– Вы не тупые, Алекс! – возразил Жан. – Просто такова жизнь: родители работают, а дети предоставлены сами себе.
– Нет, работа – это отговорки. Если желание есть, время найдется, – Алекс замолчал и посмотрел куда-то вдаль сквозь оконное стекло. – Многие читают с трудом и почти никто не умеет писать, – отрешенно добавил он.
– Мы сейчас обсуждаем введение такого курса, как каллиграфия. Когда-то его еще называли чистописанием. Письмо развивает мелкую моторику, а это напрямую связано с работой мозга. Вы же не будете против, если ваших детей начнут учить писать ручками на бумаге?
– Конечно, нет! – обрадовался Алекс. – Мне такой навык кажется волшебством, я и сам едва умею это делать.
– Вы шутите…
– Нет, не шучу. Короткую записку я еще составлю отдельными буквами, а написать непрерывно не смогу – не знаю, как сближать буквы, чтобы они вместе были и не сливались. Вы понимаете, о чем я?
– Кажется, да, – с грустью ответил Жан. – Может быть, нам подумать о классе для взрослых? Вдруг кто-то захочет научиться писать или изучить историю…
– Отличная идея! Я первым запишусь к вам. Уверен, желающих будет достаточно. Поговорите, с кем надо, пусть вам разрешат организовать уроки для взрослых.
– Обязательно обсудим это с другими учителями и в министерстве, но уверен, будет лучше и быстрее, если и от вас поступит запрос. Пообщайтесь с Кливертом – все инициативы декабристов реализуются практически мгновенно. Не знаю, что он за человек, но между ним и властителем, определенно, существует доверие. Я уверен, Петр сможет организовать все, что захочет.
– Похоже на то, – согласился Алекс.
…Вэл пытался разжечь камин в хижине. На улице было холодно и промозгло, из-за сырости тяги не хватало, и огонь гас быстрее, чем дрова успевали разгореться. Поленья тлели с боков и заполняли небольшое помещение едким дымом, который никак не хотел попадать в дымоход. Безуспешно провозившись около получаса, Вэл вышел из себя и, пнув кочергу, вышел на улицу под вибрирующий гул стали и чугуна. Он отошел на несколько шагов от дома и поднял голову кверху, чтобы рассмотреть, идет ли из трубы что-нибудь, напоминающее дым, или вся эта удушливая копоть стелется исключительно по полу его гостиной.
Дыма не было и не могло быть – на венце трубы прочно сидело добротно свитое большое гнездо. Вэл смотрел по сторонам, соображая, как можно освободить дымоход от домика непрошенных гостей. Лестницы рядом не оказалось, и он вернулся в дом, взял на кухне табурет, отпилил от него ножки, оставив от каждой сантиметров по пятнадцать, вынул сидение и с этим круглым каркасом вылез на крышу через мансардное окно. Крепко привязав одну сторону остова табурета к трубе, а другую – к флюгеру, он подергал конструкцию и, убедившись, что никаким ветром ее не сдует, потянулся к гнезду. Но Вэл не смог его коснуться, руки сами опустились, как только он представил, что совсем скоро в нем могут поселиться аисты. Вэл был уверен, что это их гнездо, хотя никогда раньше эти птицы не прилетали к его дому. Всего несколько раз ему приходилось видеть их на берегу заболоченного пруда метрах в семистах отсюда. Когда они успели обосноваться на его крыше? Вэл был здесь в последний раз три недели назад, протапливал камин. Значит, гнездо свито только что. И он не смог его тронуть. Вместо этого Вэл отвязал то, что осталось от табурета, и вместе с веревками сбросил вниз. В конце концов, в доме два камина, и хотя другим раньше не пользовались, этот теперь принадлежал аистам.
Вэл удовлетворенно расправил плечи и замер, стоя на крыше своего отшельнического убежища. Все вокруг дышало и пахло весной, заполняя пространство предчувствием новой жизни, а душу – особым, необъяснимым трепетом и волнением, которым каждый раз обманывает нас весна. Вэл почувствовал себя необычайно значимым в жизни вообще, а в жизни своего народа – особенно, и улыбнулся, зная, что это всего лишь следствие выброса в кровь гормона, вызванного иллюзиями времени года. Весна – искуснейшая из обманщиц, ей всегда удается оглушить человека надеждой, заставить его поверить, что в этом году долгожданное начало той самой счастливой жизни имеет все шансы на осуществление.
