Хельга сидела на лошади. Впереди ширилась спина Свенельда и мощный круп его коня. На шее у Хельги мерцала нить речного жемчуга – подарок Ингвара, на плечах – куница, пояс с малахитом и новые поршни на ногах.
Руки её были связаны. А если б и не были, то лошадь её всё равно привязали удилами к седлу Свенельда, и сама она не могла править ею.
В душе боролись страх и гнев, и от того на лице рассеялось невнятное чувство. Хрупкое равновесие – либо рыдать, либо зубами рвать. И только напряженная работа мысли не пускала скатиться туда или сюда. Это было в ней сызмала – тяга к думам.
Хельга вспоминала, кто таков был этот Ингвар, чьё треклятое имя она слышала утром сотню раз. И не могла вспомнить. Киевский князь, который был здесь когда-то и видел её, и выбрал её… Иная бы тут же вознеслась – её-де одну из тьмы других, холёных дочек боярских, беломясых, в епанчу шелковласок убранных!
Её, серую лесную мышь…
Хельга не пускала этой лжи в душу. Она знала себе цену – такую на торги не выставят, ибо не возьмут. Такая сама выберет, кто ей по огоньку.
И вдруг страх шепчет: «Одна ты на целом свете, а мир злой».
А гнев рокочет: «Беги, куда глаза глядят… а догонят – ломаной веткой заколись в шею!»
Страх говорит: «Они сегодня же на ночлеге повалят тебя на сыру землю, надругаются все вместе, да кинут в лесу».
Гнев говорит: «Бей первая, Хельга дочь Торольва!»
И она заговорила:
– В Киев везёте?
Свенельд всхрапнул – задремал на мерном ходе коня.
– Сказано ж – Ингвар конунг за тобой послал.
– Стало быть, в жёны берёт?
Свенельд обернулся с кислой хмуростью.
– Как увидит, авось, передумает.
– Когда ж он меня впервой видеть-то успел? – спросила она. Говорить было приятно – слова отгоняли двух бесов по имени Страх и Гнев.
– Что ли два лета назад, – пожал плечами варяг. – Сама не помнишь?
– Много купцов через нас ходит.
– Все купцы ваши – его холопы! – рыкнул Свенельд. – Киев скоро всюду править будет. Усвояешь?
– Да мне-то что?
– А то, что рядом спать будешь.
– Да знать бы, с кем… Каков собой он был-то, Ингвар ваш? Высокий, ладный? – Хельга попыталась сыграть. – Мне это важнее, а правьте себе сами.
– Малой он был тогда, – нехотя ответил Свенельд, – отрок ещё.
Вдруг Хельга вспомнила сальные глаза гридней, коих переправляла на плоту в то лето. Как рука одного из них потянулась ощупать её детское бедро, как она выхватила нож. И среди этой мерзости – красное лицо пацанёнка, сидевшего позади. Стыдливое, гаденькое.
Она побледнела… Неужели этот и есть?
Конечно, из плешивых птенцов вырастают стройные лебеди. Но лишь потому, что их рождают такие же стройные лебеди. А этого воспитали охальники, таким он и сам будет. И уже таков.
Хельга тут же поняла – отныне воздухом ей будет хитрость. Отец говорил, у человека только два советника – хитрость и любовь. На последнюю надеются лишь глупцы.
– Ах этот! – Хельга впервые полной грудью вдохнула хитрость.
Грохот копыт и молчание мужей было ей ответом. Словно назойливая муха, а не будущая княгиня говорила с ними.
– Тогда развяжи мне руки… как тебя там!
Свенельд снова обернулся. На этот раз удивлённо.
– Не велено.
– Взойду на престол, скажу, что трогал меня. Кому муж мой поверит?
Он ощерился в улыбке. Молодая волчица. Хорошая княжна будет, деловая! Но рук не развязал.
Зато притормозил коня, протянул ей кожаный бурдюк. Хельга ощутила на губах вкус сладкого вина. Никогда ещё она не пробовала этого греческого зелья. Здешние знали только пиво, от которого у неё кол внутрях стоял.
– Угощайся, княгинюшка, – Свенельд аккуратно, хотя с коня на конь, приставил и запрокинул бурдюк, позволив ей отпить несколько глотков.
– Ладное, – кивнула Хельга.
– Припас, – бросил он и снова ускакал вперед.
Вино возымело действие. Хельга забыла и страх, и гнев, присмирела и уже не говорила с ним. Просто глядела вокруг.
А вокруг месяц травень рвался из почек и земляного жира, влажно душился пыльцой и смолами. В липком молоке трав гудели шмели, и золотые венчики пока безлистых клёнов проплывали над головой всадницы. Дышалось мёдом и было легко. Хельга понимала, что это дурман вина, но в нём было проще принять судьбу.
Асмунд ехал позади и через одного всадника, но ухо вострил хорошо. Он слышал её слова, сказанные Свенельду. Про престол и будущего мужа. Это злило его безмерно.
По глазам ударила лента реки, отразившая солнце. Вот он зажимает Хельге рот, а то и просто бьёт в темя древком, тащит к откосу, мыски маленьких ножек чертят по песку две кривых. Вот она падает в воду, и течение жизни оканчивается течением реки. Позорная страница смыта с летописей Киева.
Но наступил вечер, ей поставили отдельный шатёр, а Свенельд сам лёг у входа, подложив под голову конский потник. Асмунду было не войти. Он ворочался на ворохе лапника всю ночь, под утро распалился и выплеснул страсть на землю. Всё ему мерещились в полудрёме голые бабы в соболиной шерсти. Как блестящие волоски сплетаются с чёрными кучерявыми, а белые бёрда разводятся и сладко жмутся со стоном.
