный просил снова и снова отпустить его по-хорошему, и обещал не предавать их смерти… И рожи вокруг, широко разевая рты, ржали от хохота. «Я распну вас на крестах», – кричал в бешенстве Цезарь, а злодеи хохотали, катались от смеха по жаркой дощатой палубе корабля, и никак не кончался мерзкий сон, пока у главного пирата лицо не стало вначале красным, а потом багровым, и страшно глянули прямо в упор на Цезаря светлые глаза Суллы. «Ваша победа! – крикнул Сулла. – Получайте его!.. и тут же тело Суллы начало гнить, а в сползающих лоскутьях так и кишели мелкие, едва заметные глазу насекомые… И снова грянула та же песня: Никомед не торжествует, покоривший Цезаря! Никомед… здесь и пришел конец противным видениям. Цезарь покинул владения души и очутился вмиг в дневной яви, где он тоже был Цезарем, да только не таким, каким ему хотелось. Очнулся Цезарь человеком внутри сложившейся про него Легенды. Отточенной и завершенной для будущего исторического существования легенды о непобедимом Цезаре, великом счастливце, который всю жизнь испытывал и проверял свою бесконечную удачу. В одно краткое мгновение он ощутил это страшное различие меж собой настоящим, которого помнил острым чувством: Я – есмь! – и тем Цезарем, каким выставляла его чужая воля судьбы и человека. «Вот почему так легко было Загробному Магистрату меня сюда отправить. В настоящую жизнь за нас некому шагнуть, самим надо пробиваться. И не живут два раза живой жизнью. Лишь в легенде собственной мы обретаем бессмертие…»
* * *
Такая чистенькая и завершенная была Легенда, с единой волей Рока, легко прослеживаемой от рожденья, когда оракулы возвестили, по Всей Земле рождение непобедимого полководца. Судьба, перед которой бессильны Боги, таким наделила его запасом счастливого везенья, что даже удача Суллы пред ним отступила. Великого удачника Суллы, который из Ничего сотворил свою судьбу, стал властелином Рима, и долго был творением счастлив.
Тонким нюхом задолго до всех он учуял опасность в этом, тогда еще подростке. И Цезарю пришлось скрываться, потому что его причислили к врагам диктатора. Его лишили наследства и жреческого сана, в который еще мальчиком он был посвящен, требовали отказаться от жены. Больной, страдая от лихорадки, которая бросала его то в жар, то в холод, каждую ночь он менял место ночлега, откупался от сыщиков. За него просили, но Сулла отказывал. Спасли его девственные весталки, у которых было право заступничества за приговоренных к смерти, и два самых близких соратника Суллы. Глядя страшными светлыми глазами на багровом лице, Сулла сдался, воскликнул напоследок: «Ваша победа, получайте его! но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью дела, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»
И вот могучий Рок Счастливого Цезаря его ласкает, ведет сквозь жизнь. Не оставляет сомнения у врагов или друзей.
«Все будет хорошо, коли я того пожелаю!» – порой говорил он друзьям, и друзья превращались во врагов. «Гляди, как он себя превозносит!» – шипела раскаляясь зависть. Да и кто мог буквально принять заявление, что с ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожней, и слова его считать законом! Хоть бы один человек спросил, почему ты так говоришь, Цезарь? В голову не пришло даже самым близким к нему на миг заподозрить простую и страшную причину. Цезарь не возносил себя – он знал Судьбу и по великодушию предупреждал – ибо перед судьбой мы бессильны. Все!
Так, он просил пиратов отпустить его по-хорошему и обещал не предавать их смерти. До слез смеялись они его угрозам, распять их на крестах, если не отпустят. Зря смеялись, зря не послушали его. Заплатив выкуп, он тут же снарядил суда, догнал их и в точности исполнил то, о чем предупреждал. Правда, и тут великодушие победило: на крестах распял, но уже мертвых, вначале заколов, ибо на кресте – нет мучительней и дольше смерти!
В личной жизни был Цезарь несчастлив. Совсем юной умерла любимая им жена Корнелия, и горе Цезаря не знало пределов. В то же время ушла в иной мир тетка Юлия, заменявшая ему мать. На похоронах он произнес, следуя обычаю, похвальные речи, в одной из которых превознес свой род в таких словах: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же – к бессмертным богам: ибо от Анка Марция происходят Марции – цари, имя которых носила ее мать, а от богини Венеры – род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья. Вот почему наш род облечен неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей; и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари!»
Сильно не понравилась речь его недоброжелателям: усмотрели в ней гордыню и притязания непомерные. А, ведь, в речи, на самом деле содержался очень прозрачный намек врагам – отступить, примириться с ним! Если бы вовремя поняли! Многих бед избежал бы Рим…
Ведь, дружбу и преданность он ставил выше всего. Часто его великодушие не знало пределов даже к врагам. Увы! Я обречен на одиночество и зависть! – порой горько восклицал Цезарь. – Меня ненавидят даже те, кто ценит меня. Те, что исполняют божественную волю – обречены!
