* * *
– Дядя Ваня, вы уже с работы? А я не пошла сегодня никуда… Дядя Ваня, что вы так смотрите на меня? Не глядите так, мне страшно. Дядя Ваня, ой, пустите меня?!..
…Это во сне. Во сне все можно. А наяву – сдержусь. Во сне! Никто не узнает. Никто. И пусть, что будет… – так бормотало его сознание, а фигурка на коленях ползла к Ней.
– Аннушка, я люблю тебя. Не бойся. Иди ко мне, иди… не бойся, – шептали хрипло губы. Черная кровь взметнулась, и вскипело безумие. Вот это, тоненькое, пахнущее пряным тело, гибкое, молодое. Оно, только оно спасет, и болью станет наслаждение, таким же острым, как боль… И он умрет, чтобы воскреснуть. Умрет, разя податливое, теплое душистое яблоко, и беззащитная мякоть плода насытит зверя…
– Все это сон. Все это сон, – бормотало сознание, и сладкая истома дрожью тончайшей, зудом сладким уже охватывала его всего…
– Дядя Ваня-я-я!.. – пронзительно и тоненько закричал пойманный зверек и вновь, уже нечеловечески: – А-а-а-а-и-и-и-и…
И в этот миг объединились, слились в одно два Ивана Александровича. И понял он, что все это не сон. Что все это был не сон! Недоуменно, как сомнамбула, неожиданно пробудившись, осматривал он руки, ноги, себя. И плоть, которая, как меч из рук очнувшегося безумца, бессильно падает… И два изумрудных, бездонных, темных от страха и боли глаза. И тонкая, девичья рука с судорожно сжатым кулачком. И рот, застывший в крике… такой малюсенький и обострившийся вдруг, как у страдающего худенького ребенка…
– Аннушка, – он машинально провел рукой по лбу.
Она быстро подобрала ноги и забилась в угол.
– Аннушка, – сказал он снова и неожиданно все понял. Пошатываясь, встал, не глядя, быстро прошел в кабинет, и, как сухая ветка под ногой, хрустнул выстрел. Сознание распалось, а с ним и жизнь, под пальцами, нажавшими облегченно спуск. Все потемнело, и с гулом исчез он…
* * *
…НОВЫЙ ФИЛЬМ ЭПОХИ… СМОТРИТЕ
…НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ…
…ПЕРВАЯ СЕРИЯ…
Задрав головы, люди читали медленно бегущие строчки…
…ДРАМА ЛЮБВИ… ЭРОТИКА И ЧИСТОЕ ВОЗВЫШЕННОЕ ЧУВСТВО… МИСТИКА БЫТИЯ…
…БОГ СМЕРТИ И ДЬЯВОЛ ЖИЗНИ… СМОТРИТЕ НОВЫЙ ФИЛЬМ ЭПОХИ…СМОТРИТЕ…
Гигантские заголовки вращались над городом. Лица грубые, намалеванные, размером с дом, швыряли копошащимся темным фигуркам пригоршни огромных, назойливых, как осы, букв: Смотрите. Смотрите. Смотрите… Напрасно шарахаетесь, гражданин. Вам некуда бежать, постойте! Вот он перед вами, дьявол жизни. Ликующий, с гнилой светящейся пастью и наглым глумливым гоготом… Стоп! Стой!
И злобно корчились гигантские лица на грубых щитах, оскаливая двухметровые зубы… Уууузззз… – лязгая, несся поток железных безмозглых тварей. Яростно сверкал немигающими глазами-фарами… Смотрите, смотрите!! Город торопливо распихивал маленькие существа по каменным мешкам-кинотеатрам. И вспыхивала голубая стена…
* * *
– Что ж, позвольте поздравить вас. Такого успеха не ожидал никто, – высокий строгий человек милостиво протянул руку.
Круглый толстячок прилип к ней, поблескивая глазками. Вокруг зааплодировали…
Правительственный прием, с представителями печати, проходил в теплой дружественной обстановке.
– Мы беспокоились за исход этой вашей экспериментальной затеи. Все-таки искусство – искусством, а жизнь есть жизнь. Но теперь…
И снова раздались аплодисменты.
