Вахмистр не удержал слезы, когда офицер стучал его по широченной спине, перечёркнутой ремнём портупеи. В лепешистой мочке уха сверхсрочника моталась почерневшая серебряная серьга, на груди звякали георгиевские кресты и медали – полный бант.
– Он у меня и за дядьку, и за ординарца, и за конвойца, – отдавая дань уважения ветерану, Кузьмин, тем не менее, лирическую сцену прервал. – Ступай, Иван Осипович. Поторопи там насчёт баньки для господина ротмистра. И попарь его от души!
Вахмистр, покидая кабинет, подхватил с пола сползшую со стула грязную шинель Корсунова, заботливо отряхнул, повесил на гвоздь.
Проголодавшийся ротмистр набросился на еду. Забыв о приличиях, набил рот домашней колбасой, волшебно пахнущей чесноком. Шумно прихлёбывал из стакана, от наслаждения мычал и закатывал под лоб глаза.
Полковник, не вспоминая о стынущем чае, продолжил рассказ.
Численность каждого эскадрона он рассчитывал довести хотя бы до семидесяти шашек. Пулемётную команду развернуть в эскадрон не мечтал, но без четырех «максимов» полка не мыслил. Временные вербовочные бюро были им открыты, кроме Белгорода, в Харькове и Курске. Предпочтение отдавалось кадровым кавалеристам, каждый из которых был штучным товаром.
Пополнение конским составом шло туго. Полку отпустили аванс на покупку лошадей, но не дали права на платную реквизицию. Заоблачные вольные цены исключали возможность приобретения строевых лошадей на месте. Пришлось направить ремонтёров[41 - Ремонтёр – в дореволюционной армии воинский чин, занимающийся закупкой лошадей.] с ротмистром Гречишниковым в отдалённые зимовники Донской области. На успех экспедиции возлагались главные надежды.
Винтовки имелись в достатке, правда, разных образцов – пехотного, казачьего и драгунского. Не хватало шомполов и ружейных принадлежностей. Шашками отпуска не было. Удалось получить триста английских палашей, которые в настоящее время облегчались в собственной оружейной мастерской. На складах разыскали сто пятьдесят пик.
С обмундированием ситуация обстояла двояко. В целом смогли вытребовать необходимое количество комплектов английского обмундирования и шинелей. Но в преддверии зимнего похода безответным оставался вопрос с тёплым бельём и полушубками.
Трудности были и с конским снаряжением. Интендантством сёдла натурой не отпускались. Пришлось обращаться к случайным закупкам, приспосабливать казачьи сёдла и таким макаром седлаться.
Эмоции, отражавшиеся на изуродованном лице Кузьмина, выдавали, что каждую проблему он пропускает сквозь сердце. Размякший в тепле Корсунов стоически боролся с дремотою, опасаясь, что вялость нового помощника будет воспринята полковником как отсутствие интереса.
– Извини, Игорь, перебью, – ротмистр встряхнул щетинистыми брыльями. – Сколько времени отведено на формирование?
– Первого ноября должны выступить на фронт. Но срок явно недостаточный. Резонов идти с сырой частью не вижу. Буду ходатайствовать хотя бы о двухнедельной отсрочке.
Корсунов согласно кивнул, а про себя отметил: «Если ситуация под Орлом не стабилизируется, прогонят раньше запланированного».
Ещё один вопрос не хотелось откладывать до греческих календ.
– Как Ирэн? Всё в порядке?
Супруга Кузьмина, дочь известного петербургского промышленника, была дружна с младшей сестрой ротмистра, Софи.
– Разыскиваю её следы в Крыму, – голос полковника сделался бесцветным, порыв из него испарился.
– В Крыму? Позволь, разве она не за границей? Родитель-то давно в Париже обретается.
– Пётр, поговорим на эту тему позже, – Кузьмин дал понять, что не желает развивать беседу в означенном направлении.
Выйти из неловкой ситуации помог Максимчук, просунувший в притвор двери курчавый войлок бороды.
– Так что, баня готова, ваше высокоблагородье.
– Пётр Петрович, мойся, обедай. На всё про всё даю тебе полтора часа, – Кузьмин вернулся в образ дотошного начальника. – В девятнадцать ноль-ноль – общее построение на плацу. Представлю тебя полку.
7
Корниловские сёстры милосердия прикормили бездомных кошек. В знак благодарности кисоньки таскали им задушенных мышей, которых выкладывали на крыльце перевязочного отряда. Бессчётное количество раз бывавшая под действительным огнём Жанна по необъяснимой причине боялась безобидных грызунов. Хоронить окоченевшие трупики приходилось Лене Михеевой – курсистке медицинского факультета Московского университета.
Ночная охота удалась – на пороге рядком улеглись три серых хвостатых комочка, причём по росту. Наиболее крупный имел коричневую отметину вдоль спины. В блестящих бусинках глаз левофлангового малыша застыла обида.
Простодушная палевая Евлампия скромно облизывалась поодаль. А облезлый головастый хитрован Жиголо, выгнувшись, гнусаво орал, требуя немедленного вознаграждения.
Лена поправила прядь рыжеватых волос, выбившихся из-под косынки с красным крестом, быстро замела мышей в совок и унесла на выгребную яму.
Вернувшись, крикнула в дверной проём:
– Поле боя очищено, сударыня! Подавайте провизию!
Стриженная под мальчика брюнетка Жанна вышла с непокрытой головой, в одном платье. Выделявшиеся на худом смуглом лице скулы делали её красоту экзотической.
Счищая из оловянной миски на лист лопуха остатки каши и кусочки варёной рыбы с торчащими костями, Жанна ногой отпихнула Жиголо, которому не терпелось напасть на кушанье.
Вторые сутки в околотке царила непривычная тишина. Раненные в боях за Орёл убыли по тыловым госпиталям. Отказавшиеся от эвакуации встали на квартирах и в околоток являлись на перевязки. На фронте установилось затишье, лишь изредка нарушаемое артиллерийской перестрелкой.
Сёстры перестирали бельишко и платье, от души намылись, отоспались и по мелочи обновили гардероб. Приглашения отобедать с господами офицерами они отклоняли. В городе, населённом множеством женщин, отказать было несложно. Доктор поселился у родни и наведывался к полудню на полчаса с больной головой и массой впечатлений.
– Привыкла уже, через плечо – сумка, в кармане шинели – бутылка воды, мчишь как карета «скорой помощи» по грязище. Под пулемётами перевязываешь, утешаешь, эвакуируешь, ревёшь, – рискованно навалившись на шаткие перильца, пыхала папиросой Жанна. – А тут будто мир наступил, Лисёнок.
«Это ненадолго», – передумала говорить Михеева.
Подругам довелось хлебнуть гражданской войны с густой добавкой. Жанна вступила в Добрармию в первые дни её создания в Новочеркасске. Лена была второпоходницей[42 - Второпоходница – участница похода Добровольческой армии на Кубань и Северный Кавказ в июне-ноябре 1918 года.]. Обе носили на шее ладанки с ядом, чтобы не угодить живыми в руки большевиков. Идейные доброволки, они доподлинно знали, что ожидает их в плену.
На крыльцо, нещадно шаркая, выполз скрюченный радикулитом дезинфектор Филиппыч – седой как лунь и вислощёкий как мопс.
– На здоровьишко-то собственное барышне начхать, – брюзгливо проворчал он, накидывая Жанне на плечи брезентовый пыльник.
Сестра успела поймать пухлую руку старика и благодарно её пожать.
Вдоль улицы в направлении околотка, чавкая копытами по напитавшейся влагой земле, рысил всадник.
Дезинфектор, собрав дряблые мешочки век в щёлки, с торжественностью возвестил:
– И жених сыскался ей, королевич Елисей!
– Не жених, Гордей Филиппович, а муж законный, – поправляя волосы, уточнила Жанна.
С поручиком Баранушкиным они обвенчались восьмого сентября в Курске, на следующий день после освобождения города.
Спешившийся разведчик привязал к тополю лошадку саврасой масти, таких же простых кровей, как он сам. Козырнул и, стащив не вполне чистые матерчатые перчатки, со всеми поздоровался. Сперва поцеловал в заалевшую щёчку молодую жену, затем по-дружески приветствовал Лену, после чего, отдавая дань сединам, церемонно поклонился дезинфектору. Ему же вручил увесистую торбочку.
– Гордей Филиппыч, дорогой, спроворьте перекусить. С подъёма маковой росины во рту не было.
– Гордею Филипповичу нездоровится, позволь я, – спустилась ступенькой ниже Михеева.
– К тебе, красавица, штабс-капитан направляется из офицерской. Возле пруда я его обошёл. Фамилии не вспомню, недавно из госпиталя вернулся. Как же его, чертяку? Ну, на гитаре он славно бренчал тогда под Белгородом в селе этом, как его… Ряжском, песни пел… в августе…
– Поняла о ком ты, Алёша, – кивнула Михеева. – Маштаков.
– Память у тебя, Лиса! – поручик восхитился.
– А с чего ты взял, что он ко мне идёт? Зачем?
Вопросы остались без ответов, потому как Жанна увлекла своего благоверного вглубь коридора, к спаленке. На войне следовало рачительно относиться к каждой минуте медового месяца.
– Эвон марширует. Да нарядный какой! – дезинфектор из-под ладони обозревал дали.
Огибая лужи, приближался офицер в сшитой по фигуре светло-серой шинели, полы которой крыльями разлетались от быстрой ходьбы. Завидев на крыльце Лену, он заулыбался, отчего его исхудалое лицо помолодело.
– День добрый! Неужто меня встречаете? – сквозь надтреснутую хрипотцу прорвались трогательные нотки.
Маштакова беспокоила старая рана на шее. Грязный бинт, махрившийся обрывками ниток, контрастировал со щёгольской шинелью, украшенной многими цветными нашивками, в том числе красно-чёрным ударным углом на правом рукаве.
Лена хорошо помнила этого штабс-капитана, пытавшегося приударить за ней на одной вечеринке. Бывшая курсистка блюла себя строго, в связи с чем очередной воздыхатель ретировался не солоно хлебавши. В сердце девушки Маштаков не запал, однако в нём, заурядном внешне, присутствовала непохожесть на других офицеров, нечто не от мира сего.
Штабс-капитан проследовал за сестрой в просторную комнату, служившую одновременно смотровой, перевязочной и операционной. Раздевшись до нижней рубахи, уселся на табурете у окна. Михеева ножницами разрезала повязку и без промедления оторвала прилипший к ранке бинт.
Сообщила ободряюще:
– Кровит совсем немного, отёк есть, но небольшой. Уплотненьице, краснота. Натёрли воротником, а перевязками пренебрегаете.
Маштаков, застеснявшийся своего несвежего белья, не смел поднять глаз на хлопотавшую вокруг него статную сестру.
– Это самое, у куртки ворот жёсткий. Специально вот в парадную шинель переоделся, она, вроде, не так терзает.
– А я вообразила, что вы ради меня прифрантились, – заговаривая зубы, Лена обработала рану, намазала её вязкой, пахнущей дёгтем мазью, умело наложила повязку.
Руки у неё были огрубелыми и красными от частых стирок в холодной воде. Следуя учению Льва Толстого, согласно которому все должны трудиться, сестра милосердия не чуралась подсобного ремесла прачки.
В действительности состояние раны ей не понравилось, в тканях обозначился абсцесс.
– Пока на передовой затишье, господин штабс-капитан, походите-ка ежедневно на перевязку.
– Да я, это самое, нынче снова в десант с «Витязем» отправляюсь, – не прекращая смущаться, поведал Маштаков.
– Вообще вы в рубашке родились. Такое ранение, а ни артерия, ни гортань не повреждены, – Лена чувствовала, как неловкость офицера передается ей.
– Это самое, как его, изобретателю Генри Шрапнелю свечку я поставил за то, что снаряд свой круглыми пулями начинил, а не какими-нибудь там зазубренными осколками, значит, – длинная тирада явно претендовала на наличие у её автора чувства юмора.
Слушая косноязычные фразы пациента, сестра на секунду усомнилась – тот ли перед ней человек, который летом в саду читал стихи, заворожившие своей изысканностью.
Лена настояла, чтобы штабс-капитан позавтракал с ними. Хлопотун Гордей Филиппович приготовил глазунью из дюжины яиц, щедро порезал сала и каравай, вымыл помидоров. Правда, чай оказался морковным.
Поручик Баранушкин посетовал, что забыл настоящий «цветочный», фунтик которого приготовил с вечера. Разведчик выглядел умиротворённым, на его мускулистой шее косо бордовела отметинка свежего укуса. Привалившаяся к могучему плечу мужа Жанна только что не мурлыкала, в глазах её плавал туман, она то и дело улыбалась, открывая бледно-коралловые десны и влажный перламутр зубов.
Блаженствующий вид подруги вызвал у Михеевой подспудное раздражение. Как ни обуздывай желание под предлогом – «не время для амуров», природа требовала своего.
Разговора за столом не завязалось. Только под занавес малознакомые офицеры нащупали общую тему. Узнав, что взвод Маштакова придан бронепоезду, снаряжённому на разведку на север от Орла, поручик похвалился, что три дня назад верховодил налётом на Мценск.
Штабс-капитана заинтересовали подробности пленения коменданта Мценска. Баранушкин, в отличие от большинства коренных корниловцев, не разговаривал через губу с недавно примкнувшими соратниками. Он признался, что за расстрел бывшего генерала получил нагоняй от начальства.
– Указали как на промах в деле разложения противника. Дескать, красные теперь перестанут сдаваться, – безмятежное после близости с женщиной настроение поручика сменила привычная воинственность. – Куда мне было этого иуду Сапожникова девать? В перемётную суму запихать? Обоза я не имел, а товарищи наседали с трёх сторон.
Разведчик передёрнул плечищами, отчего на его груди тенькнули друг о друга знак за Ледяной поход и солдатский «Георгий». В первый офицерский чин Баранушкин был произведён на Великой войне из вольноопределяющихся[43 - Вольноопределяющийся – нижний чин Российской императорской армии, а также Белых армий, поступивший на воинскую службу добровольно и имевший определённый образовательный ценз.].
Маштаков согласно кивал, заворожённо разглядывая красную полоску за ранение на рукаве форменного платья Михеевой. При каждой встрече его терзала мысль, в какое место гадюка-пуля укусила литое тело, рождённое для нежных ласк.
Морковный чай имел пустой травянистый привкус, но штабс-капитан истово выдул три стакана.
8
Движение со станции Орёл по московскому направлению по понятным причинам отсутствовало. Главные пути оккупировали бронепоезда. У въездной стрелки под парами стояла угловатая грязно-серая черепаха «Витязя». Клёпаную сталь украшала вписанная в трёхцветный добровольческий угол эмблема бронепоездных частей – катящееся по рельсу колесо с крыльями и скрещённые орудийные стволы. Из башни головной площадки в грозившее вот-вот прохудиться небо целило жерло трёхдюймовки, борта ощетинились кургузыми пулемётными рылами. Отцепленный металлический полувагон с дальнобойной морской пушкой «Канэ» оставался с базой. В предстоящей вылазке ставку делали на манёвр.
Второго октября «Витязь» в паре с тяжёлым «Иоанном Калитой» ходил за станцию Песочную, расположенную в десяти верстах к северо-востоку от Орла. Путь им преградил взорванный мост, за которым поджидали четыре бронепоезда большевиков, открывшие ураганный огонь. Неприятеля поддерживала двухорудийная наземная батарея. «Витязь» и «Калита» приняли бой с превосходящим противником. Головной советский броневик «Смерть Директории» заполучил два попадания, в результате которых было убито и переранено несколько бойцов команды. Через четверть часа жаркой артиллерийской дуэли красные ретировались.
Следующие двое суток на линии железной дороги противник себя не проявлял, что тревожило командование корниловской группы. Целью вылазки «Витязя» была разведка.
Штабс-капитан Маштаков привёл взвод на станцию заблаговременно. Доклад у него принял старший офицер бронепоезда Решетов – грузный, с опухшим лицом цвета говяжьей вырезки, после обеда пребывавший «вполсвиста».
– Поубавилась числом ваша рать, – подполковник обвёл замутнённым взглядом куцый строй ударников.
– Потери, Пал Палыч, а пополнений Орёл не дал, – Маштаков скомандовал взводу грузиться на платформу, над бортами которой высился бруствер из мешков с песком.
Уходя в десант, штабс-капитан переоделся в потёртую кожанку. Построенную в отпуске шинель он берёг, да и несподручно было в ней, долгополой, рыскать по полям и весям.
Решетов угостил корниловца папиросой и, обдавая удушливым фимиамом, в котором застарелый перегар мешался с запашком недавно проглоченной рюмки, забасил возбуждённо:
– Пополнения, говорите? Вчера с командиром навещали штаб бригады. Так вся улица у комендатуры заполнена толпами добровольцев. Едва протиснулись. А приём, в бога, в душу и в кузину-белошвейку, идёт вяло! Отчего, спрашивается?! Не измена ли тут витает, Михал Николаич?!
Штабс-капитан не впервой работал с «Витязем», поставленную задачу он понял с полуслова. На предложение подполковника промочить горло ответил стоическим отказом. Решетов потёр гладко выбритый тугой подбородок со словами: «Хозяин – барин» козырнул и направился к бронеплощадке. В эту минуту закованный в стальные латы паровоз дал свисток, предупреждая о скорой отправке. Маштаков заторопился к платформе, на которой разместились его бойцы. Наверх ему помог взобраться вольноопределяющийся Кудимов.
Здесь, в южных землях, они считались земляками, штабс-капитан был Владимирской губернии, вольнопёр – соседней Нижегородской. Невзирая на разницу в чинах и возрасте, сдружились в харьковском госпитале, где лежали в одной палате. В первый Корниловский полк Кудимова по выздоровлении перетащил Маштаков. В последних боях превосходно владевший штыком вольноопределяющийся всегда был подле взводного.
Паровоз ещё раз пронзительно свистнул, и бронепоезд, клацнув буферами, тронулся. Стоявший на платформе подпоручик Риммер взмахнул руками как крыльями. Его успели поддержать. «Витязь» резво набирал ход. Спасаясь от промозглого ветра, примостившиеся на корточках вдоль бортов ударники задрали воротники, жались друг к другу. Когда состав стоял, сыпавшая морось казалась не более чем стылым компрессом, а теперь стегала в лицо, как ни уворачивайся.
Миновали крупную станцию Песочную, показавшуюся вымершей. Бронепоезд сбавил скорость. Картина вокруг была унылой, непогожая осень грозила ранними заморозками. Из всей палитры цветов преобладали мрачные коричневые и тусклые палевые. Желтизна последних листьев не оживляла ландшафта.
«Витязь» остановился в полуверсте от взорванного моста. Маштаков отдал команду: «К платформе», и ударники попрыгали на насыпь. Первое и второе отделения – с левого борта, третье под командой подпоручика Львова – с правого. Рассыпавшись редкими цепочками, пригибаясь, корниловцы побежали к реке.
Первый залп со стороны красных громыхнул, когда Маштаков со своим десятком бойцов достиг ивняка, густо проросшего вдоль обрывистого берега. Батарея, впрочем, вела огонь по бронепоезду. Два столба чёрной земли вздыбились на пашне с большим перелётом. Трёхдюймовка «Витязя» задиристо рявкнула в ответ, бронепоезд попятился задним ходом.
