– Я пас! – сибиряк Вова был непреклонен.
Остальные хлопнули. Одни запили горячим чаем, другие – портвейном. Поморщились, впрочем, все.
– Слышите? – Шампуньзе вытянул вперёд голову и навострил уши, как охотничий пёс. – Камушки с горы покатились. Посыпались, родимые!
Все замерли. Лично я ничего не услышал: только тишину берега и звуки моря. Волны шептали «ура, ура, ура», а камушки если и катились, то очень тихо, почти незаметно для обычного уха.
– В горах нужно быть осторожным и обязательно соблюдать технику безопасности, – изрёк наконец Шампуньзе. – Иначе горы не пощадят. Они же насквозь мёртвые. Им плевать на живых. Насекомые, люди, животные – горам всё одно, у них своя мораль. Запомните это.
Пауза, причём выразительная, театральная.
– Кстати, у меня был случай в семнадцатом году, – продолжил предводитель, – очень показательный. Вот представьте: девушка красивая идёт вдоль берега, по тропинке, прямо под скалой. И вдруг камнепад начинается. А я как раз стирался у сероводородного источника. Вижу: беда может приключиться с ней. Я машу руками, кричу: «Эй! Спасайся! Прыгай в сторону!» А ей по фигу. Не обращает никакого внимания: музыку в плеере слушает. Идёт себе дальше и песенку напевает, как Винни-Пух: «Пум-пурум-карам-опилки…» И вдруг – «бах!», прямо в темечко камень ей попал. Камушек такой крепенький, с куриное яйцо щебёнка. – Шампуньзе показал нам свой здоровенный кулак.
– Насмерть её? – спросила Галя.
– В ту же секунду! Даже не мучилась! – Шампуньзе посмотрел куда-то вверх и многозначительно добавил: – А ведь человека погубить не так просто. Горы… Кавказские горы.
Мы все невольно отошли ближе к Чёрному морю. А может, Шампуньзе попросил нас это сделать, точно не помню, но такое вполне могло быть. Шампуньзе в каком-то смысле манипулировал нами, он умел работать с толпой.
– Удивительные тут места, конечно, энергетические, – философски заметил предводитель. Он стоял по щиколотку в воде. – Пожив здесь, насытившись местной энергией, я теперь многое стал чувствовать иначе. В этих местах у меня открылись… как бы это лучше сказать… паранормальные способности. Я теперь чувствую молнии.
– Ничего себе. – Иуда приоткрыл рот. – Топ-топ.
– Серьёзно? – удивился я.
В это невозможно было поверить, но и не поверить – нельзя, потому что нас окружали звёзды, море и камни, а внутри нас плескался розовый портвейн вперемешку с водкой.
– В каком смысле: чувствуешь молнии? – ухмыльнулся Ванчоус и обвёл всех взглядом, как бы спрашивая: «Что за чушь?».
– В самом прямом смысле! Без второго дна. У молний запах характерный. Я сразу его чую. Ничего не могу с этим поделать. Чую, и всё тут. Чувства же – не картошка, не выкопаешь. – Шампуньзе ни на кого не обращал внимания, говорил и говорил. – Это особенный запах. Он в носопырку бьёт иголками. Я называю его «резкая свежесть».
– Резкая свежесть? – насмешливо переспросил Ванчоус.
Шампуньзе только ухмыльнулся в ответ. Он ждал этого вопроса.
– Именно, так точно! Как туалетный освежитель. Кстати, что интересно, со мной в шестнадцатом году случай произошёл показательный. Вернее, не со мной, а с моим участием. Сейчас расскажу. – Шампуньзе ударил обеими руками по подлокотникам трона. – Интересно?
В ответ – молчание. Значит, согласие.
– Ага. Ну так вот, сидел я здесь однажды, на этом самом троне, смотрел на море, семечки грыз. Вижу: девушка идёт симпатичная. А небо хмурилось тогда, громом бурчало, даже мини-молнии проскакивали. И вдруг чую носопыркой резкий запах, вроде освежителя воздуха с ароматом сирени. А я же терпеть его не могу, ещё по цивильной жизни. В общем, сразу я почуял, что опасность где-то рядом летает. Я вскочил с трона и бросился к девушке, чтоб оттолкнуть её. Как вдруг «бах!»: молния ей прямо в черепок ударила. Я насквозь его увидел! Волосы у неё дыбом встали, а из пальцев искры полетели. Дымиться начала она, как торфяник.