Обречены на исполнение! Вот почему дух его противился железной узде, снова и снова рвал поводья предназначенья, закусывая до кровавой пены удила Судьбы. Так проверял он страшное и точное чувство, которое им заведовало.
Неужто мы, сами по себе, так ничтожны! Жалкие куклы рока! – восклицал он перед статуей Александра Великого. – Неужто и ты – беспомощная живая кукла, которой играючи вертели божественные пальцы!? Ты завоевавший и покоривший в моем возрасте весь мир! Что я тогда? Совсем ничто? Завоевал несколько провинций с варварами… – печалился он перед статуей. – Зато сколько нажил врагов!
После Корнелии взял в жены Помпею, из рода Помпеев. И в этом браке он был неудачлив. Помпея заводила любовников. Один из них Клодий проник к ней в женском платье на праздник Луперкалиев или Доброй Богини, запретный для мужчин, и был пойман. Сенат назначил следствие по делу об оскорблении святынь. Цезарь был вызван в качестве свидетеля, но заявил, что ему ничего неизвестно про это дело. «Почему же ты дал развод жене?!»
«Я дал жене развод, – сказал Цезарь спокойно, – потому что мои близкие, как я полагаю, должны быть чисты не только от вины, но и от подозрений».
И Клодий вскоре погиб – подозревали Цезаря, хотя он был невиновен вовсе.
Любили его простые люди, солдаты обожали его. Он им был близок и доступен настолько, что в походе распевали похабные про него песенки:
Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.
Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.
У него было много любовниц. Позором на его целомудрии были отношения с царем Никомедом. Тут враги изгалялись, как могли, хотя, на самом деле, никаких отношений с Никомедом у него и не было. Старик любил его – это правда, и даже позволял ему Цезарь иногда ласкать себя, целовать. У Никомеда была страсть к мальчикам, но эта страсть Цезаря не коснулась, он не испытывал удовольствия от старческих прикосновений. Цезарь любил женщин. Любил он и дочь Никомеда Нису, которую старик ему, в сущности, подсунул, только бы он разрешил иногда прикасаться к нему…
Никогда он не был, как называли его враги: «царевой подстилкой» или «злачным местом Никомеда». Раньше Цезарь хотел царя, а теперь царства, – злоречил Бибул в своих эдиктах. И Цицерону ума не достало, яд красного словца победил, когда Цезарь, защищая Нису перед сенатом, перечислял все услуги, оказанные ему Никомедом. Цицерон встал и перебил его, громко заявив: «Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ты ему!» Цицерон никогда не любил Цезаря. Цезарь высоко ставил его за удивительный дар красноречия и прощал, прощал даже тогда, когда сводил Цицерон грязную сплетню про то, что любимая им Сервилия, мать Брута, свела с ним и свою дочь, Юнию Третью.
Хотя тот же Цицерон честно признавал его великим оратором. «Как? Кого предпочтешь ты ему из тех ораторов, которые ничего не знают, кроме своего искусства? Кто острее или богаче мыслями? Кто пышнее или изящнее в выражениях?» – писал он о Цезаре. Боги и высшие силы ничем Цезаря не обошли: все возможные таланты и способности были даны. Про его «Записки» в галльскую войну Гирций заявил, что они встретили такое единодушное одобрение, что, кажется, не столько дают, сколько отнимают материал у историков… Оружием и конем он владел замечательно. Знал математику и астрономию настолько, что сумел произвесть сложные расчеты, ввел новый календарь, исправленный от ошибок. И даже это вызвало злобу и раздражение: когда кто-то сослался в сенате на восход завтрашнего солнца, один из врагов Цезаря злобно крикнул: «Да! по указу!», – намекая на введенный Цезарем календарь.
И такая злоба, такое противление ему было во всем. Когда он стал консулом вместе с Бибулом, и тогда его обошли сторонники Суллы, вражески к нему настроенные. Тут же провели постановление, позволявшее новым консулам брать в управление лишь самые ничтожные провинции. Злой дурак Бибул вставлял палки в колеса по любому поводу и без повода, пока однажды совсем вывел из себя Цезаря и тот силой прогнал его с Форума. Дело было совсем ничтожное. Цезарь внес законопроект, а Бибул стал останавливать его, ссылаясь на дурные знамения. Цезарь вначале отшучивался, а после так разъярился, что схватился за меч и прогнал Бибула. На следующий день Бибул подал жалобу о насилии, но не нашлось никого, кто бы выступил с зачтением этой жалобы. Бибул в такое пришел отчаяние и так напугался, что до конца консульства не выходил из дому, и лишь в злобных эдиктах выражал свой протест. После того и распространился такой стишок:
В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:
В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.