– Ты чего на неё поглядываешь? – спросил у него Свенельд, когда днём они остановили лошадей на водопой. – Полюбилась?
В ненавидящем взгляде Асмунда, каким он одаривал Хельгу, не было и капли любви.
– Сам всё знаешь. Олег не для того Киеву славу стяжал, чтобы Рюриков сынок её лесной бабе променял.
– А, – усмехнулся Свенельд, оглаживая дрожащую кожу коня, – трепещешь, что союз у Киева с оборванцами? Так кто ж Ингвару запретит двух жён иметь или трёх? Ну, прихоть такая – найти именно эту. Чего ж теперь? Побалуется с ней, да и плюнет. Тут мы ему ромеянку привезем из Царьграда.
Асмунд посмотрел на Хельгу – та плавала в реке прямо в рубахе, под присмотром дружинников. Лихо и быстро, как иной воин.
– Да такая вторую жену в свой дом не пустит. А если и пустит, сгноит быстро.
– То не наше уже дело.
– Увидишь, – мрачнел Асмунд, – она ещё всех нас печенегам продаст.
***
Ночь становилась короче и теплее. Душные деревья сладко потели, соловьи заливались на закатах, и купол птичьего пения оглушал на зорьке.
Они шли густыми лесами, где всё реже встречались ясные холмы и поля, а больше – речные топи, глушь и медвежьи тропы.
– Земля древлян, – заметил Свенельд. – Колчаны не закрывать. Тетиву не снимать.
Сам он держал меч поперёк седла без ножен. В любой момент готов был к атаке людоедов. Так в Киеве прозвали местный люд. Живущие в деревьях, пьющие кровь вепрей с младенчества – древляне. Неукротимые, но дикие и пугливые до странствий, сидели они по своим норам, молились корню и змее.
Так думали в Киеве.
Трижды они видели нанизанный на кол череп лося. Вокруг кольцами выложенные камни и сломанные стрелы. Сухие деревья местами были обтёсаны в форме детородных удов или баб с грубыми личинами и грудями до земли.
На одной из прогалин нашли ещё тёплое кострище. Вокруг на нежной траве бурые кольца крови. Здесь жрали жертву. Чаща пропиталась волшбой, сырой воздух дрожал чуть уловимо.
– Ап! – кликнул передний всадник.
Свенельд и ещё трое тут же окружили лошадь Хельги. Стянули с плеч луки. Передние похватали мечи.
– Бабы! – заметил гридень. – Бабы стоят.
Вновь тронули лошадей. Гридни из славян осенили себя громовым колесом. Варяги шепнули имя Одина. Не опуская оружия, выехали на поляну.
На опушке в завесе берёзовых куделей и впрямь стояло десятка два девушек. Они вешали белые ленты на ветви берёз. А когда увидели всадников, не испугались, хотя и замерли. Все молодые, с волосами в косах и тяжёлых медных и каменных бусах на расшитых бисером корунках из конской гривы.
– Русалки, никак…, – выдохнул румяный молодой гридень.
– Эй, – крикнул Асмунд по-славянски, – где ваши мужи?
Девушки молчали.
– Засада будет, – шепнул гридень.
Лошадь его захрапела.
Жутко было не от того, что девки в лесу, а что эти девки не испугались.
– Нет, здесь другое что-то, – возразил Асмунд.
Он проехался пару раз перед рядом девиц. Им бы бежать с визгом, а они стоят. В глазах читалось смущение, и стыд кровянел на скулах.
– Уж вы отвечайте, бабоньки, – рыкнул Асмунд, покачивая топориком.
Но они молчали.
В отряде зашептались. Волшба, не иначе. Руки тронули обереги под кольчугами.
– Ведуньи. Морочайки.
Свенельд пнул лошадь в бока и тоже подскакал к девицам.
– Ну! Чего молчите?
– К русалиям готовятся! – подала голос Хельга.
Свенельд обернулся.
– К чему? – скривил брови.
Хельгу не пускали к ним, и она кричала из кольца своей охраны.
– Праздник у них такой скоро. Русалии. Молчать надо за семь дней. Семик называется. А то русалки по голосам, как по ниточкам, до самой души долезут.
– Правильно толкует, – заметил румяный гридень. – У нас под Черниговом тоже так водится. Голосят только в хороводах, на саму третью ночь русалью.
– Стало быть, мы на праздник пожаловали? – прикинул Свенельд. – Скверно.
– Почему? – спросил Асмунд.
– Чужаков своим чурам не показывают… значит, и от нас теперь им порча будет.
– Ты на что намекаешь? – Асмунд вздрогнул от внезапного грая вороны.
– Если они расскажут, что нас видели.
– И то верно, – кивнул гридень, – тут всё их чурами сейчас полнится, всюду навь. Мы незваные гости, скверные вестники.
– И кто на кого ещё порчу наведёт, – заметил другой.
Девушки, не смысля по-скандинавски, услышали знакомые слова от гридня-славянина и только тут испугались. С одной стороны на них глядели умершие предки, которые теперь заполонили лес. С другой – чужаки, пришедшие, куда нельзя приходить. И впрямь, если старейшины узнают, что в священной роще были чужие, то пошлют убить их. А кто может рассказать старейшинам? Только девицы. А чтобы не рассказали, надо этих девиц сейчас же…
– Что скажешь, Хельга? – Свенельд обернулся назад.
– Стрелять, – ответила она.
– Луки! – скомандовал Свенельд.
Стрелы легли на тетивы. Одна из дев вскрикнула, не выдержав.
