Деметрий Дембовский "Книга Мануэллы"

Следующий месяц пролетел, как одно мгновение. Мы встречались, наверное, раза два в неделю, созванивались почти каждый день. Первая половина июля была посвящена гостям из Америки и экзаменам в ГИБДД, вторая – сборам и проводам, – времени для нас почти не оставалось. Я скучал, не мог писать и убивал время, раскатывая на велосипеде по немыслимой жаре между озерами Заречья и Немчиново. Я не знал, как смогу пережить её отъезд. Еще в первый день – 8 мая – она сказала, что уедет в конце июня в Аризону учиться на два с половиной года. Разве мог я, сидя в “Штрафном”, серьезно относиться к девушке, которая через сорок пять дней раствориться в бесконечности? А когда начал относится серьезно, разве могло это не превратиться в дамоклов меч, державший меня в постоянном лихорадочном страхе? Я отсчитывал каждую минуту утраченного времени и к каждой секунде, проведенной вместе, относился как к крупицам бриллианта.

Порой я походил на полного идиота и с соответствующим лицом целовал её пальцы, гладил ступни ног, плечи, губы, топил лицо в её коленях, когда она просто смотрела телевизор, сидя за столом. Я не мог на неё налюбоваться, и утопал в своем чувстве еще глубже, чем следовало бы ради собственного душевного спокойствия. Порой она спрашивала, не надоела ли мне, – я отвечал, что с нетерпением жду мгновения, когда снова увижу её; она ничего не говорила в ответ, а просто обнимала меня. Может это и правильно. Она никогда ничего не говорила в ответ. Боялась ли она своих слов, не была ли уверена в своих чувствах или, быть может, просто ничего не чувствовала, – так и останется загадкой. Несмотря на отсутствие малейшего повода в её поведении для сомнений, этот маленький факт партизанского молчания в отношении своих чувств искушает меня на мысль, что наш роман был для неё просто небольшим предотъездным приключением. Так, по крайней мере, она оставалась честной со мной – она ничего мне не обещала! (В смысле любви, но она обещала мне звонить!) Какое средневековое понятие чести! Но ведь я ничего от неё и не требовал! Я лишь старался подарить ей радость и все. Если бы она в скором времени нашла её в другом, то я продолжал бы делать тоже самое, но уже в качестве друга. Она знала это, так какой же смысл в молчании?

Глава IV

Время отъезда приближалось. Как ледокол пронзающий вековую твердь, оно не оставляло надежды бедной сентиментальности. Я не мог ничего поделать. Я знал, что она поступает правильно, но мой альтруизм был слабым утешением. “Два года пролетят, как один миг”, – говорила она, сидя на скамейке в “Филевском парке”, положив свои ноги мне на колени и тесно прижавшись к моей груди. “Да, если не смотреть изнутри этих двух лет”, – отвечал я, гладя её светлые волосы. Мы встречались в последний раз. До этого, три дня назад, мы провели восхитительную ночь у меня дома, не знаю, испытывал ли я раньше с женщиной что-либо подобное. Мы слились в одно целое, я чувствовал это. То была поистине волшебная ночь. Мы много говорили; на кухне, сидя на столе, она рассказывала про себя удивительные истории. Господи, как же я её люблю! Почему она мне не отвечает?!

На утро (часам к двенадцати, к двум? – не помню, когда в тот день у нас началось утро) она поехала к родителям, подготавливаться к очередной вечеринке с друзьями. Меня, конечно, не пригласила – это было сложно перед отъездом, и не имело смысла, тем более родители тогда еще благоволили к её мужу. Я не слишком обижался на то, что она не пускала меня в свою жизнь – мне, как целой Вселенной было достаточно её одной; и тем более не смел я этого делать, что её такая ситуация устраивала. Только теперь я совершенно не могу её разыскать. Хозяин, у которого она снимала квартиру, оказался крайне подозрительным и не пожелал даже разговаривать со мной по поводу Наташкиных реквизитов. Я предпринял другую попытку – стал расхаживать по дворам на Довженко, сочиняя разные истории расспрашивать бабушек у подъездов, в каком доме на первом этаже (это все, что я знал), жила Наташа. Я ненавидел зиму, ненавидел комедиантство, но словно безумец отмораживал себе конечности вместе с носом, обходя каждый дом в надежде, что он окажется последним в моих безуспешных поисках. Порой я задавался вопросом, приходя домой, какого черта делаю, какого кретина строю из себя, – ведь если она не захочет меня видеть (как своего мужа?!), то смысл всех моих поисков лишь в желании окатить себя грязной водой. Но это желание было неистребимо: знать, что все же происходит, знать, что ты не сошел с ума, и воспринимаешь жизненные ценности адекватно реальности, знать, что черное – это черное, а обещания Наташки – не пустой звук, превратилось в жизненную необходимость. Я вновь и вновь садился на 205-й автобус или на свой побитый УАЗик, чтобы оказаться среди бетонных многоэтажек улицы Довженко и, наконец, о чудо! – выходящая из двенадцатого дома бабуля сказала, что да, действительно, она знает её семью, точнее знала, ибо (!!!) прошел уже месяц, как они переехали в другое место! Я был убит. Да, Наташка говорила, что отец собирается купить квартиру, а старую они, скорее всего, будут продавать, но почему это случилось так скоро?!

Я разговаривал с новыми хозяевами, пытаясь узнать адрес Наташиных родителей, они заявили, что не имеют о том понятия. Я посоветовал им заглянуть в договор купли-продажи, и только тогда они признались, что единственно, чем могут помочь, это передать мою информацию. Я оставил номер телефона, прошло пять дней – никто не перезвонил. Может быть, я схожу еще раз и попытаюсь быть убедительней. А может быть, и нет. Я устал. Правда, существует еще одна неиспользованная возможность: поговорить с работниками Домоуправления, – может завтра я так и сделаю.

Наташечка, любовь моя, что случилось с тобою? Однажды ты подарила мне восхитительный фильм на касете: “Знакомьтесь, Джо Блэк”, теперь я просто не знаю, что и думать. Это мистика, фантастика, фатум, этого не может быть, этого не должно быть, уж лучше бы ты меня забыла! Как я хочу думать, что ты просто не желаешь писать мне! Что ты просто счастлива в этой раскаленной солнцем Аризоне. Я люблю тебя, Боже, как я тебя люблю!

Эпилог

Михаил сидел за столом, скорее обеденным, чем письменным и набивал в базу данных цифры, как в дверь позвонили. Он нехотя поднялся, задев ножку стола, от чего рамка с фотографией семимесячной давности потеряла равновесие и упала. Он поднял её, осторожно поставил рядом с монитором, приглушил звук в колонках компьютера и пошел открывать дверь. Позвонили еще раз. “Чертовы газовщики, – подумал он про себя и крикнул. – Кто там?” “Почта, – отозвались с лестничной клетки. – Вы Михаил К.? Распишитесь”. Михаил, завороженный англоязычным текстом на странном конверте какой-то международной почтовой службы, трясущимися руками поставил свою подпись и тут же закрыл за собой дверь. “Господи, это она, она, – вертелось у него в мозгу, – спасибо тебе, Господи!” Он раскрыл конверт:

“Здравствуй! Здравствуй! Прости, что так долго не давала о себе знать, но у меня не было возможности, – я потеряла записную книжку со всеми телефонами и адресами. Прости! Кое-что я восстановила по памяти, кое-что знали мой Масик и Кся, но тебя то никто не знал! Как это ужасно! Кто мог подумать, что человеческая судьба способна зависеть от маленького клочка бумаги? Я забыла твой номер, ты же знаешь, что я пользовалась автонабором, я забыла твой адрес, кроме названия улицы: Сколковское шоссе. Будь у меня хоть одна подружка, которая видела тебя, я попросила бы её найти моего дорогого друга, но увы. И вот я случайно натыкаюсь в старых документах с автокурсов на твой адрес! Представляешь?! Спустя полгода! Где я была раньше? Отзовись, позвони мне тут же, ведь мы обещали друг другу быть вместе. Всегда…”

Навсегда

Нежная, как воспоминание.

Гийом Аполлинер

Однажды ты говорила, что два года – ничто в человеческой жизни, – пролетят, и даже не заметишь их, будешь удивляться, глядя с высот настоящего в их долины и пропасти, в которых когда-то жил, но это было так давно и так быстро закончилось. Я отвечал, что только не изнутри этих лет, и не в этих долинах, где каждая минута – частичка человеческой боли, где каждый час – жертва, и каждый день приближает нас к смерти. И это я говорил, когда обнимал тебя, когда был счастлив словно Вселенная, наполненная светом, когда имел все и не смел желать большего.

А сейчас я один. Я на самом деле абсолютно один; и какие бы люди ни окружали меня, как бы я не отвлекал себя от этого отчаянного, безнадежного чувства, – оно всегда рядом, – идет за мной тенью по тусклым долинам и растворяется каменным отголоском шагов в пропастях. И это становится жизнью, об этом я буду помнить на вершинах – о своем одиночестве, а не о жизни любимого человека, в которой жаждал раствориться целиком. Ты слишком далеко. Я не знаю тебя сейчас. Может это и к лучшему, может быть, это послужит новому сладостному чувству знакомства с прежде неизвестным тебе человеком, а может окончательно разделит нас, заставит оказаться на разных вершинах и не позволит даже докричаться друг до друга.

К чему это теперь, когда все потеряло смысл? Когда больше нет сказки, нет чуда, и все разгадано, истерзанно и голышом брошено на пол? Когда вместо пьянящего танца – похмельная горечь, и раскалывающаяся голова? И зачем искать кто виноват, когда совершил эту ошибку, а когда следующую, зачем обвинять друг друга, когда больше нет главного, когда не вернешь его никакими силами, никаким желанием и прощением? К чему эти разговоры, которые держат нас вместе, словно тяжелые цепи, к чему эти бессмысленные перемывания костей давно погибшего ребенка… невинного, – вот этого уже не вернешь, а еще времени, времени, которое мы сами у себя отняли.

И какого времени! Мы были беззаботно счастливы! Это могло бы длиться вечно, – пожелай мы…

Мне казалось, что это уже вечность, что мы уже вместе. Нам же было так хорошо, а это главное…

Похоже – не главное, если есть еще время. Если бы не оно – ты не поддалась бы упреку.

Мне было больно.

Знаю.

Я и мужу-то изменяла потому, чтобы отомстить и иметь смелость уйти, но даже в этом я была бессильна – уйти я могла только с человеком, который вновь одарил бы меня надеждой, не меньше…

И этим человеком стал я…

Честно говоря, им мог стать почти любой, кто был бы нежен со мной…

Спасибо за правду.

Выбирать я начинала позже: благодарила человека и оставляла его ни с чем. В конце концов в проигрыше оставался он. Думаю, это был типичный вариант моего поведения.

Показать себе, что ты достойна любви? Быть сначала доступной, легкомысленной, веселой, а потом заявить, что это все не его, что ты свободна, как прежде, что у тебя нет ни перед кем обязательств, и что за сердце твое надо приложить усилий во сто крат больше.

Это была не игра.

Это была боль молодой женщины, которой изменила вечность в лице первого мужа. Понимаю.

Ничего ты не понимаешь! Я не хотела играть. Каждый раз, встречая мужчину я говорила себе, что может быть с ним я смогу обрести… Я безобидная. Я хотела счастья.

Но тогда подсознание, судьба, или кто там еще играли с тобой. Ты поступала вопреки очевидному, словно отдаляя свое счастье, испытывая его.

Что очевидное? Твое время? Я, в конце концов, заслужила право испытать любовь!

Да, заслужила – перед мужем, или передо мной сейчас, но не перед человеком, который был несказанно счастлив, и которого ты постоянно держала в сомнениях. Если бы ты хотела испытать нашу любовь ты могла хотя бы заявить о ней. Да, я видел все в твоих глазах, но пойми, что этого недостаточно, – я почти расплакался, схватил её за плечи, а потом с силой прижал к себе, – что твой ответ на мои мольбы встретиться снова, в нашем парке прозвучал просто насмешкой.

Может быть, я была глупа, может, неуверенна в себе и своих чувствах, но какой смысл?..

А какой смысл обвинять меня теперь, если я все понимаю буквально, если ты была не уверена в себе?.. Я может быть тоже играл с другими, был веселым, а когда подходил момент серьезности говорил, что жду человека, что не могу ничего решить не увидев вновь его глаз, не получив свободы…

И здесь мы разошлись…

Второй раз!

Навсегда!..

Да, теперь уже навсегда…

“…И он разродился на второй день, разродился с ужасающей силой, как будто яростное землетрясение, вырвавшееся из глубин страха, осыпало вековые курганные наслоения, обнажая прекрасный дворец перед жадным взором безнадежно трудившихся археологов, обнажая затаенную мечту, которая рушилась вместе с осыпавшемся с его сводов песком…”

Я была дурой.

Тогда еще нет. Ты думала, что нас ничего не разлучит, что мы померимся.

Нет, я была дурой и идиоткой!

И я опять не сделал всего, что мог.

Ты был у меня дома…

Видел твои заспанные глаза…

Боже мой! Ты был рядом, так близко, что я могла обнять тебя!

Ты не обняла меня…

Как я жалею об этом! Теперь…

И я ушел только со счастливым воспоминанием о твоих заспанных глазах.

А ведь я готова была простить… Тогда, в первый день.

А во второй я спросил, что ты делаешь здесь под дождем, рядом со мной, на Площади победы.

И я сказала, что могу уйти.

Да, ты так сказала, и произнесла это так равнодушно.

Ты меня тогда оскорбил: я ведь ехала в машине и только думала об этом, а потом эта твоя девушка, Оксана, которая не хотела тебя отпускать…

Ты пыталась все выведать о ней, о наших чувствах.

Она была не при чем.

Да, но она была после тебя.

Это не имеет значение – она любила тебя.

А ты – нет?

Я посчитала недостойным отнимать счастье у другого человека.

И ты оттолкнула меня, чтобы ничего не объяснять.

Ты говорил, что все равно будешь ждать, ты был так трагичен.

Да, трагичен. Потом все прошло – ты отпустила, нет – оттолкнула меня, нужно было жить дальше.

Я сама не знаю, что делаю. Идиотка! Все больше убеждаюсь, что идиотка!

Но я все равно люблю тебя, и буду любить, и буду разбивать кулаки от наполняющих сердце безысходных воспоминаний, и буду видеть тебя на улицах, и утирать слезы на глазах, буду видеть твои волосы, твой прямой нос с горбинкой, твою талию, которую мог бы сейчас обнимать…

Я люблю тебя.

Зачем ты говоришь это сейчас? Зачем снова ты говоришь это?!

Прости…

Уж лучше бы ты была принцессой Грезой, златовласой Эос, уж лучше бы ты меня не любила.

Это было бы лучше…

Может – это было бы, если бы я продолжал быть тебе верен.

Ты не знаешь. Я любила твои письма, я перечитывала их и была счастливой. Даже смешно: как девушка восемнадцатого века, ласкающая глазами строки её прекрасного гусара. Я была так счастлива, когда вновь увидела тебя!

А я еле унимал дрожь, сидел на скамеечке метро и по сотни раз репетировал, как встану и улыбнусь…

Я подъезжала к “Смоленской”, и боялась, что упаду обморок, когда двери вагона откроются.

Ты не упала.

И у тебя улыбка получилась не такой заученной.

Ты вышла как царица, и я не знал, что с тобой делать. Я растерялся…

И я все взяла на себя… А потом возникла пропасть.

Из времени…

И вины…

Недоверия…

Но ты был рядом со мной, ты смотрел на меня…

Да, я был с тобой, я ждал когда ты сделаешь шаг, потому что сам ни на что уже не имел права.

И я его сделала.

Это судьба…

Развела нас…

И наша девственность, трепетность, – мы могли бы снять номер в гостинице…

Как пошло!

Как романтично.

Ты должен был предложить, настоять.

Но мне об этом самому сказали позже…