Цезарь ни в какие дурные предзнаменования и приметы не верил.
Вот когда Цезарь помирил Помпея и Красса, и втроем они договорились не допускать несправедливости к себе.
Пусть Галлию он получил в управление благодаря помощи тестя, Луция Пизона, своего преемника по консульству, на дочери которого, Кальпурнии, Цезарь женился. Свою дочь Юлию выдал за Помпея, товарища по триумвирату. Они и помогли вдвоем. Только какой была Галлия, когда он ее получил, и какой стала после, когда за девять лет он завоевал больше пяти тысяч километров в охвате, всю землю от Пиреней и Альп до Рейна. Первым из римлян напал он на зарейнских германцев и разгромил их. Он покорил Британию…
И вновь настиг безжалостный Рок Цезаря. Он потерял вначале мать, потом дочь и чуть погодя, внука. Помпей перестал быть родственником. Срок Цезарева Консульства истек, и Помпей провел новый закон, по которому те, кто отсутствовал в Риме, не могли домогаться должностей. А в Рим приехать можно было лишь частным лицом, распустив легионы. Провел такой закон Помпей и, якобы по забывчивости, не сделал для Цезаря обещанного исключения. Когда спохватился, было поздно: закон, вырезанный на бронзовых досках, уже отнесен был в хранилище. Приехать в Рим частным лицом Цезарь не мог. Он остался в Галлии. Помпей был назначен единым правителем. Помпей правильно все рассчитал. Единственно чего не учел он – страшной колесницы цезаревой судьбы, под колеса которой он теперь сам себя увлекал.
Такова была Легенда. Теперь в ней оставался последний шаг, последняя часть для завершения.
– А где настоящая жизнь? – возопил мысленно Цезарь, полностью придя в Себя. – Где Жизнь?
– Как это ужасно! – воскликнул Цезарь вслух. – Став живой сказкой, лишиться над вымыслом власти! Жестокая Судьба, как скверно ты меня изобразила! Кто сочинил эту роковую пьесу? Неужто я сам себя такого выдумал? Так это выдумка! Зачем за правду принимать, дурацкий вымысел? Ведь настоящего, Меня, во всем этом нет! Чужого много больше! Только в начале я руку приложил, чтобы увековечить Себя… и вмиг Меня не стало. Где же тут Я? Ко мне относится как-то, того не отрицаю, со мною связано; частично правда… да только Самого Меня во всей этой Легенде – нет! Разве я так хотел бы жизнь прожить?! Разве о том мечтал, что всучивает мне Легендарный мой Образ?
Как подло вершится Рок, – ведь став Живой Легендой, уже ничего нельзя, не можешь ничего поделать: из песни слова не выкинешь, Ивану-Царевичу не выпрыгнуть из сказки!
Вот отчего такая пустынь в моей душе. Я – Цезарь легенды. Все остальное – мертво. Откуда взяться живительным росточкам чувств, когда обкатано колесо судьбинской пьесы и роль вершится, минуя страсти.
Быть может, исполнив, я вновь стану самим собой? – мелькнула надежда и пропала. Не в этой жизни… – горько подумал Цезарь. – Не в этой жизни… Исполнение судьбы дает силу – не счастье! И самая великая легенда всегда завершается вместе с жизнью, исчерпываясь последней победой. Достигший вершины от Земного обязан уйти. О Боги! Как избежать мне этой драмы бессилия жизни перед небом?! Этой ненужной трагедии конца?! Жестокие Боги, неужто мне не удастся, хоть напоследок, пожить По-Настоящему?!
Так громко выкрикнул Цезарь последние слова, что раб, возникший с тазиком для умывания и кувшином, испугался и попятился, едва осмелился заглянуть в незрячие, повернутые внутрь себя глаза Цезаря.
– Боги используют нас, а после смеются над нами, не так ли? – обратил он страшный свой взор, все еще повернутый внутрь, к рабу? Тот почтительно испуганно промолчал.
– Чего молчишь? Говори!
– Так и люди поступают, во всем подражают богам, – пробормотал раб.
– Ты – философ, – сказал Цезарь, спустил ноги на пол и сунул их в сандалии.
Умылся, сполоснул рот и вытерся льняной чистой салфеткой. Раб вышел и вошел второй раб – брадобрей. Начался день римского декорума. Раб массировал ему щеку, потом делал горячий компресс и, направив бритву, начинал скрести отросшую за ночь щетину. Брил ловко так, что почти не оставалось следов раздражения. Этот цирюльник был удачей. «Обязательно отпущу его на свободу, – думал Цезарь, пока цирюльник массировал ему лицо. – Такой мастер не должен быть рабом. И ведь недорого купил», – вспоминал он, как лично приобрел этого раба буквально за гроши, потому что наружность раб имел тщедушную и болезненную, и возраст юности миновал давно. Землевладельцы таких не покупали, матроны и щеголи городские не соблазнялись.