– Насмерть её? – спросила теперь Маша.
– В ту же секунду. Даже не мучилась, – повторил Шампуньзе и вытащил из кармана пачку семечек. – Будете?
Все отказались, но Шампуньзе это нисколько не смутило. Он продолжил травить джанхотские байки, потягивая портвешок, а теперь ещё и лузгая семечки. Вскоре девушки начали клевать носом.
– Спать хочу, – проворчала Галя. Вид у неё был усталый.
– Домой пора. Утро скоро, – согласилась Маша. Она делала мне знаки, но я упорно их «не замечал».
– Я вас провожу. – Ванчоус поднялся с камня. Ему было скучно. Он, очевидно, считал все рассказы Шампуньзе пьяным трёпом.
Иуда, напротив, был очень сосредоточен на разговоре и ловил каждое слово предводителя. Он решил ещё посидеть у костра и послушать. Я поддержал Фиделя: не хотелось никуда идти. Хотелось, чтобы эта ночь длилась вечно.
– Долго не сидите! Всем пока, до завтра! – Маша, Галя и Ваня ушли.
Глава 5
У костра остались шесть человек, все мужского пола. Пятеро из них были выпивши, поэтому разговор ожидаемо свернул на фривольные темы. Сибиряк Вова сказал, что недавно бросил девушку, но теперь жалеет о своём поступке, в том числе и из-за отсутствия секса. Подмосквич Вадик ответил ему абстрактно: что любовь – это вечность, а секс – ничто. Преподаватель Дежкин, почёсывая лобок, возразил, что человек смертен, поэтому правильнее любовь рассматривать с практической стороны дела.
– Всякая любовь имеет конечности, – заявил он. – Любовь, как станок, должна выдавать продукцию – детей! Лично у меня уже двое.
– Фигня! – отмахнулся Шампуньзе. Он оказался прогрессивных взглядов. – Любовь – это не средство производства, а игра, это «Тетрис». Главное – правильно вставить.
– «Тетрис»? – преподаватель удивлённо приподнял брови.
– «Тетрис», – подтвердил Шампуньзе. – Кстати, у меня есть одна показательная история по этой теме. Сейчас расскажу.
Предводитель встал с «трона» и подошёл к костру.
– Был у меня, значит, знакомый один, хороший парень, приличный, интеллигентный, но скромный уж очень. Не ладилось у него с женским полом. И уж не знаю, почему, но появилась у него идея-фикс: переспать с азиаткой. Он с утра до вечера повторял: «Азиатка-азиатка, азиатка-азиатка», – но в России у него ничего не получалось. Однажды он психанул и уехал в Таиланд. Потом мне рассказали, что влюбился он там в девушку, а она – бах! – трансвеститом оказалась. Представляете? А ему прямо кайф от этого! И тут всё встало на свои места. Он понял, что он – заднеприводный. Оказался самым обычным гомосеком, гомиком! И с тех пор он счастлив. Живёт со своим трансвеститом на берегу океана и в ус не дует.
Шампуньзе громко рассмеялся, но не у всех эта история вызвала положительные эмоции.
– Тьфу, какая мерзость! – покривился Дежкин. Ему были немилы гомосексуальные отношения. – Отвратительно!
– Да уж, – поддержал преподавателя сибиряк Вова. – Странная какая-то любовь, неестественная. У нас бы такое точно не одобрили.
Фидель и подмосквич Вадик отреагировали слабо на «голубую» полемику, только немного похихикали. Я тоже улыбнулся, но лишь потому, что люблю хеппи-энды.
– Можно вопрос? – спросил я у Шампуньзе и передал ему бутылку портвейна. Водка у них уже кончилась, остался только чай.
– Валяй.
– Давно ты тут?
Шампуньзе ухмыльнулся и глотнул «Массандры».
– Всю жизнь! – ответил он. – Я навсегда ударился в дикарство и, честно говоря, уже и не помню, когда, зачем и почему.
Эта фраза была заученной, потому что, произнося её, Шампуньзе наслаждался, будто ел землянику.
– И всё же, – проявил я упорство, – как давно?
– Давно. – Шампуньзе очистил пальцами семечку и закинул её в рот. – Меня с детства подавлял тоталитарный город, наша любимая столица. Ага, будь она неладна! Изо дня в день она превращала меня в послушное тепличное растение.
Пауза.
– А что такое тепличное растение? – задался вопросом предводитель. – На него плюнь – оно завянет. Уж лучше сорняком вырасти, которому всё нипочём: ни снег, ни дождь, ни ветер. Дисфункция – вот моя главная функция. Моя уродливость – вот моя красота. Мой бомжизм – вот моя свобода. В каком-то смысле я – гений.
– Правильно-правильно, топ-топ! – выкрикнул Иуда и глотнул портвейна. – Правильно ты говоришь. У меня тоже дисфункция. И я всегда считал себя гением.
Шампуньзе нахмурился и как-то сразу изменился в лице – перед нами был уже совсем другой человек. Предводитель мрачно посмотрел на Фиделя и произнёс:
– Где-то я уже всё это слышал. Эхма, эх!
Шампуньзе закурил, выпуская изо рта клубы пессимизма. Портвейн и водка сделали своё дело: нагрузили его тревожными думами.
– Что-что? – непонимающе спросил Фидель.
– Говорю, жизнь моя прошла зря! – резко ответил Шампуньзе. – Застрял я в Джанхоте на веки вечные.
Неожиданно настрой предводителя поддержали Вадик и Дежкин. Они почему-то оба считали, что их ждёт такая же участь, как Шампуньзе: безрадостная жизнь в палатке круглый год. Одним словом, бесперспективняк.
– Кому я нужен? – риторически спросил Вадик. – Я сирота, пропащий.
– А я уже с тремя жёнами развёлся. – Дежкин грустно покачал головой. – И тоже никому не нужен. Детей не вижу. На работе не клеится. Докторская не пишется. Денег нет. Всё на алименты уходит. Одни несчастья. Эх, жизнь моя – жестянка!
– А вообще вот что я понял, ребята: русский народ не любит свободы, – резюмировал Шампуньзе. – Наш народ любит заточение. Вот как я в палатке. Там и подохну!
Всё это действо было похоже на клуб анонимных неудачников. Кто бы что ни говорил, даже самое дикое, двое остальных обязательно соглашались: да-да-да. Вскоре Фидель тоже проникся атмосферой самоуничижения и с удовольствием рассказал о собственной никчёмности. Сначала – о том, как ненавидит свою работу: все эти похороны и катафалки. Потом – о провалах на личном фронте, о том, что за два года его бросили пять девушек. Затем – о своих родителях. И так далее, и тому подобное. Искренне, без всякого снисхождения к себе.
– Чего вы завели этот разговор? – воскликнул я. – Надоело это слушать. Хутор же называется «Счастливый человек», а вы про несчастья свои базарите. Полное несоответствие!
– А ты типа счастливый? – Шампуньзе строго посмотрел на меня.
– Да, я – счастливый человек!
– Ну-ну, – ухмыльнулся предводитель. – Я тоже так думал, пока в столице жил. А потом оказалось, что счастье моё из пластмассы.
Шампуньзе хотел добавить что-то ещё, но не успел: вдруг Иуда, как ужаленный, подскочил с камня.
– Ой-ой! По мне что-то ползёт!
Он сунул под майку руку и взвизгнул, будто обнаружил там ядовитого скорпиона.
– Ну что такое? Комар, что ли? – ухмыльнулся я, решив, что Фидель преувеличивает спьяну.
– Какой комар? Мудила ты! – визжал он. – А-а-а!
Иуда стянул с себя майку, и мы все увидели отвратительную многоножку.
– Ох, ёпта! – Я испытал жуткий страх и отпрыгнул в сторону.
Дежкин прикрыл руками самое дорогое – своё половое хозяйство. Вадик побледнел. Лицо сибиряка Вовы стало напряжённым, глаза блуждали. Ему было страшно, но он стеснялся позориться.
– Не паниковать, цивилы! – крикнул весело Шампуньзе. – Это же обычная крымская сколопендра! – и спокойным движением скинул «монстра» на «трон» и накрыл его пластиковым стаканом. Мы все с интересом стали рассматривать многоножку.