– …Мой вклад здесь невелик, – скромно сказал маленький директор (это был он, директор киностудии, тот, что подсунул папку со сценарием покойному Ивану Александровичу, тот, что…). – …Я лишь посредник. Жизнь – все в ней…
– На сколько серий планируете вы первый фильм?
– У нас очень перспективные… э-э… актеры. Я замялся, потому что слово «актеры» непригодно в нашем случае. Конечно, на самом деле, актеров нет. Есть жизнь, Все без подделки. И герои – персонажи жизни, а не кем-то придуманной, надуманной басни под жизнь, – здесь опять раздались аплодисменты. – …Но пока нет подходящего нового термина, будем говорить слово «актеры». Они у нас весьма многообещающие, с очень разнообразной, яркой судьбой. Много коллизий. Особенно замечательна жизнь главной героини. Поэтому серий будет много…
– А как вам удается знать наперед, перспективна ли судьба, и кто с кем связан, и т. д.?
– О, это секрет фирмы, – толстячок обворожительно улыбнулся. – Для зрителя мы делаем все, что можем. Не спрашивайте – как? Не разрушайте нашей иллюзии творческого. Ведь стоит разложить все по полкам, объяснить – и пропадает очарование…
…Еще слова. Они покружились, выстраиваясь цепочками.
Скажите, а… Это было замечательно… Как удалось вам… Новая эра… Такого не было никогда… Возможности какие!..
Но конец, особенно конец – это была находка. И все случилось так, как вы говорите, только потому, что заболел сценарист и не дописал последних сцен?..
Да, да, я понимаю, случилось так, как должно было случиться. Дублей не бывает…
– Перспективы? – пухленькие ручки директора прижались одна к другой. – Перспективы захватывают нас самих. Ведь в нашем распоряжении миллионы сценариев. Только выбирайте… Вы спрашиваете, написаны ли они уже? Да сценарии давно написаны. Главное – съемка. Ведь она идет в нормальном времени. Мы не можем ускорить или замедлить жизнь. В этом наш недостаток. Но, думаю, со временем мы справимся и с этим. Кроме того, мы собираемся частично перейти и переходим уже на бессъемочный фильм. Для близких, друзей, по их заказу. Как бы кино в натуре. Герои – люди, которых они хорошо знают. Все действие развивается так, что они не только могут пассивно следить за ним, но одновременно и участвовать. Главное здесь – выделить само действие, героев и сказать об этом зрителям, дальше они следят и все разыгрывают самостоятельно. У киностудии – неограниченные сценарные возможности. Но каждый знает: то, что мы видим на экранах, – ничтожный процент от существующего в фондах. Пылятся неиспользованные сценарии, уже готовые ленты. Порой их извлекают и показывают, но, увы… – и тут маленький директор так горестно развел руками, что все мгновенно прониклись к нему горячим сочувствием. – Увы, не все мы можем показывать. А снять и воплотить на экране жизни – и того меньше! Конечно, когда мы полностью перейдем на бессъемочный вариант, так сказать, натуральное, реальное видение, а не на экранах – возможности наши возрастут… Но не намного. Девяносто процентов сценариев так никогда и не увидят свет… Особенно трудно с эпическими картинами, где разворачивается, так сказать, полотно истории, жизнь страны… – вздохнул опять маленький директор и посмотрел на высокого строгого человека в президиуме…
– По-вашему, – донеслось из зала, – девяносто процентов судеб – не реализуются. Но в чем причина? Не хватает актеров?
Толстяк улыбнулся добросердечно и, как добрый рождественский дедушка, снисходительно и благосклонно поглядел на спросившего.
– Мы судеб не расписываем, – сказал он жмурясь, – у нас сценарии. И, естественно, каждый не сыграешь. Возможностей всегда больше, чем их воплощений. Трагедии в этом нет. Другое дело выбор. Что выбирать, какой из сценариев, тот или этот? Это другое дело…
– Но ведь сценарии – это куски реальной жизни, где настоящие люди, а не актеры, живут свои судьбы? – не унимался дотошный…
– У нас все настоящее, – маленький директор поджал губы и вдруг стал похож на раздраженного упыря. – Все настоящее. Без подделки! – тут он выразительно посмотрел на ведущего.
– Пресс-конференция окончена, – объявил ведущий.
Все с шумом тут же начали вставать. К дотошному подошел человек и что-то прошептал ему на ухо. Потом взял нежно за локоть и отвел в угол…
– Вы должны подчеркнуть новизну, нужность, важность, – сказал он, – и особо отметить, сколько впереди неиспользованных возможностей – и это все! Вы поняли меня? – спросил он ласково.
Дотошный с деланным высокомерием высвободил локоть, посмотрел презрительно и сказал:
– Понял.
– Вот так лучше, – равнодушно произнес человек и отошел.
Дотошный пожал плечами и с вызовом огляделся. Вокруг уже было пусто. Все ушли…
* * *
– Вы меня не понимаете, Аннушка, – задушевно, хорошо поставленным тенорком говорил маленький директор, и его пухлая ручка на мгновение коснулась ее руки.
– Эти деньги вы заработали. Вы стали известной актрисой. Разве вы не хотели поступить в театральный? – тут он отдернул ручку, таким яростным сине-зеленым огнем полыхнуло у нее в глазах.
– Вы подлые, гадкие люди… – худенькие плечики задрожали.
– Вам не нравится последняя сцена? Но ведь это блестящий конец! Эта сцена делает весь фильм! – толстячок закатил глаза в изнеможении от этой глупости и нежелания понять. – Для нас искусство должно быть превыше всего. А всякое искусство требует жертв!
– Это для вас сцена, – она говорила теперь сухо, яростно. – Сцена?! Он застрелился, а я, я… – она опять заплакала.
– Ну хорошо, хорошо, я не буду называть это сценой. Но зрителю ведь все равно было – это на самом деле или нет. Для него это гениальная игра. В этом все дело. Тонкий и незаметный переход к высшей форме искусства – к жизни.
Они неразрывны: искусство и жизнь. Ты глупенькая, – маленький директор неожиданно перешел на ты. – Ты у нас лучшая… актриса, в старом смысле этого слова, – поспешно добавил он.
– Но как, как вы посмели так нагло, бесцеремонно влезть в чужую жизнь?!.. Кто дал вам право?!
Тут директор строго поджал свои пухленькие губки и неожиданно внушительным, каким-то очень значительным и густым голосом стал ее отчитывать:
– Ты глупая, бестолковая девица! Кто вмешался в твою жизнь? Да через два часа уже все соседи, а на следующий день и все твои родственники, и знакомые – все знали бы о том, что было. Слухи – страшная штука. Через два дня весь город только и говорил бы о пикантной историйке. Как начальник уголовного отдела изнасиловал молоденькую племянницу своего ближайшего друга. О какой жизни ты говоришь? Вся наша жизнь, как на ладони. И величайших усилий стоит вот так, как мы это делаем, сохранить ее для искусства, а не пустить по ветру на бестолковое растерзание слухам. – Маленький директор совсем разобиделся. – Мы спасли твою личную жизнь в тот миг, как она засветилась на экранах. И вместо позора к тебе пришло любимое дело, к которому ты так стремилась, я же знаю, и деньги, разумеется. Дура ты! – пискнул он.
И эта неожиданная смена внушительного голоса на писк так же неожиданно, против воли рассмешила ее. Аннушка тут же спохватилась, но было поздно.
– Вот чек, бери и отдыхай, – маленький директор теперь выглядел совсем усталым, и сочувствие вдруг тронуло душу Аннушки. – Впереди у нас много… съемок…
Она машинально взяла чек.
Он ласково потрепал пухлой ручкой ее за плечо и выкатился колобком в дверь.
