– Вот она.
Нянька распахнула перед ним двери. И то, что он увидел, больно резануло по сердцу.
Дочь сидела на кровати, слегка наклонившись вперёд. Голова её мелко, мелко тряслась. Тонкие пальцы паучьими лапками мяли ткань платья.
Корм подошёл, сел рядом, взял её за руку, обнял другой рукой за плечи и, тихонько покачиваясь, запел колыбельную песенку. Ту, которую, когда то, пела ему Нянька. Простые слова, простая мелодия, тихий голос. Он пел эту песню для дочери каждый день. Каждый день, в течении восемнадцати оборотов. С самого первого дня её жизни.
Сначала это было необходимо ему. Он качал на руках крошечного человечка, пел колыбельную и пытался увидеть в не оформившемся младенческом личике черты утраченной возлюбленной.
Потом это стало необходимым ей. Гораздо важнее, чем пища, или, даже, воздух. В тот день, когда стало окончательно ясно, что его дочь безумна и с этим ничего нельзя поделать, он сам чуть было не сошёл с ума. Он не выдержал. Он сбежал. Он придумал какую-то никому не нужную экспедицию. И сам возглавил её, сумев убедительно мотивировать своё отсутствие в городе. Спрятал свою трусость за выдуманной необходимостью.
Посланец догнал его уже на вторые сутки.
Несчастный ребёнок выгибался в своей колыбельке и не плакал, а рычал. Тихо и страшно.
– Колыбельную. Спой ей колыбельную. – Услышал он чей-то шёпот.
И он запел. Он пел долго, осторожно пододвигаясь всё ближе и ближе. Тихонько сел на кровать, медленно протянул руку и погладил дочь по голове. Ещё раз. Ещё. Девочка перестала выть.
Он взял её на руки и прижал к груди. Он пел ей о теплом солнышке, голубом небе и белых облаках. Он пел о любви и нежности. Он пел и учился жить с этой страшной болью в груди. Он поёт эту песню каждый день уже много, много оборотов.
Постепенно дочь успокоилась. Дыхание её стало ровным. Тело обмякло, и Корм уложил дочь на постель. Посещение было окончено. Можно было просидеть с ней весь день и всю ночь. Это ничего бы не изменило. Она так и будет лежать с открытыми глазами, не реагируя ни на что. Ни на голод, ни на жажду. Ни на жар, ни на холод, безучастно глотая положенную в рот пищу и так же безучастно, испражняясь.
Корм поднял голову. Нянька стояла рядом и смотрела на него. В её глазах не было укора. Но он сам ругал себя, как только мог.
– Ты устал.
Нянька села рядом с ним и погладила по щеке.
– Ты совершенно вымотался за последнее время. Всему есть предел, Корм. Даже твоей выносливости. Не надо так себя загонять. Ты должен отдохнуть. И взять себе женщину.
Корм хмыкнул. Для него в этом мире женщин более не существовало.
– Да, женщину. Пойми, речь идёт не только о твоём удовольствии. Речь идёт о твоём рассудке. Ты здоровый, половозрелый мужчина и должен слушать желания своего тела. Почти двадцать оборотов без женщины, это очень много. Корм отвернулся, чтобы она не увидела его улыбку. Его Супруга приходит к нему. Часто. И они любят друг друга так же, как и прежде. Но об этом никто не должен знать.
– Я знаю.
– Что? – Сердце Корма подпрыгнуло вверх и застряло в горле. Дыхание перехватило, и ему понадобилось несколько мгновений, чтобы снова начать дышать.
– Я знаю, что она снится тебе. Вы занимаетесь с ней любовью во сне, и ты думаешь, что этого довольно. И другие женщины тебе не нужны.
– Откуда? Откуда ты это знаешь? – Он схватил её за плечи и встряхнул. – Ты что, умеешь подсматривать чужие сны?!
– В этом нет нужды.
Она осторожно сняла его руки со своих плеч, сложила ему на колени и накрыла своими ладонями.
– Тогда откуда? – Корм с удивлением понял, что его трясёт.
– Милый мой мальчик. – Нянька покачала головой, а потом подняла его руки к лицу.
– Посмотри, как дрожат твои пальцы. Это говорит о том, что я права. Ты уже плохо контролируешь себя. И с каждым днём будет только хуже. Повторяю, мне нет нужды копаться в твоих снах. Помощник рассказал мне о твоих ночных стонах. Пятна на твоей постели подтвердили мою догадку. А о том, что если слишком сильно скучаешь о мёртвом, то он может прийти в твои сны, я знаю уже давно.
– Она не мёртвая.
Корма буквально скрутило от этого страшного слова. Он резко вырвался из ласковых рук Няньки и встал так резко, что его пошатнуло, оступаясь подошёл к выходу и схватился рукой за проём.
– Никто не видел её мёртвой.
– Никто.
Нянька поднялась, поправила и так безупречную одежду и шагнула к Корму. Взяла его под локоть и заглянула в глаза. Он отвернулся, не в силах смотреть на ту, что способна произносить такие страшные слова.
– Да, мёртвой Илиеону не видел никто. Но неужели ты думаешь, что, будь она жива, она не вернулась бы к тебе? И потом, за это время, без восстановителя, её биологический возраст сравнялся бы с фактическим. Ты понимаешь, что это значит? Можно оставаться молодым почти бесконечно долго, регулярно принимая восстановитель, но нельзя старуху сделать юной девушкой.
Ему стало душно. Надо выйти на воздух.
– Идём, мальчик мой.
Нянька вывела Корма из каморы. У него шумело в ушах. Где то, по краю зрения, летала чёрная пыль.
– Что со мной?
– Ничего страшного. Пока ничего. Это гневается кровь в твоих венах. Но это сигнал, что тебе надо заняться собой и своим здоровьем. Когда в наши сны приходят мёртвые, – Нянька покосилась на Корма, – Они забирают нашу силу. От этого наваждения нужно избавиться.
– В твои сны приходили мёртвые? – Почти с ненавистью спросил он.
– Да, мой мальчик. Я знаю, о чём говорю.
не глава
Разумеется, в обычной обстановке я никогда бы такого не сделала. Это на уровне рефлексов. Бросить в Лесе зажжённую спичку – да лучше сразу её себе за шиворот. По крайней мере, потушить успеешь и сам не весь обуглишься.
Но моё состояние нельзя было назвать адекватным, и, как нормальная сумасшедшая, я рассудила; если это, таки, сон, то я проснусь, а если, таки, реальность, то на фиг она нужна. Гори она синим пламенем. Или какое оно тут? Может, зелёное? Вот щаз и посмотрим.
Пламя было не синим и не зелёным. Оно было белым и искристым. Вспыхнуло, как порох, и метнулось в стороны, со скоростью шороха, не дав почти никакого тепла, и не опалив, даже, упавших листьев. Только лёгкий дымок.
Но деревьям хватило и этого. Ветки втягивались в стволы со свистом, даже не образно выражаясь. Деревья свои кривые стволики вытянули и выпрямились, как солдатики перед строгим начальством. Кажется, даже глаза зажмурили и даже, вроде, дышать перестали. Вот так и стойте, уроды ботанические.
Пространство вокруг становилось прозрачным, а воздух, как ни странно, чистым. Пропал липкий туман. Будто всосался вместе с ветками, в стволы. Исчез странный, сладковатый запах. Но только когда он исчез, я поняла, что он, вообще, был.
В голове немного прояснилось, и я, со всей обречённостью, окончательно поняла, что это не сон. И это не Земля. В небе лениво сияли два, очень странных, светила. Одно поярче, второе совсем тусклое. И если первое, с трудом, напоминало яркое Солнце, то второе, овальной формы, почти таяло в белеси неба.
Ноги страшно гудели от усталости, но присесть на землю, из которой выглядывали то ли корни, то ли щупальца странных деревьев, я не решилась. Надо идти, но куда? Ни склона, ни подъёма. Ровно всё, идеально ровно, будто специально выравнивали. А кто их знает, может и специально.
Впрочем, это неважно. Может, это вообще не растения, может, это механизмы какие. Защитная полоса на случай ядерной войны.
Я брела, потихоньку успокаивая себя мысленным мусором. Как там у Алисы? Если не знаешь, куда ты хочешь попасть – какая тебе разница, куда ты идёшь. Я знала, куда я хочу попасть. Слишком хорошо знала. И знала так же, что дорога туда будет долгой. Не знала только, хватит ли мне жизни, чтобы эту дорогу пройти.
Погруженная в эти печальные мысли, по уши, я не сразу обратила внимание, что на однообразном рисунке местности проступило тёмное пятно. Тёмное и большое.
Я бросилась вперёд. Ну, как бросилась, скорости прибавилось немного, но пыхтеть стала гораздо громче. А, даже если это самый главный древесный монстр. У меня спичек ещё три штуки. Спалю, к чертям собачьим, всю эту вампирью ферму, хоть бы даже и с собой, любимой. Зато недолго мучиться. Сама не спасусь, но врагов положу.
Мысль эта прибавила мне сил. Правда, немного. Но и до цели уже было рукой подать. Рукой подать – не ногой поддать. Надо же, как меня прёт-то на афоризмы. Да ладно, напоследок можно. Э-эх, гуляй, душа! Оп-па…, накаркала.
Дерево. Огромное. И вокруг огромное, и в высоту. Но дерево. С корнями вроде нормальными, с корой, с ветками. И листья на ветках тоже нормальные. Шелестят тихонько. И дупло в дереве нормальное. Огромное такое дупло. Соответствующее. Так низко от земли и такое уютное. И пахнет дерево, как дерево. А не как фруктовая помойка. Землёй пахнет и прелой древесиной. Нашенским. А нашим всё можно. Сожрёт сволочь, так сожрёт, мне уже всё параллельно.
И я лезу в дупло. И впрямь уютно. Я улеглась на перину из мягкой сухой трухи, свернулась калачиком и заревела. Потом рёв перешёл в рыданья, потом в плач. После непродолжительных всхлипываний я уснула.
глава 9 Я знаю короткую дорогу
Новых сюрпризов дорога нам не преподнесла. Нет, старых колдобин и промоин на дороге хватало, хорошо, что новых ям эти рыбачки не накопали и саму дорогу не заминировали. А ведь могли бы. Но не сделали. Добрые люди.
Манюне не терпелось поделиться с моим мужем своим горем.
– Мой то, композитор хренов, чё учудил.
– Кантату сочинил? – Уточнил Муж.
– Чё? Да не. Опять ужрался с самого утра. Я пока теплицы открывала, он в мою комнату шасть и присосался, гад, прямо к банке. А ему много ли надо? И в смысле литража, и в смысле времени. Захожу домой, а он уже песни ноет. Слыхали же, как он скулит. Будто яйца дверью прищемил. – И немного подумав, добавила – Будто у него, вообще. яйца есть.
И вздохнула.
– Не мужик, а вонь рейтузная.
Муж заржал. Он вообще любил Манины примочки. И Маню уважал. За стойкость.
– Что нажрался, это не учудил, Мань, вот если бы он тебе грядку вскопал, тогда бы я удивился. А так, Солнце светит – Бах пьёт.
Вообще-то, фамилия Баха довольно странная. Бохрума. Когда мой Муж впервые услышал её, он сначала задумался, а потом изрёк.
– С такой фамилией и я бы пил.
– О! Смотрите птиц! – Завопила я.
– Кто!?
– Ну, птиц же! Гляньте, гляньте, большой такой, бегает.
– Ой, я не могу! – закатилась Манюня – Может, птица?
– Нет. Птица – это которая летает, а которая по земле – это птиц. Вон, ещё один носится.
– Глухарь это. – Вздохнул муж. – Да, было бы ружьё. Но сегодня наш удел, охота тихая.
Мы тихо проехали мимо птица, который недовольно дернул головой нам вслед и сказал что-то невежливое на своем, птичьем, языке.
Когда мы добрались до места, солнышко поднялось уже высоко. Уже хотелось чаю и кушать. Пришлось разводить костёр и кипятить воду. Собственно, особого недовольства никто не высказывал. Все грибы в лесу не соберёшь. А отдыхать тоже, когда то, надо. Вот и совместим приятное с полезным.
Я отошла от дороги, набрала немного брусничника для чая. Попался кустик шиповника, ягодки ещё зеленоватые, но ничего, сойдёт.
Ух ты! Вот это да! Полянка размером метров на двенадцать, была усыпана маленькими толстопопенькими подберёзовиками. Один к одному. Тихонько взвизгнув от восторга, я опустилась на колени и принялась осторожно выкручивать грибки.
– Олька! Олямка! Чай готов. Иди, давай!
Ага. Щаз, всё брошу побегу чай пить. Мы сюда зачем приехали?
– Оля!! Ты где, время то идёт!
Вот именно. Я начинаю торопиться. Конечно, азарт здорово перебивает аппетит, но это пока. Через пару часиков я и думать ни о чём, кроме хавчика, не смогу. Так что надо пойти подкрепиться, а потом уж и за дело.
С полным подолом хорошеньких грибочков я вышла к костру.
– Нормально. Мы тут готовим, из последних сил выбиваемся, а она гуляет.
– Ты сама в лес зайди – фиг выгонишь, что там творится.
Я вывалила свою добычу на землю. Горка получилась немаленькая. Выгребла из кармана брусничные листья с шиповником и кинула их в котелок. А-ах, аромат. Самый паршивый чай с лесными травками, сваренный на костре с дымком, может поспорить с элитными сортами в парадной гостиной.
Знакомый охотник, как-то, увидев гору сорняков, выполотых с моих клубничных грядок, спросил, что я с ними делаю.
– Соседке уношу. – Слегка удивившись, ответила я.– У неё козы. А что, ты проголодался? Могу тебе оставить.
– Себе оставь. – Ответил он.
Я пожала плечами и повернулась, чтобы уйти.
– Я серьёзно. Иди сюда.
Он присел над сорняками.
– Вот смотри – это осот.
– Да ты что!
– Вот если даже самый малёхонький кусочек в земле останется, он прорастёт.