– Ух ты, чудо природы! – произнёс я, потому что никогда до этого не видел живую сколопендру. Только сидел в баре с таким же названием.
– Топ-топ! А можно её в руки взять? Она не ядовитая? – спросил Иуда и глотнул из бутылки.
Он больше не боялся сколопендру. Напротив, она ему теперь очень даже нравилась. Хотя, по-моему, выглядела всё же жутковато: длина – сантиметров десять, окрас – золотисто-жёлтый, тело сплюснутое и поделенное на колечки, причём из каждого торчит по две тонкие ножки.
– Зверёк этот безобидный, но укусить может. Так что лучше не трогай её, – добродушно ответил Шампуньзе. Потом посмотрел на спину Иуды и добавил: – Тяпнула она тебя всё-таки. Ну ничего страшного. До свадьбы всяко заживёт. Ты, главное, только не чеши это место.
– А много их тут водится? – поинтересовался я.
– Все, что есть, – наши! – ухмыльнулся предводитель. – Это не абы какие сколопендры, а наши, родные, крымские. Как мост Крымский построили, так они сразу к нам в Джанхот и прибежали. Сами понимаете, к россиянам они теперь относятся замечательно. Поэтому не нужно их бояться. Надо просто выполнять два простых правила: первое – закрывать палатку на ночь, а второе – не делать резких движений, если уж сколопендра на тебя забралась. Они кусаются, только когда чувствуют опасность. Понимаете? С ними нужно ласково!
Шампуньзе ударом ноги опрокинул стакан, и сколопендра молниеносно скрылась в щели между камнями.
* * *
– Последний глоток остался, – Иуда потряс бутылкой «Массандры». – Кто допьёт?
Этот вопрос прозвучал как смертный приговор ночи. Мы стремительно вползали в серое, недружелюбное утро. Всё вокруг становилось отчётливым, в основном – камни, камни, камни. Самой разной формы: острые, покатые, сломанные. Я посмотрел вперёд – бесконечное, неоглядное море. Сзади – крутая скала. Полное окружение дикостью: пещерная жизнь, мезозой, первобытчина. Я вдохнул полной грудью и, наполнившись утренней свежестью, почувствовал себя частью природы. Всё-таки человек – это существо дикое. Просто мы забыли об этом.
– Давайте разыграем этот глоток в блинчики, – предложил Шампуньзе.
– Не стыдно? – язвительно спросил Дежкин. – Ты же профессионал. Глоток точно достанется тебе. Так нечестно!
– Честно-честно, плевать! – выкрикнул Иуда. Ему очень хотелось сыграть.
– Конечно, – поддержал я, – мы же ради этого сюда и пришли.
– Ладно, – Дежкин пожал плечами. – Хозяин – барин.
Мы выстроились вдоль воды. У каждого было по три попытки. Первым кидал я. Получилось так себе: два, ноль и один. У Фиделя вышло ещё хуже: ноль и две единицы. Вова и Дежкин выбили одинаково – по три отскока, зато уж предводитель не подкачал. Шампуньзе выдал свой рекорд – десять раз.
– Айда купаться! – крикнул он, допив наш портвейн. – Голышом!
Все молчали, замявшись, окаменев от этого предложения.
– Да ну вас, цивилы! – Шампуньзе быстро скинул с себя немногочисленные вещи и стал медленно заходить в воду, смешно передвигая ногами, как краб.
Оказавшись в море по колено, он вдруг обернулся и проорал нам что-то на матерном. В ответ – опять неловкое молчание. Шампуньзе фыркнул и нырнул. Его не было секунд двадцать. Снова появившись на поверхности воды, он горделиво поплыл вперёд, активно работая руками, как гребной винт корабля. После ночи пьянства это выглядело фантастически, просто невероятно круто.
– Топ-топ, айда за ним! – выкрикнул Иуда и стал тоже скидывать с себя вещи. Он был в восторге от такой возможности: освежиться голышом ранним утром, до похмелья – гениально.
Мы купались долго, минут двадцать, и вылезли из воды, когда утро стало уже очевидным. Начало припекать. Мимо проходили первые люди, но мы плевали на них так же, как природа плевала на нас. Мы стояли голые в ряд и приветствовали восходящее солнце, которое прямо на наших глазах набирало могущество. Это было величественное, колоссальное зрелище, вроде коронации.