Вэл вдохнул пьянящую свежесть воздуха, впитавшего в себя прохладу талой воды, чистоту высокого неба и запах набухших почек – особый букет последних дней марта, который не спутать ни с каким другим.
Сегодня последнее воскресенье первого месяца весны, двадцать восьмое марта. Ровно через неделю жители обоих миров примут решение по существующей системе управления – дадут ей шанс на дальнейшую жизнь или отвергнут ее.
Внутренне Вэл был готов к любому исходу и все последнее время пристально наблюдал за ситуацией, складывающейся вокруг проводимых реформ, и за действиями оппозиционных сил. Новый курс, выбранный им с легкой подачи сенатора Мэнси, на дне был принят с воодушевлением. Не надеясь на реальные инициативы, Вэл и исполком были удивлены количеством заявок, поступивших в первые дни. И пусть не все из них содержали предложения, достойные внимания и внедрения, сам факт их количества подтверждал назревшую необходимость перемен.
Поначалу Вэл воспринял беспримерную активность людей как реакцию на вызов системы, которая не продлится дольше недели. Но его ожидало приятное разочарование: несмотря на сокращающееся количество поступавших заявок, качество их возрастало, и они принимали коллективный характер. К концу февраля инициативная группа, направляемая обществом декабристов, подала идею в координационный совет исполкома об установке в каждом энгле цифрового табло, которое отражало бы все пожелания, принятые к исполнению, чтобы не нагружать двойной работой сотрудников приемных пунктов и контролировать ситуацию самостоятельно. Идея реализовалась через два дня, и жители поднебесной ежевечерне обсуждали новые инициативы, собираясь в тех городских заведениях, где можно было пообщаться за кубком пива и управляющие которых догадались дублировать информацию с табло исполкома на свои экраны.
Первого марта стартовал новый крупный проект реформы просвещения: в доме профсоюзов двадцать первого энгла открылась школа классического обучения для детей. А уже через день в том же энгле впервые более чем за сто лет распахнул двери музей быта разных исторических эпох. Видя, какое оживление это вызвало в народе, Вэл испытывал не просто удовлетворение, он чувствовал момент в его значительности, воспринимая происходящее на уровне торжества идеи, способной привести к формированию настоящего гражданского общества.
Но все хорошо не бывает никогда. Этот неписаный закон работает практически в каждой ситуации – небожители в большинстве своем к нововведениям отнеслись скептически, а многие и враждебно. Последнее заседание Сената прошло бурно, моментами даже агрессивно. Конструктивного обсуждения изменения системы налогообложения не получилось – на предложение министра Филдинга ввести прогрессивную шкалу для обитателей Небес сенаторы ответили категорическим отказом. Проект отложили до второго слушания, но в кулуарах поползли слухи, что властитель настроен крайне нелояльно к статусным лицам и желает за их счет устроить рай на земле.
Вэл пока видимых мер для смягчения накалившейся обстановки принимать не спешил – он ждал результатов референдума. Со стороны создавалось впечатление, что он недооценивает нависшую над ним угрозу, но лишь те, кто не очень хорошо знал его, могли этому поверить. Работавшие с властителем бок о бок не сомневались: великий и ужасный никогда не сдает позиции и ничего не упускает из вида.
Нельзя было не заметить, что некогда единый организм власти раскалывался, его штормило и лихорадило, как тяжелобольного. Сердцем и мозгом политического колосса Вэл всегда был и всеми таковым признавался. Но если раньше Сенату отводилась роль торжественно держать корону над головой государственной машины, то теперь народная солидарность с политикой Вэла лишила сенаторов этой привилегии.
Ситуация обострялась расколом внутри аристократов власти: оба Мэнси безоговорочно поддерживали властителя, старший к тому же был идейным вдохновителем и главным проводником реформ, ненавистных старейшинам. Кабинет министров, после заключения троих из двенадцати членов в изолятор, демонстрировал лояльность, в которую Вэл не верил, но делал вид, что ни в ком не сомневается. Чем ближе был день референдума, тем очевиднее становилось, что большинство небожителей не готово ничего менять в привычном порядке вещей, а до жизни тех, кто внизу, им мало дела. Энтузиасты вроде Жана, Кристофа и им подобных вызывали недоумение, а порой и откровенную критику со стороны наделенных статусом граждан, убежденных в том, что образование вредно людям дна, что ничего, кроме смятения и желания выйти из-под контроля, оно им не принесет. Ну разве что, дополнительную головную боль системе управления.
Головная боль мучила властителя последние два месяца практически постоянно. Даже сейчас, стоя на крыше и вдыхая весну всеми легкими, он чувствовал тупую, сдавливающую виски тесноту, от которой не спасали ни сон, ни виски и избавиться от которой казалось ему невозможным.
Вэл бросил последний взгляд на внушительного размера гнездо, довольно неряшливо свитое, как часто в этих делах бывает у белых аистов, и, сомневаясь, не разрушит ли многокилограммовое птичье сооружение трубу, вернулся в дом тем же путем – через мансардное окно. Внутри было холодно, дымно и неуютно. Вэл распахнул окна и дверь, чтобы проветрить помещение, и на всякий случай запустил автономную систему обогрева, не будучи уверенным, что сможет благополучно растопить другой камин. Ночевать в сыром и холодном пространстве он не хотел, но и возвращаться сегодня на виллу тоже не планировал, ощущая потребность в уединении, найти которое мог только здесь.
Уже через час дом обогрелся, дым вышел, а в камине затрещали поленья. Вэл сидел в кресле, погрузившись в раздумья, смотрел на огонь и пил виски. Было совсем не поздно. Он спустился сюда рано утром, позавтракав, пока в доме все еще спали, и забрав приготовленные Сэлом продукты. О том, где он иногда проводит воскресные дни, как и о существовании домика на земле, никто, кроме Сэла, не знал. Вэл отключал связь и жил в безвременье около суток, уходя в читательский запой, а иногда напиваясь буквально. Наутро в понедельник он просыпался с первыми лучами солнца и поднимался в небеса отдохнувшим, чтобы с новыми силами отдаться работе. Только здесь ему удавалось выспаться, только здесь он не просыпался среди ночи в поту от преследовавших его последние месяцы кошмаров. Здесь простая жизнь с нехитрыми заботами: растопить камин, очистить территорию от снега, убраться в домике, вскипятить чай – давала ощущение правильно потраченного времени и наполнялась смыслом, который ускользает в бесконечных государственных нуждах и размывается городскими привычками.
Сегодняшняя вылазка стала особенно приятной: весна оживила пространство, напитав деревья соком, победив сугробы и морозы. С утра было пасмурно, но к полудню небо очистилось от облаков, и яркое солнце обогрело выложенный из дикого серо-оливкового камня дом и дворик с верандой. Вэл вышел на залитую солнцем улицу, сощурился и чихнул несколько раз.
– Какой ты грязный, – произнес он, глядя на пол, облицованный терракотовой плиткой, весь покрытый толстым слоем пыли.
Спускающийся на гнездо красноклювый аист застал хозяина дома за работой: Вэл смывал с плитки оставшийся после зимы хлам. Аист сделал круг над двором, словно здороваясь, потом поднялся и встал на одну ногу посередине гнезда.
– Привет, приятель, – обрадовался Вэл. – Добро пожаловать в жилище отшельника! Надеюсь, тебе не придется долго ждать свою аистиху, хотя ты и выбрал странное место для гнезда.
Аист, наклонив голову, смотрел на Вэла синим глазом, будто понимал, о чем тот говорил ему.
– Далековато тебе придется летать за пропитанием, – скорее себе самому, чем птице, заметил Вэл, подумав, что рыбу сегодня жарить не станет. Аист защелкал клювом, и Вэл принял этот треск как одобрение своих мыслей.
Закончив с полом, он перешел к отмыванию деревянного стола, скамьи около него и кресел. С окнами хозяин поступил по-простому: обдал водой, использовав тот же разбрызгиватель, что и при мытье пола. С большим фонарем в кованом корпусе, свисающим над столом на массивной цепи, пришлось повозиться, протирая вручную каждый стеклянный элемент и каждое силуминовое звено. Чтобы убрать лишнюю воду со всех поверхностей, Вэл вытащил пушку и быстро просушил все струей теплого воздуха. Двор и веранда преобразились, и хозяину захотелось остаться здесь, чтобы посидеть на солнышке. Он вынес из дома овчину, бросил ее в кресло и сел, потягивая виски и попыхивая сигарой. Вэл блаженствовал, улыбаясь этому дню и тому, что знает о своей улыбке. Аист время от времени трещал на крыше – Вэл объяснял это желанием птицы привлечь внимание аистихи. Вэл его понимал.
– А не послушать ли нам музыку вместо того, чтобы стучать клювом? – неожиданно произнес он, и мысль показалась ему занятной. Вэл некоторое время решал, что бы хотел сейчас услышать, и остановил выбор на «Реквием» Моцарта. Он включил его в исполнении Венского симфонического оркестра с фон Караяном, которое сотни лет считалось эталонным, и с этим невозможно было не согласиться.
«Вечный покой» разливался тягучим звуком под сводами веранды, заставляя душу чувствовать и переживать спрятанное глубоко на дне. Вэл не хотел пускать музыку в себя и вытаскивать на поверхность сознания то, что когда-то вырвал оттуда и похоронил за периметром памяти. Сопротивляясь ее силе, он заставлял себя воспринимать звучащие голоса рассудочно, отдельно от мелодии, пытался сам проникнуть через нее в миропонимание людей того времени, в котором жил и творил композитор. Он говорил себе, что эта музыка пропитана псевдострахом средневекового сознания перед высшими силами, что она сбивает с ритма дыхание, не дает его перевести и не приносит наслаждения. Но уже первые слова пятой части: «Царь потрясающего величия» отвлекли Вэла от критической мысли, и к восьмой он был готов плакать вместе с хором «слезного дня».
– Раскис ты, властитель.
Вэл вздрогнул, выключил музыку и огляделся по сторонам: никого рядом не было, да и не могло быть никого, кто посмел бы так к нему обратиться. Но голос показался ему знакомым, словно когда-то он уже слышал его и был уверен, что этот голос ему нравился. «Я схожу с ума», – с удивлением обнаружил Вэл и замер в кресле, забыв стряхнуть с сигары нависший пепел. Столбик истлевшего табака осыпался на стол мимо пепельницы.
– Не думаю, – снова прозвучал голос, – маном
меня не признали, значит, я не разовью в тебе мании.
– Фим?! – воскликнул Вэл, узнав голос. – Этого не может быть…
– Чего именно не может быть: чтобы меня не признали маном или что я здесь?
– Фим! – радуясь и все еще не веря, крикнул Вэл.
– Да я это, я, зачем так кричать?
– Но как? Я тебя не вижу, – нервничал Вэл, осматриваясь по сторонам.
– И не увидишь, меня здесь все-таки нет. Но когда солнце сядет, ты различишь мою тень. А пока можем просто поговорить.
– И я нормальный, не сошел с ума?
– Это, как сам считаешь, – голос рассмеялся. – По мне, так ты всегда был не от мира сего; но мне это и раньше нравилось, а сейчас я и не представляю, чтобы ты был другим – нормальным, как вы любите выражаться.
– Фим, я так тебе рад, – с некоторой грустью, но и с облегчением выдохнул Вэл.
– Знаю, – душевно ответил голос. – Я тоже рад тебе. Ты уж прости, что я так запросто к тебе обращаюсь, у нас здесь своя этика, даже ему все говорят «ты».
– Мне нравится, – ответил Вэл. – Мне этого не хватает после того, как…
Вэл оборвал фразу и замолчал.
– О-о-о, – издевательски протянул голос. – До такой степени все запущено? Ты даже думать себе запретил о ней?
– Да, – резко ответил Вэл. – И, если тебе не трудно, не говори ничего… о ней.
– Странный ты… Я, можно сказать, затем и пришел, а теперь буду придумывать иные темы для разговора?
– Не надо ничего придумывать, расскажи, как ты, где ты. Я очень переживал, когда тебя убил этот гад и предатель Лори.
– Я видел твою тоску и был очень тронут. Твоя боль сделала меня тем, кто я есть сейчас.
– И кто ты сейчас? Ангел-хранитель?
– Может быть, что-то, похожее на второе, на хранителя, – весело проговорил голос. – Ангелов я не встречал, возможно, они где-то выше обитают, там, куда меня не пустили. Вернее, куда я, видимо, сам не захотел.
– Почему? – удивился Вэл.
– Привязался я к тебе, – признался голос, – и так сильно, что меня при тебе и оставили. Я вроде наблюдаю за тобой. Берегу тебя.
– То есть, ты все видишь и все обо мне знаешь?
– Даже больше, чем ты сам. Но все я тебе рассказать не могу. Есть пределы вашего знания, и есть правила, которые мне нарушать нельзя. Но я могу дать тебе подсказки, не говоря прямо, а так, чтобы ты при желании мог сам догадаться.
– О чем? – насторожился Вэл.
– Это ты должен знать. Спроси, что тебя интересует. Если я найду подсказку, обязательно тебе ее дам.