Аннушка подняла глаза. В окне стоял вечер. Она заглянула опасливо в его темные глаза и тихонько вздохнула…
Маленькая фигурка застыла на краешке большого дивана, и пустота раздвинула стены… Застыло в ней время, и только капли дождя неслышно темными блестящими струйками скользили по стеклам… Нет горя, нет радости… Кому не быть в раю – тому забвение. Вечный покой. И темный свет беззвучно растворялся в глубине, откуда лились неслышные слезы и струйками скользили по гладкой прохладной коже стекла… Забвение… Костер погас. Нет радости, и горя тоже нет…
И медленно, как на экране, уходит изображение. Теперь лишь в бесконечной дали парят диван, и комната, и худенькая фигурка, застывшая маленьким вопросом, на самом краешке… Вдали одинокая черная птица на восходе летит, летит и точкой пропадает, сливаясь с тем, что вокруг…
* * *
…Шел тихий дождь. Не барабанил, не кричал не метался, порывисто стуча каплями к кому надо и не надо. Лились безрадостные слезы, и никому нет дела. Так горько в темноте плачет ребенок о том, что не высказать никогда. Он с этим родился и умрет, и оттого он плачет. Нет никого, никто не замечает.
Зонты и зонтики, блестящие накидки, плащи шелестят, шуршат, мелькают под фонарями… Асфальт опять, как темная река горит огнями, весь в искрах отражений, и катятся, летят мокрые, желтые глаза… Все скользкое, лоснится и блестит. И повсюду темная глубина играет с огнями. Чуть душно. И в мокрой сырости такими острыми становятся запахи. Людей и мокрой шерсти…
Горят экраны. Новый фильм. Смотрите! Гениальный! Первая серия… И в тысячах каменных кинозалов, тесно прижавшись друг к другу, сидят темные, потные фигурки… Душно. И глядят и смотрят миллионы глаз.
В одно мгновение стали знамениты герои, актеры единственной своей, последней и первой пьесы.
В одно мгновение разбогатели. Но это уже в следующем акте, следующей серии. Пока лишь первая.
Герои бессмертной драмы. И льется мутная струйка в душном подвальчике в граненое, с подтеками, заляпанное стекло…
– Да, Нил Нилыч, стал ты, брат, знаменит, – мокрые губы зашлепали с каким-то черным недоумением. – И сколько же отвалили тебе?
– Все мои! – зло отозвался Служитель. Невесел был Нил Нилыч. Как же так? Заснять не спрашивая…
– Ты хитрец, служитель культа, – костистое лицо приятеля недобро бугрилось желваками. – Хитрец, – снова сказал он…
– Я не хитрец. Засняли и не спросили.
– Еще скажи, мол, я не знал… – губы иронически скривились.
– Не знал! – твердо сказал Нил Нилыч.
– Не знал? – костистое лицо совсем затвердело. – Ты что, за дураков нас принимаешь?
«…Никто не верит, – с тоской думал Служитель. – Никто. И не поверит. А что мне эта слава. Правда, заплатили хорошо. Но все равно обидно».
Он прихлебнул из грязного стекла…
* * *
Паук неторопливо припадал. Очередная жертва чуть жужжала, и через мгновение жизни пустой, завернутый в лохмотья кокон уносили дождь и темень, и скользкая непогода. Лениво каменный вампир бесшумно передвигался, заглядывая в подвальчики, где по стенам сидели вялые, большие, черные мухи, и липли стаканы к губам… Мутная струйка лилась…
* * *
– Ты знаешь? – Василий Петрович был возбужден. – Меня назначили на место Ивана Александровича.
Жена улыбнулась.
– Сколько тебе прибавили? И объясни мне, пожалуйста, что это все знакомые говорят, что ты снимался в фильме? Это правда? Почему скрывал?
– Я не снимался, – Василий Петрович был весел. – Меня снимали. Это второй тебе сюрприз. Гляди!
На стол упала тоненькая книжица.
Большие выпуклые глаза жены стали еще больше и выпуклей.
– Ты выиграл в лотерею?
– Нет, мне заплатили за «участие» в фильме.
– Может, пойдем тогда, посмотрим, – она поглядела на часы. Еще успеем на последний сеанс. Мне рассказывали, что там одни ужасы. Убийство. Насилуют…
– Да, мне тоже рассказывали, – Василий Петрович нахмурился. На самом деле, он уже посмотрел фильм. Вместе с мурлыкающей рыжей секретаршей, которая теперь досталась ему по наследству. «Собака привязывается к человеку, кошка к месту», – мелькнула у него дурацкая мысль… Вслух Василий Петрович сказал:
– С этим убийством еще придется повозиться. Теперь все на меня свалилось, – он ненатурально вздохнул.
