Накануне в Орле от однокурсника по юнкерскому училищу, служившего в штабе бригады, он получил неутешительные известия об Ударной группе красных, вторгшейся в тылы корпуса. Связанный обещанием не распространяться об услышанном, пулемётчик помалкивал.
Не давая затухнуть разговору, отвлекавшему от тревожных мыслей, он подпустил шпильку Цыганскому:
– Почто, поручик, в первом батальоне не задержались? Почто вдругорядь в нашу дисциплинарную воротились? Или не пришлись ко двору княжатам?
Плечистый харьковчанин Цыганский сплюнул с напускным безразличием:
– Язык у вас без костей, господин штабс-капитан. Может, они и княжата, только я не холоп. У них свой взводный из отпуска вернулся, вот и вся разгадка.
Усилившийся ветер нещадно трепал кустарник, росший вдоль оврага, сшелушивая с веток остатки морщенных листьев, шуршал длинными коричневыми космами сухой травы.
Начальник заставы Маштаков поднял воротник кожанки, подтянул за отвороты перчатки и тусклым голосом произнёс:
– Возвращайтесь, это самое, в цепь, господа. Похоже, гегемоны опять зашевелились.
5
Облапошить уличную не удалось. Приняв кредитные билеты, она склонилась к тускло светившему ночнику и принялась их пристально рассматривать.
– Ты чего это, хипесник[24 - Хипесник – вор, обкрадывающий посетителей проститутки при её соучастии (жарг.)], удумал?! – пронзительный голос проститутки вдруг взвился под самый потолок. – Дурака под шкурку загнал, а бумажки пихаешь негодные! Ах ты, мазурик! Ах, фармазон! Рятуйте[25 - Рятуйте – помогите (укр.)], люди добрые!
Скандал на занимаемой жилплощади в планы Вени Брошкина не входил. Его отношения с квартирной хозяйкой и без того были натянутыми.
– Тихо! Не орать, как там тебя! Ошибся я, Клеопатра. Не хочешь «пятаковскими»[26 - «Пятаковские» – кредитные билеты 1918 года, подписанные управляющим Госбанка РСФСР Пятаковым Г. Л.], изволь «колокольчиками»[27 - «Колокольчики» – деникинские бумажные деньги с изображением «Царь-колокола».]! Не блажи, кому говорю!
Женщина, успевшая к моменту расчёта натянуть лишь сиреневые нансуковые[28 - Нансук – тонкая хлопчатобумажная ткань, отделанная в подражание льняному полотну.] панталоны, левой рукой вырвала у кавалера банкноты, а правой швырнула ему в физиономию порченые кредитки. От размашистого движения тяжело колыхнулись груди, отвисавшие чуть не до пояса. Бумажки, крутясь и шелестя, разлетелись по комнате.
Проститутка, не переставая сволочиться, закопошилась в брошенных на стуле одеждах, а Веня на ощупь раскрыл портсигар. Шумная вспышка фосфорной спички показалась неправдоподобно белой. В руке заплясал острый огонёк. Макнув в него кончик папиросы, Веня порывисто затянулся, услышав шорох тлеющей бумаги.
«Поскорей бы выметалась дешёвка», – подумал, боясь взглянуть в сторону одевавшейся женщины.
Когда полчаса назад Брошкин на углу Рыбной и Университетской сторговался с уличной проституткой, её глуповатое лицо показалось вполне подходящим для каверзы, которую он проворачивал не впервые. Предыдущие вольты прошли без сучка и задоринки.
Советские деньги образца 1918 года, наречённые народом «пятаковками», активно ходили в губерниях, занятых белыми. Запретить их в приказном порядке не удалось, поэтому власти решили обменивать «пятаковки» на донские ассигнации по курсу «один к одному», но не более пятисот рублей в руки. Выкупленные кредитки гасились пробивкой и передавались в ОСВАГ[29 - ОСВАГ (ОСВедомительное АГентство) – информационно-пропагандистский орган Вооружённых Сил Юга России.]. Там на них типографским способом наносились ругательные надписи: «деньги для дураковъ», «обманули комиссары, кучу денегъ надавали, а теперь за эти знаки ты не купишь и собаки», «деньги у большевиковъ, как и всё остальное, – обманъ» и тому подобные. Испорченные купюры в подрывных целях сбрасывались с аэропланов над городами, на которые наступала Добрармия. В верхах ОСВАГа всерьёз считали, что такая акция способствовала взятию Киева.
В Харьковском отделении агентства, где с недавних пор служил Брошкин, мешками с «пятаковками» было забито несколько кабинетов. Сотрудники втихую растаскивали их. Беря пример со старших коллег, новичок Веня также умыкнул тысчонок пять. Эффективность работы пропагандистского аппарата от его действий не пострадала, тем не менее он терзался нравственными страданиями, потому как дорожил своим местом. Служба в ОС-ВАГе кормила Вениамина, а, главное, освобождала от мобилизации.
Поэтому огласки он боялся как укуса тифозной вши. Костеря себя за непрозорливость, Брошкин с трудом дождался, пока проститутка полностью оденется. Потом пришлось в потёмках провожать её бесконечным коридором, загромождённым старой рухлядью, бороться со щеколдами и крючьями входной двери.
Напоследок женщина наградила кавалера ещё парочкой хлёстких эпитетов. Когда её каблуки выдали дробь по ступеням лестницы, Веня перевёл дух. Неистовое сердцебиение сотрясало его утлое тело.
«Разве мог я предположить, что она Клеопатрой окажется, к тому же заблатнённой, а не кукушкой Агафьей какой-нибудь. Морда-то самая посконная», – оправдывался перед собой Брошкин, пробираясь в обратном направлении.
В комнате он долго ползал по полу, собирая разбросанные «пятаковки».
«В плите незаметно спалить не удастся, на кухне всегда народ. Поутру снесу на помойку. Не дай Бог, эта лоретка[30 - Лорефтка – женщина лёгкого поведения (устар.)] стражникам донесёт или, того хуже, в контрразведку», – тревожные мысли стали овладевать Веней.
Месяц назад он чуть не лишился работы по причине национальной нетерпимости властей. Генерал Деникин объявил, что считает вредным участие евреев в ОСВАГе, и распорядился уволить их до последнего. Глава агентства профессор Соколов понимал, что в условиях нехватки сотрудников, способных членораздельно говорить, грамотно писать и убедительно агитировать, безусловное исполнение приказа нанесет вред делу. Поэтому он оставил лазейку для выкрестов[31 - Выкрест – перешедший в христианство из другой религии.], к числу которых принадлежал Веня.
Начальник агитационной части Харьковского отделения Татев, вызвав Брошкина на ковёр, с порога озадачил вопросом:
– Что мне с вами делать, кудрявый юноша?
Веня, недоумевая, вздёрнул плечи:
– Фёдор Васильич, но я – православный христианин.
В ответ Татев широко осклабился, выказывая крупные, редко расставленные зубы:
– Э-э-э, Вениамин Александрович, передо мной можете пьеску не разыгрывать. Брошкин – Броха, Бруха… Всё здесь ясно как белый день. Да и Александрыч вы такой же, как я пророк Магомед. Как батюшку вашего величали до новокрещения?
– Авелем, – вздохнув, признался Веня.
– По мне, хоть Каином, – Фёдор Васильевич, имевший привычку в разговоре сокращать дистанцию с собеседником до предела, притиснул подчинённого к книжному шкафу. – Жаль мне с вами расставаться. На ногу вы легки, да и перо у вас бойкое…
Брошкин взирал на начальство со щенячьей преданностью, не зная, чем её доказать. В тощем бумажнике от жалованья оставалось меньше двухсот рублей «колокольчиками», сумма мизерная.
– В данный момент я на мели, но я займу, – залепетал он, чувствуя, как жарким полымем полыхнули уши.
Татев гомерически расхохотался, уронив с губчатого носа пенсне, и произнес спич, в котором прощал Вене в силу молодости озвученное обвинение в мздоимстве. Затем поведал, что нуждается в верном помощнике, умеющем отличать объективный доклад о настроениях коллектива от презренного доносительства.
«Цена приемлемая», – подумалось Брошкину, и он поклялся служить не за страх, а за совесть.
Дополнительные обязанности не тяготили. Наушничая о прегрешениях того или иного сослуживца, Веня утешался мыслью, что при первой возможности коллега глазом не моргнув взаимообразно накляузничает на него. К тому же серьёзных провинностей накопать не удавалось, всё больше подворачивалась мелочёвка, наподобие воровства канцелярских принадлежностей. Хищения надпечатанных «пятаковок» Брошкин замалчивал. За такое можно было загреметь под суд.
Но беспокойство ширилось, достигая масштабов паники. Сна не было ни в одном глазу, тогда как следовало набираться сил перед командировкой в Орёл, убыть в которую предстояло поутру. Страх разоблачения затмевал риск предстоящего выезда в прифронтовую полосу.
«Надо было пугнуть её, чтоб молчала как индийская гробница», – Веня нащупал под подушкой рукоятку «жилеточного» браунинга[32 - «Жилеточный» браунинг – 6.35-мм пистолет FN Browning M 1906.].
Прикосновение к оружию, опробованному в августе на пикнике, уверенности не добавило. Полную обойму выпалил он тогда с десяти шагов по шеренге пустых бутылок, и ни одна не разлетелась осколками. Своим боязливым отношением к пистолетику, умещавшемуся на ладони, Брошкин изрядно потешил общество. Дамы даже хохотали.
«Легко сказать «пугнуть». А если бы разоралась ушераздирающе? С такой хабалки станется», – Веня рассудил, что верно поступил, уладив вопрос миром.
Отметив вернувшуюся способность соображать логически, он попытался устремить хаотический поток сознания в более спокойное русло. Стал думать о поездке в Орёл, всего два дня назад отбитый у красных. Будучи по природе своей пацифистом, Брошкин болезненно переживал любые тяготы, имевшие касательство к военной сфере. Дальнее путешествие, сопряжённое с риском, пугало, однако отказаться Веня не мог. Его благодетель Татев заявил об этом без околичностей.
– Не подведёте агентство, «Любимый сын»[33 - «Любимый сын» – перевод с древнееврейского имени Вениамин (Беньямин).]? – прищурился Фёдор Васильевич.
– Безюсловно, – стараясь не выказать огорчения, откликнулся Брошкин.
За частое употребление данного наречения, в котором вторая гласная произносилась, как «ю», он имел среди сослуживцев прозвище «Безюсловно». В связи с Вениной безобидностью оно порой употреблялось и в глаза.
Официальной целью поездки значилась доставка наглядной агитации. Три тяжеленных, перевязанных бечёвкой пачки плакатов, на которых русский богатырь-доброволец насаживал на гранёный штык омерзительно скрючившегося жида Троцкого, дожидались в отделении. В семь утра нужно было увезти их на извозчике на вокзал. Деятельный Татев заблаговременно забронировал для багажа и Брошкина место в крытом товарном вагоне состава, везущего на позиции боеприпасы.
Когда Фёдор Васильевич, победоносно скалясь, оглашал данный пункт, Веня смежил веки и обмер.
«Эшелон с боеприпасами! Со снарядами! С динамитом! Прилетит маленькая пулька, искорка из трубы прошмыгнет, и мы разлетимся на молекулы! Ужас!»
Этим перечень подвохов не исчерпывался. У командировки обнаружилась тайная составляющая, на первый взгляд безобидная.
– Сдав агитацию, Бенджамин, навестите одного моего знакомца. Адрес записывать не надо-с, запомнить надо-с. Передадите в ремонт брегет, знакомый мой – часовых дел мастер. Но, прежде чем передать, скажете: «Господин с шевелюрою просит починить четвертной репетир[34 - Репетир – механизм для боя в карманных часах.]». На это он вам ответствует: «Луковица знакомая, но механизм в ней капризен, посему гарантий не дам».
Татев взором сверлил дыру в Венином люстриновом[35 - Люстрин – тонкая тёмная шерстяная или хлопчатобумажная ткань с блеском.] пиджаке, давно сменившем фабричный лоск на засаленный блеск. Заставил заучить дурацкие фразы и, уподобившись попугаю, несколько раз повторить их вслух. Ослу понятно стало – это пароль и отзыв. Слухи о шашнях Фёдора Васильевича с контрразведчиком Листовским, имевшим жуткую репутацию, в отделении считались достоверными.
По окончании инструктажа Брошкин получил «Qualite Breguet» в заурядном стальном корпусе. Вене оставалось утешаться мыслью, что не бомба же в часах запрятана, в крайнем случае, тайное послание, которое без разборки не обнаружится. Но кого сотруднику ОСВАГа стеречься на своей территории?
«А вдруг здесь, как в зазеркалье, всё наоборот? – обмер Брошкин от неожиданной догадки. – И Татев не с контрразведкой дружен, а с большевистским подпольем?»
Веня – в одежде, не скинув даже ботинок, вертелся на кровати, скрипел панцирной сеткой. Голова разболелась страшно. Полное впечатление, что в правый висок по самую шляпку вогнали гвоздь – толстый и кривой.
Сон сбежал безвозвратно. В окошко пялилась луна, испещрённая голубоватыми лишаями, наглая, как давешняя шлюха. На продавленном сиденье стула в фосфорно-чёрной мозаике переломанных теней вкрадчиво тикал «Breguet» с анкерным ходом.
6
К новому месту службы Корсунов добирался двое суток. Основной отрезок пути он преодолел по железной дороге в теплушке, половина которой была оборудована стойлами, а вторая – двухъярусными нарами. Махнув рукой на отсутствие простейших удобств и общество нижних чинов, ротмистр переживал за свою Маркизу, ей досталось соседство с взбалмошной кобылой мышастой масти, страдавшей мокрецами[36 - Мокрецы – распространенная болезнь у лошадей.]. В Белгороде Корсунов выгрузился и при содействии коменданта станции стал на ночлег.
Он знал – в городе открыто вербовочное бюро для записи добровольцев в сводно-кавалерийский полк. Понимая, что содействие бюро ограничится разъяснениями, как достичь места формирования, ротмистр решил не расходовать время на рыскание по незнакомым улицам. Ранним утром он заседлал Маркизу и в одиночку начал пробег.
Шестьдесят вёрст по Шебекинской волости преодолел за девять часов. Жалея лошадь, двигался переменным аллюром, на спусках и подъёмах спешивался и вёл Маркизу в поводу. Ориентировался по карте и компасу, у встречавшихся крестьян справлялся, не сбился ли с пути.
Корсунову повезло с погодой. Нудивший всю ночь стылый дождь с рассветом обернулся моросью, а потом и вовсе иссяк. Терпимым казался и ветер, а когда дорога проходила дубравою, его порывы затухали.
Впервые за многие месяцы ротмистр оказался в абсолютно мирной обстановке и вдобавок один. Он с удивлением обнаружил, что можно просто любоваться величавостью природы. Как в цветных иллюстрациях Зворыкина[37 - Зворыкин Б. В. – знаменитый русский художник начала 20 века.] к сказкам Пушкина, мимо медленно проплывали вековые дубы, не обронившие побронзовевшей морщенной листвы, высоченные толстые ели, непонятно – зелёные или чёрные. А когда Корсунов въехал в сосновый бор, у него захватило дух. Периодически он прикладывался к заветной серебряной фляжечке. Решив обойтись без обеда, за компанию с Маркизой грыз горькие ржаные сухари.
Конечной точкой перехода была экономия «Фёдоровка», где располагался конный завод знаменитого на всю Россию помещика Ребиндера. После октября семнадцатого образцовое хозяйство, создававшееся десятилетиями, подверглось разорению. Конезавод победители, разумеется, стороной не обошли, однако здания кузницы, шорной мастерской, ветлечебницы и конюшен уцелели. Удобнее места для размещения кавалерийской части в округе было не сыскать.
К концу пути Маркиза устала. Мало того, что грузен был вооружённый карабином, маузером и шашкой всадник, так она ещё шла с полным вьюком. Левая перемётная сума несла скарб лошади – подковы, гвозди, щётку, скребницу, недоуздок, торбу для овса, брезентовое ведро. В правой суме было уложено имущество седока.
Почуяв жилье и сородичей, Маркиза встрепенулась, раздула бархатные ноздри, отрывисто зафыркала. Хозяин поощрил её последним сухарём и разобрал поводья, чтобы своевременно отреагировать на возможные выкрутасы.
Часовой у ворот экономии пропустил незнакомого офицера-корниловца беспрепятственно.
«Бардак», – устало подумал Корсунов, оставляя выволочку на потом.
Штаб он определил по трёхцветному значку, прибитому к крыльцу кирпичного строения. Спешившись, привязал лошадь к жерди коновязи и, тяжело ступая, взошёл по певучим ступеням.
Крепыш дневальный кинул к козырьку сложенные пальцы.
– Здравь желаю, ваш высокблагородье! Так что, осмелюсь поинтересоваться целью прибытия.
– Воевать вместе будем, братец, – добродушно ответил ротмистр, подмечая старорежимное титулование.
«Узнаю Гогу. На трёх китах фундамент закладывает. Дисциплина, православие, и не удивлюсь, если самодержавие».
Коридорчик вывел в проходную комнату.
– Потребность в конском снаряжении. Двоеточие. Оголовья, недоуздки, лен… – диктовавший писарю поручик пресёкся на полуслове. – Ба-а, а вот и Пётр Петрович пожаловали!
Чернобровый и черноокий поручик походил на смышлёного юркого зверька семейства куньих. На груди его гимнастёрки красовался серебряный витой аксельбант.
– Здравствуй, Серж, – Корсунов, чувствуя, как предательски защипали глаза, сгрёб адъютанта в объятия.
Тот негодующе затрепыхался:
– Кости переломаешь, кромешник! Да пусти же, доложу о тебе…
Доклада не потребовалось – из распахнувшейся двери стремительно вышел моложавый полковник. Он широко улыбался, отчего правая половина лица его, обезображенная толстым багровым рубцом, бравшим начало на лбу, разрывавшим бровь и косо перечёркивавшим щёку, скроила жуткую гримасу.
Прежде этой отметины у любимца женщин Кузьмина не было и в помине. Внутренне содрогнувшись, ротмистр отрапортовал о прибытии. Командир полка выслушал, пожал руку и гостеприимным жестом указал на дверь кабинета.
Прежде чем начать разговор со старым товарищем, он отдал несколько распоряжений адъютанту:
– Кобылу – в конюшню. Расседлать, вычистить, накормить. Истопить баню. Разогреть обед. Сейчас – горячего чаю с лимоном, булку и колбасы.
– Слушаюсь, господин полковник, – сияя взглядом, поручик боднул воздух набриолиненной головой.
Вытянувшийся по стойке «смирно» писарь в погонах, обшитых чёрно-оранжево-белым гарусным[38 - Гарус – род мягкой кручёной шерстяной пряжи.] шнуром, боялся моргнуть.
За закрытыми дверями офицеры крепко обнялись. Они были дружны десять лет. Кузьмин вышел из училища в драгунский Новгородский полк двумя годами раньше. Когда они служили субалтернами[39 - Субалтерн – в армии Российской империи младший офицер в эскадроне (роте, батарее).] в одном эскадроне, их дразнили попугаями-неразлучниками. Но в Кузьмине преобладал службист, а в Корсунове – повеса.
К сентябрю девятьсот тринадцатого штаб-ротмистр Кузьмин успел окончить офицерскую кавалерийскую школу[40 - Офицерская кавалерийская школа – военно-учебное заведение Русской императорской армии, готовившее офицеров кавалерии к командованию эскадроном (сотней). Учебный курс продолжался около двух лет.] в Санкт-Петербурге и, потеснив старших по чину, принять в полку освободившийся эскадрон, в котором поручик Корсунов стал старшим субалтерном. К стремлению приятеля сделать эскадрон лучшим в дивизии Корсунов отнёсся без пиетета, потому как к службе поостыл.
На этой почве в отношениях появилось напряжение, временами летели искры. Начавшаяся война переставила акценты. Оба отличились в боях, пролили кровь за царя и Отечество, были награждены. Корсунов так же получил под команду эскадрон.
Расстались в декабре семнадцатого. Ротмистр Кузьмин остался в Сумах, надеясь не допустить украинизации полка, а склонный к авантюре штаб-ротмистр Корсунов устремился на Дон, где на принципах добровольчества строилась качественно новая армия.
Пропасть отделяла от того времени, у обоих за плечами была своя одиссея с лишениями, утратами и кровью.
Прагматик Кузьмин на правах командира установил регламент общения. Обстоятельные личные разговоры и воспоминания откладывались на ночь, фронтовые новости – на ужин, который планировалось совместить со знакомством с офицерами полка.
Пунктиром Кузьмин обрисовал общую обстановку. В ходе повествования тезисы обрастали живыми эпитетами и оценками.
– Участвовал в мамантовском рейде. Невзирая на издержки работы с иррегулярной кавалерией, обогатил личный опыт маневренной войны. По возвращении неожиданно был осыпан милостями штабарма: произведён через чин, а главное, получил одобрение на формирование полка. Идею о возрождении родного десятого драгунского пришлось отложить до лучших времён. Но в формирующемся сводном из четырёх эскадронов драгунских – два! На шестиэскадронный состав, как понимаешь, не замахиваюсь. Из коренных офицеров удалось собрать восьмерых, ещё с тремя веду переписку. Конкретно по персоналиям. Ротмистр Гречишников – мой помощник по хозчасти. Сержа Грановского ты видел – адъютант, справляется, при этом настойчиво просится в строй. Командир первого эскадрона – незабвенный ротмистр Беспалько Лаврентий Афанасьевич, второго – штаб-ротмистр Федин. Ждут тебя седые бобры не дождутся. Третий эскадрон – ахтырские гусары, командир – поручик Тунгушпаев. Сразу прошу присмотреться – с закидонами инородец, хотя боевой и с мозгами. Четвёртый эскадрон пока пеший, из белгородских улан. Временно командует им корнет Мелис. Из старых драгун в полк явился только штаб-трубач Максимчук. Он сейчас при мне ординарцем. В строю пока двести шашек. Солдатская масса неоднородна. Половина – добровольцы из учащейся молодежи. Рвутся в бой, а к лошади подходят сзади. Вторая половина – мобилизованные селяне Харьковской и Полтавской губерний. Эти, напротив, с лошадкой дружны, попадаются даже служившие в кавалерии, но в головах – красный морок, который надлежит рассеивать без устали.
Монолог прервали короткий стук и хриповатое: «Дозвольте, ваше высокоблагородие».
Возникший на пороге цыганистый вахмистр, заросший до глаз разбойничьей бородищей, в одной руке держал два парящих стакана в подстаканниках, в другой – тарелку со снедью.
Корсунов поднялся ему навстречу:
– Здорово, Иван Осипович! Рад видеть в добром здравии! Ну, ставь же посуду, я тебя, старого чёрта, расцелую.
