Ольга Леонидовна Само "Баллада о странниках. Англия. Линкольншир"

– Кого?

– Ну этих, из Орды?

– Монголов? Видел, в Акре, когда отправился туда под знамёна короля Эдуарда.

– Ты был в Акре?

– Я много где был.

– И какие они, эти монголы?

– Они совсем другие, непохожие на нас. Ростом маленькие, лица плоские, как блюдца, глаза как щели, волосы прямые и чёрные как смоль. Они едят сырое мясо и поклоняются Огню.

– А склавены?

– Склавены с виду такие же, как вы, как саксы или норманны. Светловолосые и голубоглазые, с рыжими бородами. И тоже христиане, только византийского обряда.

– Схизматы?

– Мне не совсем по душе это определение, – поморщился Патрик, – просто они не признают главенство Папы. Их Константинопольский Патриарх не наместник Бога на земле, а первый среди равных. И ещё filioque. Они считают, что Святой Дух исходит только от Бога-Отца.

– И всё? – удивился Дэвис. – И за это их считают хуже язычников?

Патрик развёл руками – Ну если у тебя во власти полмира, неужто не захочется завладеть и оставшейся половиной?

– Рыжий Уолеф рассказывал, что какой-то его родственник, датчанин, ходил с крестовым походом на схизматов, но так оттуда и не вернулся. Говорят, их наголову разбили под каким-то Ньюгартом. Я ещё могу понять крестовый поход против нечестивых мусульман, но зачем понадобилось воевать с христианами?

– А ради чего затеваются все войны на свете? Ради наживы. Через земли склавенов идёт путь на Восток – кто владеет этим путём, владеет половиной мира. Но силой ничего нельзя добиться, тем более заставить людей изменить своей вере. Я думаю, что когда-нибудь люди перестанут воевать, когда поймут, что это бессмысленно.

– Да, но если ты не сможешь воевать – все решат, что ты слаб. А если ты слаб – никто тебя уважать не будет, – Дэвис с сомнением покачал головой.

– То есть, если вдруг я заболею или стану старым и немощным, то уважать ты меня не будешь? – воскликнул Патрик.

– Нет, ну почему, тебя, конечно, буду! – заверил Дэвис – Ты же сразу показал мне в поединке, кто из нас сильнее.

– А если бы сразу попросил за пивком сгонять, то не уважал бы?

– Конечно, нет.

– Ладно, я плохой пример. Давай другой возьмём. Помнишь, ты рассказывал про пожилого аббата, у которого учился. Ты его уважаешь?

– А то! Знал бы ты, как он меня лупил розгами! Только пыль летела.

– Понятно. Про папашу лучше не спрашивать?

– Не надо.

– Хорошо. А канцлера нашего ты уважаешь?

Дэвис долго думал, – Не знаю, пожалуй, не очень. То есть не было повода для уважения. Ну посидел несколько дней в подвале, подумаешь.

– То есть, получается, – подвёл итог Патрик, – что уважаешь ты только тех, кто тебе когда-либо надавал по шее.

– В основном – да. Кто сильнее, тех и уважаю. – согласился Дэвис.

– Да, но мы говорим об обществе. Не о конкретных человеческих отношениях, а о войнах, массовых убийствах. Люди когда-нибудь должны осознать, что это абсолютно недопустимое зло.

– Но история не знает фактов существования государства без войн. Люди не могут не воевать, такова природа человеческая. – пожал плечами Дэвис.

– Но Христос доказал, что можно изменить природу человеческую. Не будешь же ты утверждать, что Он учил насилию?

– Нет, конечно! Но что в итоге с ним сделали?

– Ну, так это образец для нас, руководство, цель, к которой можно стремиться. Свидетельство о том, что и мы, простые смертные, можем действовать Силой Божьей. Ибо, что есть сила дать человеку по роже, по сравнению с Силой, способной воскресить человека из мира мёртвых!? Сказано в Писании: «Будьте совершенны, как Отец наш Небесный!» А, значит, нет ничего невозможного для человека, имеющего упование на Бога. Вот и я грешный, научившись воевать в Африке, тогда же возненавидел это ремесло и решил научиться возвращать человека к жизни. И я не одинок в своём решении – сотни и тысячи оставляют поприще войны и разрушения, уходя от соблазнов мира сего в святые обители, находя свою долю в молитве и добром делании. Наступит время, когда насилие станет легендой, мифом, гнусной историей, о которой человечество постарается забыть!

В такие минуты Патрик преображался, словно зажигаясь изнутри от собственной пламенной проповеди. Зеленоватые глаза его становились чёрными, блестящими, лицо оживлялось, речь лилась плавно, слова, словно бусины нанизывались на нить одно за другим. Недаром он был отмечен особым вниманием францисканской братии, подвизавшейся в колледже на научном поприще, которые не теряли надежды в лице Патрика пополнить свои ряды талантливым проповедником. Однако туринца терзали сомнения, душа его металась из крайности в крайность. Он, то с головой погружался в науку, часами проводя время за разделкой трупов или за изготовлением снадобий. То начинал готовиться в монахи, изнурять свою плоть постом, молитвой и ночными бдениями, доходя в своём рвении до истязания плетью. Потом внезапно, он пропадал на несколько дней и Дэвис, с удивлением, обнаруживал его в ближайшем кабаке в компании разгульных пьяниц и уличных девок. Такие загулы обычно заканчивались чёрной меланхолией. Патрик сутками напролёт лежал на топчане с равнодушным видом и, молча, смотрел в потолок, не отвечая на вопросы. Вывести его из этого состояния могла только просьба о помощи. В помощи, неважно шла речь о медицине или о деньгах, он не отказывал никогда – ни в пьяном виде, ни в состоянии религиозного экстаза.

Однажды, прогуливаясь ночью по улочкам Оксфорда, они увидали, как трое горожан избивают ещё одного. – Эй! – окрикнул их Патрик – Трое на одного – так нечестно!

– Он должен нам денег и не отдаёт! – ответили горожане. Патрик спросил, сколько должен был этот несчастный, потом достал кошель с монетами и отдал горожанам. Те, удовлетворённые, оправились восвояси.

– Ерунда! – отмахнулся Патрик, когда Дэвис посетовал на то, что тот отдал всё, что у них было. – Для нас – это всего лишь завтрак, обед и ужин, а для бедняка – жизнь.

– Да, но скорее всего этот человек снова наделает долгов и попадёт в беду, потому что не привык пользоваться своими мозгами, – возразил другу Дэвис, его же сказанными когда-то словами.

– А вот это уже не наша ответственность. Мы чем могли – помогли, – сверкнул глазами Патрик.

– Твой кот тебя бы не одобрил, – недовольно пробурчал Дэвис, – Ему теперь тоже придётся остаться голодным.

– Мой кот, – гордо произнёс Патрик, – не только сам поест, но ещё и нас накормит!

На самом деле Дэвис вовсе не тяготился, а зачастую ценил эти благие порывы, эти душевные движения от одной крайности к другой. Он понимал, что Патрик пережил гораздо больше надломов, чем он сам и именно эти надломы и являются причиной странностей поведения его друга. Патрик же в свою очередь помимо живости ума, ценил в Дэвисе с одной стороны такт: умение вовремя появиться и вовремя уйти, не задавать лишних вопросов и не проявлять ненужного любопытства, ценил он и постоянство. Поэтому он постепенно научился доверять своему юному товарищу, открывая перед ним одну за другой страницы своей жизни.

Однажды приятели отправились в Оксфорд в поисках новых географических карт. Дэвис хотел сравнить древние карты Средиземноморья с более современными, на предмет исправления неточностей. Патрик повёл его в ту часть города, где селились чужестранцы, преимущественно евреи. Пробравшись по узеньким, грязным, улочкам гетто, друзья оказались у двери в лавку менялы. Их встретил пожилой еврей в мягкой конической шапочке и длинном чёрном одеянии.

Дэвиса поразило, как сердечно Патрик поприветствовал старика, и тот, в свою очередь, обнял его, как родного. Потом всё время, пока Дэвис рассматривал интересующие его карты – Патрик с евреем удалились в темноту лавочки и оживлённо там беседовали на непонятном Дэвису языке, время от времени посмеиваясь. Прощались они также сердечно, и старик сунул напоследок Патрику в руки небольшой узелок со снедью.

– Вот не знал бы, подумал бы, что он твой отец, – не выдержал Дэвис, когда они покинули лавку.

Патрик грустно улыбнулся. – Мой отец погиб в сражении при Беневенто, когда мне было шесть лет. Я плохо его помню. Но надеюсь, он получил удовольствие, давая мне жизнь. А вот равви Натан вряд ли, когда пытался меня к этой жизни вернуть.

Мы тогда осаждали Карфаген уже несколько месяцев, когда нас накрыло лихорадкой. Хотя это было справедливое наказание за то, что мы там творили. Люди умирали, валяясь в собственной блевотине и дерьме, некому было их хоронить.

Я, сперва, ухаживал за больными, потом слёг сам. А тут ещё и сарацины стали напирать со всех сторон. Наши крестоносцы сели на корабли, чтобы вернуться в Сицилию, бросив меня и многих других заболевших умирать под стенами города. Но Господь покарал их, и ни один из этих кораблей не добрался до берега – все потопила буря.

Мне здорово повезло, что меня оставили рядом с источником воды, и я сумел доползти до него, так как на ногах уже не держался. Там, у источника, и нашёл меня равви Натан. Он направлялся в Ариану и хотел напоить по дороге своего осла. Я в горячке сначала принял его за сарацина, думал убить, но куда там, даже меча не смог поднять.

Он на своего осла меня взвалил и дотащил в Ариану к себе домой. Не побоялся заразы, не побрезговал, что я христианин. Если бы меня нашли сарацины, смерть моя бы была настолько ужасна и омерзительна, что даже и представить страшно. А мне тогда едва девятнадцать исполнилось. Помирать как-то совсем не хотелось.

Равви Натан долго со мной возился, выхаживал снадобьями разными. Он выдавал меня за своего родственника, благо я внешне не сильно от них отличаюсь. Натан учёный, книг много прочёл, что-то исследовал сам и тоже записывал. У него я потихоньку и начал врачевать учиться. Равви Натан в каком-то смысле меня заново родил, я по-другому стал относиться к жизни, очень многое понял, переосмыслил. Потому что, по правде сказать, был ещё на тот момент самонадеянным глупцом.

Я даже хотел иудейство принять, так был ему благодарен, а он сказал, что нет необходимости, потому что я не еврей и лучше мне оставаться христианином. У меня перстень был с рубином, матушкин подарок – я ему отдал, потому, как больше ни чем не мог ему отплатить. А он снарядил на этот перстень корабль, чтобы я смог отправиться в Британию. Уговорил его тогда уехать вместе со мной, так как сарацины их стали прижимать. Теперь вот живём – я приглядываю, чтобы его никто не обижал, а он меня подкармливает. – Патрик улыбнулся.

– Надо же, – удивился Дэвис, – даже еврей может оказаться достойным человеком. А как же Господь будет судить таких правильных евреев? Ведь только Христос открывает Царство Небесное, а они не признают Христа Мессией.

– Всякий может оказаться достойным человеком, – отозвался Патрик – и сарацин, и еврей и схизмат. Равно, как и негодяем. А как их Господь судить будет – нам это неведомо. Возможно, у Него и для них предусмотрены небесные вакансии.

– А на каком вы языке вы с ним сейчас разговаривали?

– На иврите.

– А ещё какие ты языки знаешь?

– Ещё фарси, немного греческий.

– И ты больше не возвращался в Турин? – осторожно спросил Дэвис, опасаясь растревожить какую-нибудь очередную душевную рану у своего друга.

Патрик потемнел лицом.– В Карфагене, в порту встретил земляков. Они рассказали, что мать моя, получив известие о моей гибели, вскоре умерла и никого, кроме недругов у меня там не осталось. А в Британии, как раз, открылся новый университет, вот я сюда и перебрался.

Вопросы были окончены и далее они возвращались молча. Каждый был занят своими мыслями. Желание повидать неведомые страны охватило Дэвиса с новой силой и стало напоминать невыносимый зуд. Он жутко завидовал Патрику в том, что тот смог в неполные двадцать лет покинуть отчий дом и отправиться странствовать. Но обязательства данные им отцу и Инге препятствовали осуществлению этих мечтаний.

Глава 5. Наследники

Целый год в Оксфорде пролетел как сон. Потом прошла ещё осень. На Рождество Дэвис отправился в Ховнингхэм. Не сказать, чтобы с большой охотой. Он и раньше не тосковал по отчему дому, и за прошедшие годы ничего не изменилось. Но у Патрика после очередного загула следовал очередной период покаяния и посыпания голову пеплом, а Дэвис не любил быть навязчивым. К тому же закончились средства на проживание.

Здесь надо сказать, что Эймунд нечасто снабжал сына деньгами, не из скупости, а просто забывал это делать. Дэвис в свою очередь сам старался к нему не обращаться. Часто его просили составить план по землеустройству для юридических споров или начертить план здания, улицы, карту города – за это неплохо платили. Такого рода заработок позволял Дэвису существовать безбедно и материально не зависеть от отца. В отличие от Патрика, деньги у которого уходили, как песок сквозь пальцы, Дэвис был бережлив и часто одалживал приятелю.

Патрик, впрочем, всегда неизменно возвращал долг, когда разживался монетой. Но зимой стало мало охотников заниматься землеустройством, равно как и путешествовать, впереди маячили рождественские праздники. Деньги закончились, а Патрик уже несколько дней жил на иждивении у кота и Дэвис решил, что назрела необходимость навестить отчий дом. Заодно он планировал заехать и к Ольдерсонам, чтобы провести с ними Рождество.

Отец в последнее время стал часто и много пить. Пьянея, он, то размякал, становился болтливым и сентиментальным, то наоборот чересчур угрюмым и подозрительным.

И в этот раз Дэвис застал родителя в обществе большой глиняной бутыли. Эймунд жаловался на Эриха, который всё время проводит в Линкольне у герцога де Ласи, в кутежах, турнирах и азартных играх. Сорит деньгами направо и налево и уже по уши влез в долги. А де Ласи – хитрая лиса, которая проворачивает тёмные делишки за спиной самого короля Эдуарда с бандой своих головорезов.

Посетовал отец и на своего управляющего, Джона Креггса, который, якобы запускал лапу в его сокровищницу и что-то там замышляет с его супружницей, леди Клотильдой, которую уже иначе, чем «старой сукой» не называл. Под конец беседы захмелевший барон сообщил, что Дэвис вполне достаточно проучился в Оксфорде и потребовал, чтобы тот оставался в Ховнингхэме навсегда. Пора, мол, взять на себя дела по управлению имуществом и землями и жениться, наконец.

Всё это было преподнесено в форме приказа, чуть ли не ультиматума, а других способов реализации своих планов Эймунд и не признавал и, значит, обсуждению не подлежало.

Этого разговора Дэвис больше всего и боялся. Его приводила в бешенство эта манера отца всё решать безапелляционно, не считаясь с чужим мнением. Он заупрямился и наотрез отказался покидать Оксфорд, но и барон был неумолим. Они долго ругались, никто не желал уступать другому, но наконец, сошлись на том, что Дэвис проучится в Оксфорде ещё до лета, окончит курс юриспруденции, а там вернётся в Ховнингхэм навсегда.

Ночью Эймунд разбудил Дэвиса и велел потихоньку уехать из замка. Барон переложил все его пожитки из сундучка в котомку, а в сундучок сложил свои драгоценности, привезённые когда-то из крестового похода. Там были и арабские дирхемы и еврейские шекеля и всякие украшения из жемчуга и камней. Это была лишь малая толика того, что было вывезено им из Палестины, потом растрачено, раздарено и разворовано.

Дэвис хотел было отказаться, но отец потребовал, чтобы он забрал эти сокровища из Ховнингхэма и поместил бы их куда-нибудь под выгодный процент. Документы на вклад надлежало привёзти обратно отцу. В этом барон видел единственный способ сберечь своё имущество от расточительных и жадных домочадцев.

Дэвис холодно и поспешно простился с отцом, который украдкой смахивал пьяные слёзы, глядя ему вслед. Юноше хотелось спать и очень раздражало, что среди ночи надо куда-то тащиться в холод и темноту. Раздражала слезливая сентиментальность отца и то, что придётся теперь возиться со всем этим имуществом, хлопотать с бумагами. Эти ценности казались ему бессмысленной обузой. Он укатил в Исторп, невыспавшийся и голодный, проклиная своё чудное семейство.

Ольдерсоны встретили его как всегда радушно, невзирая на поздний час. В доме Уолефа всё было по-прежнему – уютно и хлебосольно, царила рождественская суматоха, которую нельзя было не назвать гармонией. Лился эль, жарилось мясо, гурьбой ходили соседи из Исторпа, Дакуорта и Лоуторпа, горланили песни, травили байки. Окунувшись в привычную атмосферу, Дэвис понемногу начал смиряться с тем, что ему придётся покинуть Оксфорд. В конце – концов, и Патрик тоже окончательно решился принять монашеский сан, а потом сразу вернуться к себе на родину. И перед Инге ему тоже было немного совестно. Она уже больше года его терпеливо ждала.

– Ты совсем не любишь меня! – с упрёком сказала она ему, узнав, что он снова намерен вернуться в Оксфорд, – Любишь своего Патрика! Только и слышишь от тебя – Патрик – то, Патрик – сё. Ненавижу его!

– Ты же его совсем не знаешь! – удивился Дэвис.

– Не знаю и ненавижу! – зло воскликнула Инге и отвернулась от него. Дэвис обнял её сзади за плечи, но она высвободилась. – Небось, таскает тебя этот Патрик по кабакам с распутными девками.

– Я не мешок, чтобы меня таскать, – обиженно возразил Дэвис и добавил уже примирительно, – Я к лету вернусь насовсем, я отцу обещал.

Инге, повернувшись, вдруг порывисто обняла его за шею – Мне страшно, Дэвис, – сказала она уже совсем другим тоном, – в Ховнингхэме назревает что-то очень недоброе. Если ты не вернёшься – случится беда.

Дэвис, конечно, принялся подшучивать над страхами Инге, пытаясь её отвлечь и успокоить. Это ему, как всегда, удалось, но на душе остался неприятный осадок.

Наступила весна. Напряжённость, которую Инге прозревала своим чутким сердцем – разрешилась, когда они с отцом узнали о скоропостижной смерти барона Эймунда де Рокайля. В Ховнингхэме утверждали, что барона хватил удар, причиной которого было пьянство, но Ольдерсоны склонны были подозревать, что смерть Эймунда была неслучайной. Девушка написала Дэвису письмо, в котором сообщила о печальном событии, делилась своими подозрениями и умоляла немедленно приехать.

В тот роковой день Инге была в саду, ухаживала за яблонями – нужно было замазать смолой раны, нанесённые морозами, обрызгать кипятком ветки, чтобы убить вредителей. Яблони росли позади дома. Потому она и не услышала, когда Эрих с шайкой, вооруженных до зубов людей, ворвались в ворота. Спохватилась она только, увидев, что из окон усадьбы повалил чёрный дым. Инге истошно закричала и бросилась в обход дома к дверям. У дверей её схватили двое дюжих молодцов. На крыльцо дома выбежал Эрих, одежда на нём дымилась. В этот момент было видно, как рухнула кровля.

«Отец! – кричала Инге, отчаянно вырываясь – Там мой отец!»

– Уведите её отсюда! – приказал Эрих своим людям, – Быстро!

Её перекинули через седло и отвезли в замок Ховнингхэм.

Она молча сопротивлялась, кусалась, царапалась, билась, точно попавшая в силок птица. Солдаты, повинуясь приказу Эриха, отволокли её в маленькую круглую комнату под самой крышей в одной из угловых башен и там закрыли.

Комната не сообщалась ни с одним из других помещений замка, в ней не было ничего, ни мебели, ни убранства, только на полу валялась охапка сухого тростника, да на стене висело распятие. Свет проходил через высокое узкое окно, загороженное решёткой с редкими прутьями. Инге внимательно осмотрела комнату – выйти из неё можно было только через запертую дверь, которая снаружи закрывалась на засов.

Вскоре появился и сам Эрих.

– Ты что творишь? Что творишь? Неужто ты думаешь, что на тебя не найдётся управы? Неужели ты надеешься, что всё сойдёт тебе с рук? – задыхаясь от гнева, воскликнула Инге, отступая вглубь комнаты.

– Уймись уже, кошка бешеная! – ответил Эрих. – Слушай, что ты должна будешь сделать.

– Мне не о чем говорить с убийцей моего отца! – Инге прижалась к стене.

– Я не убивал твоего отца! Он сам виноват!

– Врёшь! Не верю ни одному твоему слову!

Эрих сделал несколько шагов вперёд, приблизившись к ней.

– Не приближайся, стой, где стоишь! – Инге вскочила на подоконник высокого башенного окна и легко протиснулась сквозь редкие прутья решётки, – Ещё один шаг и я прыгаю!

Эрих остановился в растерянности. Такого он от неё не ожидал. Потом справился с собой, усмехнулся, но сделал шаг назад. – Это будет больно, Инге, если ты упадёшь, смертельно больно.