– Аист на моей крыше – это хороший знак?
– Вэл! Это все, что тебя сейчас волнует?! Да, очень хороший. Он гарантирует тебе счастье и благополучие, а возможно, и кое-что еще, если проявишь себя достойно.
– В каком смысле «достойно»?
– На этот счет у меня нет подсказки, – коротко ответил голос.
– Ясно, – отозвался Вэл. – И не надо. Скажи лучше: я могу со своей стороны как-то облегчить твою участь там? Не знаю: помолиться, дать милостыню, сделать пожертвование… Что там у вас идет в зачет?
Голос Фима раскатисто рассмеялся.
– Люди, – снисходительно-любяще проговорил он. – О своих душах заботьтесь, пока живы, о своих. Ты все для меня делаешь, Вэл, поверь. Больше ничего не нужно.
– Я ничего и не делаю, – растерянно произнес Вэл.
– Ты помнишь меня, переживаешь мой уход – это все, что нужно, этого достаточно.
– Конечно, я тебя помню! Как я могу забыть человека, спасшего мне жизнь?
– Вы многое можете забыть, – возразил голос Фима. – Забыл же ты Нину.
– Я не забыл, – раздраженно произнес Вэл. – Я не позволяю себе вспоминать.
– Напрасно. Ничего плохого она тебе не сделала. Насколько мне известно, ей ты обязан возвращением дочери и внука. Вряд ли бы ты сам нашел их.
– Ты, действительно, все знаешь. И то, что сказал, – правда, – согласился Вэл, скупо роняя слова.
– Так чего же ты злишься?
– Она бросила меня, – еле сдерживаясь, ответил Вэл. – Она нас всех бросила.
– Может, была причина, о которой ты не знаешь или не хочешь знать? Она любила тебя, я это точно знаю. Вы были счастливы…
– Счастливы! – крикнул Вэл. – Счастливы целую неделю!
– Зря ты ерничаешь, – одернул его голос. – У тебя была целая неделя счастья. У многих и этого нет.
Вэл ничего не ответил. Он поднялся, медленно прошел в дом и упал в кресло возле камина. Огонь в нем давно погас, но угли еще тлели. Вэл отворил решетку, взял кочергу и начал переворачивать ею головешки, выбивая из них пучки вспыхивающих и тут же гаснущих искр. Вдруг он закричал громко и дико и со всей силы ударил кочергой так, что одна головня выпала на пол. Вэл, растерявшись, схватил ее рукой и швырнул обратно в камин. Тело пронзила нестерпимая боль.
– Что ты делаешь?! – воскликнул призрак.
Вэл, не говоря ни слова, стиснув зубы и странно мыча, бросился в ванную и сунул руку под струю холодной воды. Он осел на пол, опустив руку в ванну, и закрыл глаза.
– Ты в сознании? Или у тебя болевой шок? – голос нервно вибрировал рядом с ухом Вэла.
– Все нормально, – глухо ответил Вэл. – Мне больно, и хорошо, что больно… Теперь можешь говорить, что хотел.
– Средневековые какие-то у тебя методы воспринимать информацию, – полушутя заметил голос. – Я не собирался сообщать ничего, что могло бы заставить тебя страдать. Я только хотел, чтобы ты открыл тубус и внимательно изучил то, что написано внутри него.
– Какой еще тубус?
– Тот, что Кронс подарил Нине в день ее рождения.
– Ничего об этом не знаю, никогда его не видел.
– Ты так и не зашел в ее комнату? – догадался Фим.
– И не собираюсь, – резко ответил Вэл.
– Придется, – так же резко произнес голос. – Тубус лежит на твоей любимой кровати. Ты должен узнать, что там.
– Что там может быть важного?
– Мне не известно. Я должен только передать тебе информацию.
– Это все, что ты хотел мне сказать? – нервно спросил Вэл.
– Да, властитель, – в голосе Фиме звучала едва различимая издевка. – Но позволь добавить кое-что. Я наблюдаю за тобой и замечаю, что ты теряешь хватку. У тебя на носу событие, которое может стоить тебе не только статуса, но и головы, а ты продолжаешь играть в либерализм и демократию. Люди перестают бояться тебя, а некоторые и вовсе считают, что твои силы иссякли. Пора вернуть Небесам верховного властителя Вэла Лоу, того, которого я знал когда-то.
Вэл внимательно выслушал и ответил спокойно:
