Две недели поисков, облав не принесли никаких результатов. Кошельков был неуловим. Он, словно куражился над новой властью. Даже после ограбления Ленина не залег на дно, как должен бы был поступить здравомыслящий человек. Ежедневно в сводках фигурировала его шайка.
Мартынов нервно прохаживался по кабинету. За столом сидели с унылыми лицами Кравченко, Попов, Малышев и Чернышев. Мартынов подвел неутешительные итоги.
– Шесть налетов и все с трупами. Что, так до бесконечности?
Кравченко пытался объяснить причины плачевных результатов работы. – Людей мало. Мы на ночь устроили засады по адресам, а они явились средь бела дня. Мы физически не в состоянии все охватить.
– Так надо определиться с одним фигурантом и бить только в эту точку.
– Еще бы знать эту точку…
Малышев не выдержал и высказал свое мнение. – Для Кошелька понт дороже денег. Нужно пропечатать в газете статью про него с фото. И еще написать, что один из наших антикваров плевать хотел на Кошелькова.
Неожиданно Мартынов поддержал молодого сотрудника. – А что? Это мысль, может сработать.
Кравченко с сомнением пожал плечами. – Только, сколько ждать, пока сработает?
Чернышев дополнил предложение приятеля. – Так надо указать, что он собирается на днях переехать с коллекцией в Питер. И, мол, вовсе не из-за страха… Мол, плевать он хотел на бандитов.
Мартынов тоном, не терпящем возражений, отдал распоряжение Кравченко.
– Тарас, эта статья должна быть уже в завтрашней газете. И с момента выхода там должны дежурить человек пять. Два внутри и три снаружи.
Кравченко, не желая смириться с тем, что начальник больше прислушивается к предложениям сопляков, начал перечислять нерешенные проблемы.– А на железке пусть дальше уголь растаскивают, в Елоховке листовки раздают…
Мартынов вынужден был согласиться с этими доводами. – Ладно, хватит перечислять все свои дела… Пара серьезных сотрудников должна уже завтра быть у… Иванова. Он ближе всего от нас находится. Если, что, поможем.
Малышев радостно, словно им уже доверили проведение такой серьезной операции, сообщил. – Мы с Андрюхой будем бить по ногам, живым возьмем. Его революционный суд будет судить.
Но Кравченко с раздражением тут же остудил его боевой пыл. – У тебя контры из церквей, а у Андрюхи саботаж по бронепоезду.
Мартынов поинтересовался у Тараса. – Кого думаешь послать?
– Зустера и Караваева. Мужики серьезные, не подведут.
Малышев, словно ребенок, обижено зашмыгал носом и недовольно пробормотал.
– Мы придумали с газетой, а брать банду другим…
Кравченко его сурово одернул. – Еще заплачь… Детский сад, ей богу… Вот, как с ними работать?…
Мартынов уточнил детали предстоящей операции. – А с антикваром этим лично договорись, убеди.
– Попробую.
– Что значит, попробую? Кровь из носа, убеди. Да он и сам должен быть заинтересован, в конце концов.
Лютые морозы внесли свои коррективы во внешний облик Елизаветы Николаевны. Еще совсем недавно изящно одетая, теперь она была похожа на простолюдинку. На ногах были стоптанные валенки, на плечах большой шерстяной платок. Что бы хоть как-то сохранить тепло в комнате, нужно было практически без перерывов топить печку, но дров катастрофически не хватало. Приходилось топить всем, что могло гореть. Елизавета Николаевна подложила обломки полугнилых досок от забора в топящуюся печку и села передохнуть. Ольга помешивала похлебку в кастрюле, которая стояла на примусе. В комнату зашел Чернышев. На куртке, которую он снял, был разодран рукав. Андрей, вынув из кармана две воблы, положил их на стол. – Во, достал. Только две воблы делить на троих… Оль, раздербанишь?
– Не раздербанишь, а разделишь. Ты где рукав порвал?
– А-а… В депо контрик один стал свинчивать. Он через щель в заборе проскочил, а я за гвоздь цепанулся. Ерунда. На следующей неделе должны Алексеевские лабазы экспроприировать. Там говорят, рухляди полно.
Андрей, принюхиваясь, сунул нос в кастрюлю – Что пошамать? А че не на кухне варишь?
Ольга, вздохнув, была вновь вынуждена поправить Андрея. – Не пошамать, а поесть! Когда ты начнешь разговаривать по-человечески. Подожди еще минут десять. Картофельные шкурки еще не сварились.
– Почему шкурки? Я же вчера пять картофелин припер.
– Не припер, а принес.
Андрей с подозрением стал настаивать в ответе на свой вопрос. – Где картошка? И почему варишь не на кухне? Что опять побрехали?
– Ни с кем никто не ругался. Просто мама на кухне готовила ужин, а кто-то в кастрюлю плеснул керосина.
Мать с грустью начала оправдываться. – Я только на одну минутку отошла печку посмотреть. Все из-за того, что я не такая,… как они…
Ольга добавила. – Пришлось вылить. Даже Шарик во дворе не стал есть.
– Это Луниха! Ее выходки…– Взбешенный Андрей решительно направился на общую кухню. – Тварь! Щас я ее пришибу!
Мать попыталась его остановить. – Андрюша, не надо! Не надо ругаться, может это вовсе и не она…
Андрей на секунду заглянул назад в комнату и со злым азартом уточнил. – Не пожурю, а пришибу.
Андрей забежал на кухню, где у шипящего примуса стояла Луниха, желчная тетка неопределенного возраста. Чернышев без лишних предисловий налетел на нее.
– Луниха, твоя работа? Спокойно не живется?
Луниха обернулась. Опытная в кухонных разборках, она сразу же перехватила инициативу и перешла в атаку. – Для тебя, сопляк, не Луниха, а Авдотья Кузьминична!
– Не сопляк, а Андрей Семенович!
– Прилетел… Андрей Семенович! Ты еще наган достань! Что, за буржуек своих прибежал лаяться?
– Ты зачем в кастрюлю керосина плеснула?
– А ты видел?
– Мне и видеть не надо, кроме тебя на такую гадость никто не способен! Людей голодными оставила!
– Людей? Они, что, раньше, когда жировали, переживали сильно, что тебе и Паньке, твоей матери жрать нечего?
– Причем здесь моя мать?
– А при том. Забыл, когда похоронка на отца твоего пришла, Паня слегла, кто вам по крупинке харч собирал? Что бы с голоду не сдохли…Почитай все, кто, что мог…
– Да помню я все, только не дело людям гадости делать только потому, что они раньше жили лучше.
– Это сейчас им хвост прижали, деваться некуда. Вернется старая власть, они сразу и забудут, как тебя зовут.
Так ничего не доказав Лунихе, Андрей обмяк и пошел назад в свою комнату. Да и что он мог доказать? У каждого была своя правда, причем не книжная, а выстраданная годами, десятилетиями,… веками.
Угрюмый Андрей, вернувшись в комнату, молча сел за стол. Ужин, если так можно назвать безвкусную похлебку, проходил в полной тишине, если не считать громкого схлебывания с ложки Андреем. Ольга не выдержала. – Андрей, ты же обещал, что будешь стараться правильно кушать.
– Так горячо… Какая разница?
– Горячо, подуй. А разница есть. В средневековье ели вообще руками, кости под ноги кидали. Отрыгнуть или… извини, пукнуть, было в порядке вещей. Давай вернемся к тем привычкам.
Мать, не выдержав, поддержала дочь, стараясь выражать свои мысли, как можно тактичнее. – Вы же строите новый мир, в котором должно быть все красиво…
Ольга продолжила развивать мысль о новом мире. – Вот пошлют тебя через несколько лет в Париж…
– Меня в Париж?
– Ну, это, когда мировая революция победит. Придется тебе обедать с французскими чекистами. Они будут в шоке от твоих манер.
Андрей, представив себя в Париже среди чопорных французов в кожанках, фыркнул.
– Да ну тебя, бред какой-то несешь.
– Чего ты злой такой сегодня? Случилось что?
– Да-а… Мы с Сашкой все придумали, как Кошелька взять. А как брать его, поручили Караваеву и Зустеру. Получается, что мы сбоку, а они…
– Что, значит, взять? Объясни толком.
– Чего объяснять? Кранты Кошельку. Все продумано. Еще день, ну два и конец его банде.
Ольга посмотрела на мать. – Мам, ты слышала?
Мать, вздохнув, выразила свое мнение. – Никто никого не возьмет.
Андрей даже задохнулся от возмущения. – Это почему же?
– Вы берете в расчет, что Кошельков, человек со стандартным мышлением, а у него явно выраженная психическая патология. Что бы просчитать его поведение, сначала нужно составить психологический портрет, определить связь между ярковыраженной агрессией и ее причиной.
– Это по буржуйски, слишком заумно, а у нас все проще. Определиться с местом и устроить засаду.
– С Вашим простым подходом, он уже который год гуляет по Москве. До войны я помогала Могилевскому, профессору психиатрии в написании трактата об использовании психологического портрета в раскрытии преступления. Я ему делала переводы из подборок о преступниках с психическими отклонениями. Подборки были не только по России, но и по Европе.
Ольга прервала лекцию матери об основах психологии в криминалистике.
– Мам, да какая разница, каким образом его уничтожат? Тогда мы сможем вздохнуть свободно и не прятаться. Домой вернемся.
Мать вздохнула обреченно. – Никуда мы уже отсюда не вернемся. К тому же, ты сама видела, что там, дома – анархисты…
Ковалев прогуливался в сквере с газетой в руке. Рядом затормозила пролетка, из нее выскочил веселый Кошельков. Посмотрев по сторонам, он с глумливой улыбочкой подошел к Ковалеву. – Вызывали, Ваш сиясь?
– Что за привычка, постоянно ерничать? – Ковалев протянул газету и в тон спросил. – Грамоте обучен?
– А как же. Одна беда, с детства ять с веди путаю.
Кошельков развернул газету. Ковалев ему пальцем показал нужное место.
Тот с интересом начал читать, время от времени комментируя. – Даже портрет мой…. Не боится… Ай, молодец! Ай храбрец… Просто безбашеный джигит…
– Не суйся туда, там засада.
– Дураку понятно. На – слабо берут, как недоумка дешевого. Только мне ох, как хочется купиться и посмотреть, кто из нас недоумок.
Ковалев, стараясь не поддаться соблазну одернуть обнаглевшего бандита, как можно спокойнее сказал. – Иванов конечно сладкий клиент, но придется несколько дней переждать.
– А пока пусть походит в героях? Никого не боится, никого не признает! Орел!
– Да пусть думают, что угодно. Пусть думают, что ты обоссался лезть к такому отчаянному антиквару.
От этих слов лицо Кошелькова, словно каменеет.
В квартире коллекционера Иванова, в комнате, заставленной высокими книжными стеллажами, находились сам хозяин и его пятнадцатилетняя дочь. Иванов с лупой за рабочим столом любовался бронзовым складнем. Бронзовая вековая патина тускло отсвечивала, и казалось, что в руках он держит не просто изделие, а тайну, которая за несколько веков своего существования впитала в себя боль, веру и надежду всех тех людей, которые когда то соприкасались с этими небольшими бронзовыми пластинами. Лизонька, его дочь, укутав ноги пледом, сидела на диване с книгой в руках. В буржуйке, установленной на кирпичах рядом с окном, весело потрескивали горящие доски от старого ящика.
Нормальных дров для отопления Иванов не мог достать уже второй месяц. Ордера на дрова и уголь полагались только семьям рабочих и служащих. Иванов ни в одну из этих категорий не попадал. Приходилось выкручиваться, надеясь только на себя. В топку шло все, что могло гореть. Деревянного забора хватило лишь на декабрь. Затем пошли в дело старые ящики и бочки из подвала. Удалось договориться с дворником Мустафой, что бы он на следующей неделе за два фунта гречки, еще остававшейся от старых запасов, распилил на дрова старую липу, стоявшую во дворе. По подсчетам липы должно было хватить до марта. Вероятно, незавидная судьба ожидала и мебель.
Отложив книгу в сторону и, косясь в сторону кухни, Лизонька нарушила тишину.
– Марфа Никитична, когда приходила обед готовить, рассказывала, что на Страстном бульваре вчера опять перестрелка была. Вроде, как несколько человек убили. То ли бандитов, то ли чекистов… Жуть!
Иванов повернулся к дочери. – Надо было бы тебе отсюда вместе с матерью, да с Лешей тоже в Париж уехать.
– Папенька, вы ведь не уехали? Как же можно Вас одного оставить?
– Я, это другое дело. Нельзя же все бросить и уехать. Приедешь потом, а ничего нет. А смутное время рано или поздно кончится. В России уже были восстания и бунты, но потом все улаживалось. Так и сейчас…. Все будет хорошо.
– Все будет хорошо, тянется несколько лет…
– Да и на барахолках только в такие времена можно найти поистине уникальные вещи. Посмотри, это складень пятнадцатого века. Я на Сухаревке обменял его на фунт пшенки. За последнее время я на толкучках столько ценных вещей купил и обменял…. Один только нож, византийской эпохи, что стоит…
Девочка кивнула головой в сторону кухни. – Интересно, а долго они у нас жить будут?
