Сначала я грустила по поводу своего возвращения, потому что было совершенно ясно, что лимит попыток побега исчерпан, но буквально через месяц в моей жизни появились «Пузырьки», захватившие меня настолько, что я и думать забыла и о Питере, и об итальянском языке, и вообще обо всём.
20. «Пузырьки»
В начале октября ко мне подошла девчонка из соседней группы, Гульжан, которую я знала ещё по «колхозным помидорам», и спросила:
– Милка, видела объявление?
– Какое?
– У нас на факультете драмкружок открывают. Пойдём?
– Да ну. Не хочу.
Гульжан посмотрела на меня умоляющими глазами:
– Ну, пойдём! Вдвоём не так страшно.
– Да чего страшно-то? Ты же не в театральное училище поступать собираешься.
– Всё равно боюсь.
– Ладно, пойдём, посмотрим, что там за кружок.
После занятий мы направились в актовый зал, где уже было человек тридцать – в основном девчонки. У сцены лицом к залу стоял невысокий молодой мужчина с иссиня-чёрной бородой. Он оглядывал пришедших большими, живыми тёмно-карими, почти чёрными глазами, покусывая ярко-красные, чувственные губы. Когда поток желающих попробовать себя в лицедействе иссяк, он обратился к залу:
– Меня зовут Владимир Александрович Аравин. Я режиссёр русского драматического театра имени Лермонтова и руководитель вашей будущей студии.
После этих слов он сообщил нам, что будет отбирать самых способных, и, указав на одну из девочек, сказал:
– Вот вы, поднимитесь на сцену.
Девчонка нерешительно направилась к сцене, на которой стоял длинный стол и несколько стульев, оставшихся после вчерашнего общего комсомольского собрания.
Режиссёр предложил девочке прочесть стихотворение. Пока она, смущаясь и краснея, читала «Мороз и солнце, день чудесный», я наклонилась к Гульжанке и прошептала:
– Я стихи читать не умею, пожалуй, смоюсь.
– Ты думаешь, другие умеют? Сама же говорила, что нас не в театральное принимают!
Владимир Александрович прослушивал одного за другим – кого-то отсеивал сразу, кому-то предлагал сплясать или спеть и даже сыграть какую-нибудь сценку типа:
– Представьте, что вы хотите познакомиться с девушкой. Я девушка. Ну, вперёд!
Дошла очередь и до меня. Я вышла на сцену в каком-то изменённом состоянии, которое, тем не менее, трудно было назвать обычным волнением. Я как бы отрешилась от всего, и перестала ощущать свой и так наилегчайший вес.
В качестве стихотворения я прочла знаменитый монолог из «Гамлета» в переводе Пастернака. А как же иначе? Читать «с выражением» не старалась, потому что не умела. Но режиссёр меня не отмёл с порога, наверное, ему понравилось, что я, в отличие от остальных, выбрала то, чего не было в школьной программе, и продвинулась гораздо дальше всемирно известных слов: «Быть, или не быть». После того, как я меланхолично закончила:
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств,
И вянет как цветок решимость наша
В бесплодье умственного тупика…
он выдержал долгую паузу, внимательно изучая меня с ног до головы (именно в таком порядке), а потом пригласил на сцену двух девочек, усадил их на стулья и предложил мне сесть между ними и затянуть песню, а они должны были подхватить – вроде три деревенские подруги зимним вечерком скучают у окна. И я затянула:
А почём я отличу-у-у-у
Милого дружка-а-а-а,
Плащ паломника на нё-ё-ё-м
Странника клюка-а-а-а…
Девчонки посмотрели на меня с ужасом и подхватили: «А-а-а-а-а…». Не обращая внимания на их замешательство, я продолжила:
Белый саван белых ро-о-о-з
Деревце в цвету-у-у-у
И лицо поднять от слё-ё-ё-з
Мне невмоготу-у-у-у…
«У-у-у-у…»
– подпели мне девушки.
Режиссёр смеялся долго и заразительно – до слёз, а потом сказал:
– Офелия, не видите, девушки слова забыли. Может быть, что-нибудь более популярное споёте?
Певица из меня никакая, а уж запевала – тем более. Когда в школьных походах ребята пели «Ну, что, мой друг молчишь?» или «Бригантину», я предпочитала молча слушать или подпевала очень тихим голосом. А тут, ничтоже сумняшеся, целых два куплета соло выдала! И раз уж меня после этого со сцены не прогнали, почему бы ни спеть «на бис»? «Во поле берёзонька стояла» мы спели дружно и, я бы сказала, задушевно.
Когда мы долюлюкали до конца, Владимир Александрович отпустил одну из девчонок, второй велел сесть за стол, а мне сказал:
– Это ваш декан. Вы эдакий правдоискатель. Пришли ругаться по поводу… В общем, сами придумайте, по какому поводу вы к ней пришли ругаться.
Я зашла за кулису, выскочила из-за неё как ошпаренная, решительным шагом подошла к столу, стукнула по нему кулаком и возмущённо произнесла:
– Пётр Гурьянович!
– Стоп! Ещё раз. Перед вами женщина? Ну, так и обращайтесь к ней как к женщине!
Я вернулась за кулису, опять выскочила, опять стукнула по столу кулаком и возмущённо произнесла:
– Пётр Гурьянович!
– Всё, спасибо. Как ваша фамилия?
Так я стала студийкой. А Гульжанку не приняли. У неё был дефект речи: звук «с» она пришепётывала, а «л» произносила как «в». Я слышала, как режиссёр по её поводу тихо, как бы про себя, произнёс:
– Рот полон дикции.
Когда популярные актёры в своих интервью на вопрос «Почему вы решили стать артистом?», отвечают: «Я никогда и не думал о театре/кино, а мой друг решил поступать в театральный и меня пригласил за компанию; он не поступил, а меня приняли», я им не верила. Ну да, не мечтали! Просто рисуются. После своего неожиданного успеха я поняла, что такое вполне возможно. Я, действительно, об актёрской карьере никогда не мечтала, правда, в отношении себя у меня не было никаких иллюзий даже после того, как меня в студию приняли. Уверена, что в настоящее театральное училище я никогда бы не поступила, хотя с дикцией у меня было всё в порядке.
В результате отбора в студии осталось семь девочек, а дефицитных мальчиков режиссёр принял всех пятерых.
На первом же занятии Владимир Александрович сказал, что сначала он будет обучать нас актёрскому мастерству, и только потом мы начнём репетировать пьесу известного советского драматурга Хмелика «Пузырьки». Название пьесы нам сразу понравилось, и мы с ходу окрестили нашу студию «Пузырьками».
Владимир Александрович начал с упражнений по ритмике, потом, после притопов и прихлопов, мы занимались сценическим движением, после чего он предложил нам перейти к беспредметным действиям.
– А что это такое? – спросил Витя Сторыгин.
– Пантомима, по-вашему.
– А-а-а, понятно.
– Кто первый хочет что-нибудь показать? Неверова? Ну, давай.
Я вышла на сцену и показала немудрёный клоунский этюд на тему зашивания дырки на брюках, которую обнаружила уже после того, как эти брюки надела. Дырка оказалась на заднице, я решила брюк не снимать, и зашить дырку прямо на себе. Понарошку вдела длиннющую нитку в иголку и, вертясь волчком и устремляясь за бесконечной ниткой, кое-как зашила дырку. Получилось смешно. Владимир Александрович смеялся вместе со всеми и меня похвалил. Придумывать сюжеты беспредметных действий мне нравилось, поэтому я на каждое занятие приносила что-нибудь новенькое, и однажды показала пантомиму «Подсолнух».
Сюжет этого этюда был таков: человек сажает в землю семечко, и, присев на корточки, ждёт, когда же из него что-нибудь вырастет. Вдруг он видит, что из земли появляется маленький росток – тут я сама становлюсь этим ростком и начинаю медленно-медленно распрямляться, как будто расту, одновременно руками изображая, как на стебле один за другим появляются листья и, наконец, распускается цветок. Молодой подсолнух колышется на ветру, радуется солнцу. Я снова человек: любуюсь цветком, а затем срываю его. Потом я опять цветок, но уже вянущий по типу умирающего лебедя. Когда несчастный подсолнух окончательно испустил дух, ВА (так мы своего педагога между собой называли) посмотрел на меня восхищённым взглядом. Я почувствовала приятный жар в теле и уплыла в горние выси. После томительной паузы, которую ВА умел держать мастерски, он произнёс взволнованным голосом:
– Вы видели?! Вы видели? Как она руками растущие листья показала!
Он помолчал ещё немного и добавил:
– Ну, молодец! Умничка.
После этой пантомимы я у Владимира Александровича стала любимой ученицей, а самой мне ничего не оставалось делать, как влюбиться в него без памяти, но без поползновений на завоевание ответных чувств-с. Во-первых, я не была уверена в своей привлекательности, а, во-вторых, была уверена в своей непривлекательности. Самая большая вольность, на которую я однажды решилась – это погладить рукой, а потом прижать к щеке облезлую кроличью шапку предмета своей любви, ощутив при этом, как по всему телу пробегает приятная тёплая волна, постепенно затихающая в ослабевших нижних конечностях. Хорошо ещё, что до полноценного оргазма дело не дошло, а то не миновать бы мне участи фетишистки, лишившей ВА единственного, судя по всему, зимнего головного убора путём банальной кражи. Впрочем, я была не одинока – все девчонки пожирали ВА влюблёнными глазами, да и мальчишки были от него в восторге.
В студии я близко сошлась с Ларисой Бекмуратовой, которую ВА называл «очень органичной девочкой». Уже после второго занятия она пригласила меня к себе домой. Жила она в центре города на улице Фурманова рядом с оперным театром. Дверь нам открыла пожилая русская женщина с соломенно-жёлтыми пергидрольными волосами, бровями, нарисованными иссиня-чёрной краской и губами, небрежно покрашенными ярко-оранжевой помадой. В одной руке у неё была бутылка пива, а в другой сигарета. Женщину я приняла за соседку или подругу Ларисиной мамы.
– Знакомься Мила, это моя мама Мария Тимофеевна, – сказала Лариса.
Я не знала, что у неё мама русская, но даже если бы и знала, всё равно их непохожесть была настолько разительной, что я ещё долго привыкала к мысли, что они родственницы.
Из рассказа Ларисы я узнала, что её отец Жанбек Бекмуратов учился в Ленинграде на филологическом факультете. Стране нужны были тюркологи. Во время учёбы он познакомился с Машей – девушкой из рабочей семьи, женился и привёз её в Казахстан. Малосведущая в истории и географии Маша думала, что выходит замуж за иностранца и уезжает за границу.
«Заграничные» родственники «иностранца» встретили Машу, мягко говоря, неприветливо. Старший брат Жанбека даже хотел отравить молодую жену брата-отступника, но к тому времени Мария уже была беременна первым сыном, и её пожалели. Потом она родила ещё одного сына, а когда на свет появилась Лара, Жанбек был уже действительным членом Академии наук КазССР, и жили они в огромной шестикомнатной квартире в том самом доме академиков, в котором жил Корен. Когда Ларе исполнилось десять лет, отец её умер. Уже позже от других людей я узнала, что он сильно пил. А пил он потому, что в сталинское время подвергся гонениям за приверженность к неправильному направлению в языкознании, родоначальником которого был «буржуазный» учёный Марр.
Для вдовы, оставшейся с тремя малолетними детьми на руках, наступили тяжелые времена. Если при жизни мужа она выезжала на рынок, находившийся практически за углом дома академиков, на персональной машине, а дочурку наряжала только в шёлковые платьица, то после его смерти денег не хватало даже на оплату коммунальных услуг. Нашлись «добрые» люди, которые предложили ей поменять квартиру, что она и сделала, переехав из шестикомнатной, площадью более 180 квадратных метров, в трёхкомнатную квартиру втрое меньшей площади. В качестве компенсации за потерю метража «добрые люди» оплатили ей перевозку вещей.
Много позже из разговоров с подругой я поняла, что их отношения с матерью были непростыми. Как-то Лара, в очередной раз поссорившись с мамой, пожаловалась мне, что мать её законченная эгоистка, которая ни дня в своей жизни не работала, и в то же время ни в грош не ставила своего мужа, хотя всё, чем она пользовалась, было его заслугой.
– Представляешь, – сказала она, – чтобы отец не догадался, эта … брала меня к своим любовникам, сажала на кухне, но я-то знала, чем они там в спальне занимаются.
В отличие от матери, которая ещё помнила полунищенское существование в пролетарской семье, Лара так и не смогла пережить утрату высокого (академического) статуса, и мучилась, если так можно сказать, комплексом «утерянного рая». Этот комплекс вкупе с её властной, честолюбивой натурой заставлял её всеми силами самоутверждаться и достигать как можно больших успехов в жизни, чтобы доказать своё право на так несправедливо отнятый рай.
Но тогда, в далёкой юности, во времена «Пузырьков», Лара была весёлой, общительной, талантливой девчонкой, так же как и я, влюблённой в ВА. Она, как и я, жила только студией и после занятий мы с ней могли бесконечно обсуждать этюды, к которым группа перешла после успешного освоения беспредметных действий. В этюдах участвовали от двух человек до целой группы. Переиграли мы их огромное количество. Обычно у нас было десять-пятнадцать минут для того, чтобы этюд придумать и отрепетировать, после этого мы показывали свои придумки, а затем их обсуждали.
Помню, в одном из этюдов мы с Ларкой решили разыграть сцену ревности. Якобы мы с ней сёстры – она старшая, я младшая. Старшая сестра, узнаёт, что я увела у неё жениха. По ходу действия Ларка должна была влепить мне пощёчину и обозвать шлюхой, а я в ответ крикнуть: «Это ты шлюха!».
Во время показа Лара отвесила мне такую полноценную пощечину, что я отлетела в угол аудитории, в которой мы занимались.
– Шлюха! – разъярённо выкрикнула «старшая сестра».
– Сама дура! – заорала я в ответ, потирая огнём горящую щеку.
Во время обсуждения кто-то из ребят заметил, что в ответ на «шлюху» моя реплика звучала как-то по-детски. На это ВА возразил, что это-то как раз и хорошо, что моя реакция была спонтанной, а, значит, ненаигранной:
– Такая юная неопытная девочка, как Мила, по-другому ответить и не могла, – сказал он.
С «неопытной» не спорю, но вот «юная»?! Как будто другие девчонки старше меня! Вот Ларка: выглядит взрослее, а сама ещё, как и я, ни разу не целовалась – я это точно знаю.
Месяца через два руководитель решил, что мы вполне готовы приступить к «Пузырькам». Продолжая заниматься этюдами, мы начали репетировать спектакль.
Коротенько, сюжет пьесы заключался в следующем: два шестых класса соревнуются между собой в очень важном для страны деле – сборе металлолома, макулатуры и аптекарских пузырьков. Председатель совета отряда шестого «А», роль которого играл Витя Сторыгин, созывает у себя дома «военный совет», куда входят только мальчишки. Один из членов совета приносит два накладных (сейчас, вроде, таких не делают) диска, которые он скрутил с колёс автомобиля, стоявшего у него во дворе.
– Что это? – спрашивает председатель.
– Металл, – отвечает пацан.
– Чёрный? Цветной?
– А чёрт его знает, блестящий.
По ходу дела председатель сообщает, что их класс может обойти шестой «Б» по пузырькам, потому что у Гарика Еврумяна тётка работает в аптеке, где этих пузырьков завались. Он довольно потирает руки: «вот она – точка прорыва!». Но тут раздаётся нетерпеливый и настойчивый звонок в дверь. Это Скрипицына – этакая вездесущая проныра, которую в классе не очень-то любят. Когда Скрипицына входит, все разочарованы, они ждали на совет Еврумяна.
– А-а-а, Скрипи-и-и-цына, – гнусаво тянет тот, что принёс блестящий металл.
– Да, Скрипицына! – отвечает девчонка.
Она принесла не макулатуру и не пузырьки, а настоящую бомбу – новость, которая должна убить всех присутствующих наповал: Гарик Еврумян встречается с девочкой из шестого «Б», и не просто с девочкой, а с председателем совета отряда противника! Так что, плакали ваши пузырьки!
Единственная в этой пьесе женская роль Скрипицыной досталась мне. Это никого не удивило: во-первых, я была одной из двух «прим» (второй была Лара), а во-вторых, в свои девятнадцать лет я вполне могла сойти за школьницу. Да и мой длинный нос, быстрые движения и фигура Твигги вполне соответствовали образу Скрипицыной. Сегодня я думаю, что Владимир Александрович принял меня в студию именно потому, что увидел во мне будущую героиню «Пузырьков».
Во время репетиции этой сцены Владимира Александровича не удовлетворяла степень язвительности, с которой я говорила: «Да, Скрипицына!». Ему хотелось, чтобы в моей реплике было не только нетерпение (вот вы меня всерьёз не воспринимаете, а я сейчас вам такое расскажу!), но и вызов (да, Скрипицына, и этим горжусь!). После третьего раза он сам вскочил на сцену и в ответ на реплику: «А-а-а, Скрипи-и-и-цына», произнёс:
– Д-д-да, проститутка! Теперь понятно?
– Понятно, – ответила я, покраснев.
– Так, давайте ещё раз.
На этот раз у меня получилось как надо.
– Отлично! – сказал ВА. – Теперь гордо пройдись мимо мальчишек, которые перед тобой расступятся, и сядь в кресло, закинув одну длинную ногу на другую длинную ногу.
Гордо пройтись и закинуть ногу на ногу получилось с первого раза. Меня вдохновило то, что я поняла – он ценит во мне не только способности и длинный нос, но и мои длинные ноги. Этот комплимент, брошенный мимоходом в топку моей неразделённой любви, заставил её гореть ещё сильнее и ярче. Бьющие через край положительные эмоции преобразили меня настолько, что даже бабушка, которая, будучи вечно в своих домашних хлопотах, на меня внимания никогда не обращала, как-то заметила:
