Мы вышли на остановку. Местный автобус – изрядно потрепанная колымага под названием рот тхаммада (public bus) – не заставил себя ждать. Кондиционера там не предполагалось, зато его деревянная «палуба» ходила ходуном так, что казалось, мы и правда в открытом море. Чтобы остановить и взойти на это достойное Махабхараты чудо транспортировки, приходилось чуть ли не выпрыгивать из штанов, неистово махая руками: гордые тайские колесничие не снисходили до нерешительно мнущихся на остановках путешественников и останавливались, лишь когда кто-то из пассажиров изъявлял желание сойти. В этом заключалась проблема: если ты не видел номера и не начинал призывно размахивать руками метров за двести, их проносило на скоростях звездных войн. Так что в штанах или без, прыгай, не прыгай, остановить автобус не представлялось возможным. Мне показалось даже, что водитель – а какой таец не любит быстрой езды – просто делает все от него зависящее, чтобы пролететь твою остановку. Он рвет рычаг передач, переходя в зону сурового экшена. Ходить по салону можно, – но на свой страх и риск. Окна автобуса распахнуты навстречу свежему ветру.
Ветер, однако, не рассеял ощущения безысходности, бесцветности пространства. Я подхватил это чувство по дороге из аэропорта; оно все более овладевало мной: я не знал больше, кто я такой. Точка в бесконечности? Курсор на экране монитора?
Бангкок предстал в виде скопления ремонтных мастерских, аккуратно расставленных на тротуаре мотоциклов, заправочных станций, забитых шинами полок открытых автомагазинов.
«Автоматрица какая-то!» – пронеслось в голове. Эта мысль крутилась на разные лады, отражаясь так и эдак от всего, куда падал взгляд: «Одна огромная ремонтная мастерская, технопургаторий. Еще не собранные в воспринимаемые кластеры коды».
Спешащие по своим делам люди выглядели как вызываемые командной строкой программы. Желто-зеленые такси казались серыми. Я чувствовал себя неудачливым зрителем в ретро кинотеатре: черно-белый фильм шел с перебоями и без звука, пианист с киномехаником буйно предавались возлияниям в подсобке.
В кадре промелькнула улица Кхаосан, о которой я узнал из справочника по Таиланду. Здесь селились бэкпэкеры[10 - Так называемые budget tourists с рюкзачком-с (backpack).].
– А вот ваши, – просияв, кивнул на них Пим, – фаранги[11 - Фаранг – иностранец европейского происхождения. На английский оно часто переводят как кавказец (Caucasian).].
Вот счастье-то! Белые физиономии, серебристо-светлые волосы, нечесаные бороды, дреды, бутылки пива в руках, обнаженные плечи, затейливые татуировки. Народ тусил и наслаждался жизнью. Европейцы от двадцати до восьмидесяти восседали за столиками, вальяжно дефилировали, демонстрируя обнаженные торсы среди лотков со стритфудом, болтали и лениво выбирали выложенные на столах лакомства. Торговцы ловко переворачивали жарящиеся на гриле куски мяса. На лотках с сифудом покоились во льду томно закатившие глаза рыбины. Пим указал на связанных крабов: чтоб не убежали. Свяжите меня, чтобы я не вернулся к бледнолицым с их надрывным чувством собственного превосходства.
Трое тайских старцев, сосредоточенно созерцавщих бутылку виски у входа на Кхаосан, выглядели как островок покоя и умиротворения, центр циклона. Впрочем, в их мире нет ни циклона, ни бурь. От стаканов со льдом шел пар. Один из аксакалов встретился со мной взглядом. Я невольно улыбнулся в ответ, и мужик, просияв, поднял стакан в жесте приветствия.
На углу замерли столбиками две полосатые кошки. Какие умные мордочки!
Автобус остановился рядом с причалом Тха Тьен. Заплатив два бата престарелой жене Харона, восседающей в будке у пристани, мы взошли на устойчивое судно. Низкие борта, поручни, отнюдь не ублажающие зад сиденья. Люди заходили и располагались, как в обычном рейсовом автобусе.
Паром отчалил. С нами на «ту сторону» отправились несколько женщин и сидящих поодаль от них монахов. Причал, ресторанчик на утопленных в реке сваях, беззаботные люди на берегу исчезли; реальность прикрылась тонкой завесой, растворилась в поглощающих берега сумерках. Река приняла наше намерение и, подхватив, понесла в иное измерение. Она ощущалась совершенно живой и бурлила невидимым в темноте пламенем воды. Иногда я замечал плывущие по волнам растения. На другой стороне изящным силуэтом фантастического звездолета соединяла небеса с землей пагода Ват Аруна. Река билась о берег с отчаянной силой, желая выплеснуть всю себя в это близкое, готовое впитать ее без остатка небо. Паром пересек реку и уткнулся в причал. Пронеслась мысль, что мы покинули мир живых.
– Ну что, Марс, – сказал Пим. – Велком! Ты в Тхонбури, третьем после Сукхотхаи и Аютхаи королевстве.
Из мрака проступали призрачные очертания главного храма монастыря. Его неуловимая, проникающая внутрь аура, в которой мгновенно, как мухи в паутине, зависали мысли и чувства, усилила состояние необъяснимой тянущей тревоги. Тревога переросла в страх: мы стояли перед входом. Как и в храме Чоллапатхан я почувствовал границу. За секунду страх достиг неимоверных высот, что-то внутри было готово закричать, завыть, упасть и сжаться. При этом голос, внутренний свидетель, мягко тронул за плечо. Почему он говорил со мной по-английски? You went this far. Will you stop here? — No, fucking way![12 - Остановишься здесь? – Да ни за что!]
Я переступил порог, и морок растворился.
Мы вошли на жилую территорию через калитку, пересекли лабиринты внутренних двориков, охраняемых кронами гигантских деревьев и молчаливыми серьезными собаками, и оказались в тихом закутке, спрятавшемся в самом сердце монастыря. Первыми я заметил каменные чаны с водой. Рыбы в них, погруженные в суровый анабиоз или в глубокую медитацию, лениво обмахивались плавниками.
Здесь располагались входы в монашеские кельи. Мой провожатый открыл одну из дверей и пропустил меня внутрь. В предбаннике было светло и чисто. Слева от входа – песочного цвета церемониальные зонтики, опахала и прочие ритуальные предметы. Справа маячила дверь уборной, которую тайцы называют хонг-наам, «водная комната».
– Будешь в тайском доме – первым делом поклонись Будде, – наставил монах, как только мы вошли.
Позолоченная скульптура Будды на трехъярусном алтаре сияла, излучая тепло и согревая сердце мягким, необжигающим огнем. Я совершил троекратный глубокий ваи[13 - Ваи – основополагающий КУЛЬТУРНО ЗНАЧИМЫЙ жест тайской культуры, который выражает уважение. Может использоваться в могучем разнообразии ситуаций: в качестве «спасибо», «извините» и так далее в зависимости от контекста. Главное же, он просто создает мирно-правильную ткань повседневных взаимодействий. Выглядит как индийское намасте, то есть сложенные перед собой на уровне груди, лица или лба ладони рук. Чем выше поднимаются руки – тем больше уважения. Глубокий ваи подразумевает касание пола всеми конечностями, включая колени и локти, и лбом. Очень большое уважение.], то бишь поклонился, касаясь коленями, головой и руками пола. Изучающее меня пространство распустилось лучащейся принимающей улыбкой.
Осчастливив Пима, я наконец огляделся. Размеры кельи ломали представления о скромной монашеской обители: высокий потолок, стол, заваленный всякой всячиной: я отметил открытую пачку Nescafe, полную пакетиков «три в одном», электрический чайник, пачку с чипсами из рыбной пасты, китайские палочки. В углу притаился холодильник. Когда Пим доставал из него охлажденную бутылку воды, мой страждущий взгляд обнаружил, что он искушающе набит едой. Я вспомнил, что монахи не едят после полудня.
Комната Пима включала в себя отгороженную каморку, которую он, уходя, запирал на ключ. Там, в святая святых, обретались телевизор, стереосистема и матрас на полу.
Пахло чистотой, деревом и особенным уютом неизвестности, словно ты в тумане потерял утомивших спутников, остановился и понял, что можно побыть наедине с собой в состоянии спокойствия и медленно накапливающейся сосредоточенной силы. «Я проснулся нигде, тихо сижу, улыбаюсь себе»[14 - В оригинале стихотворение Льва Соловьёва звучало так: Я проснулся нигде – ничего больше нет – я улыбаюсь себе.].
Последним впечатлением дня стал туалет, ?или хонг-наам, в углу предбанника. Внутри два сосуда: большой каменный куб с водой для ванны и меньший для туалета. Сидячий горшок на возвышающемся постаменте представлял собой яркий пример туалета «в восточном стиле». Вторая тайная сутра о тайской культуре для вразумления пахучих варваров-фарангов гласила: «Вернувшись с улицы – прими душ!»
Ложась спать, Пим, ничтоже сумняшеся, указал на мое спальное место, дощатый пол. Тело обрадовалось отдыху на теплых уютных досках. Я подумал об открытом космосе монастыря Чоллапатхан. По спине пробежали мурашки. Только не там! Я все понимаю про ложную личность, но быть потерянной, раздавленной бесконечностью букашкой? Искусство дао – быть совершенной букашкой – прекрасно. Но не сейчас. О, пожалуйста, не сейчас! Здесь я мог собрать себя и подумать. А там, в лесном портале в Бесконечность, непреодолимая пустота не оставила бы мне шанса. Меня бы затянуло в нее: исчез бы в пространственно-временной дыре. Удостоверившись, что я все еще не букашка и, возможно, даже звучу гордо (эту мысль кто-то промяукал в моей голове таким тоненьким и жалким голосочком, что вопрос гордости-гордыни тут же снялся, безжалостно обсмеяв себя), я немного успокоился.
Тихо шуршал вентилятор, мой хозяин смотрел за стенкой по телевизору проповеди буддийских учителей. Вентилятор не разгонял вязкую жару. Ум вяло требовал создать хоть завалящую иллюзию контроля над ситуацией; лениво порождал пункты плана: «Останусь здесь, буду неспешно учить тайский, знакомиться с новыми людьми, с культурой страны. Надо прорваться. Жить, не ожидая ничего».
Я лежал в полутьме; из-под двери в царство затухающего сознания пробивался луч света дхармы[15 - Дхарма – в данном контексте – учение Будды.]. Откуда-то извне доносились звуки смеха и песен. Свернувшись в мягком коконе, сотканном из частиц света, сознание все больше высвобождалось из невидимых липких нитей страха, паутины беспокойных дум. Иногда мысли восставали и, отчаянно цепляясь друг за друга, пытались воссоздать некое подобие постоянства, но, снова и снова обнаруживая свою фантомную природу, саморастворялись. Паникуя, ум пытался заполнить зияющую пустоту, но эмоциональные и интеллектуальные конвульсии не выживали в безмятежной улыбке великой пустоты[16 - Шуньята – одно из краеугольных понятий буддизма махаяны, пустота или несубстанциальность всех феноменов. Человек летит к состоянию пробужденности на двух крыльях: знании пустоты всего сущего и сострадании.].
Ум и сознание были захвачены серебряным светом спонтанной медитации. Я приготовился слиться с этим светом, но голос в голове настойчиво занудел: «Отпусти сансару. Два года, дай себе всего два года, и сансара умрет в тебе. Индия взяла с тебя выкуп, но Индия включила механизм, который похерит программы страдания». Я догадался, что эти программы записаны в моем теле. Красная таблетка долбаного Морфея. Шевельнулось сомнение: «Неужели все так просто?» В ответ включился уже знакомый мне процесс: однажды подобное происходило в Бодхгае. Тем вечером, в начале курса медитации, жизнь прокрутили на невиданной скорости перед моими глазами. То же самое началось сейчас.
Глава 2.
На полу кельи: прыжок в прошлое
Я нашел правильное, здоровое, полное силы и ясности ядро, сердце Себя. Сомнений не осталось. Let’s go! Пол превратился в стартовую площадку и, придав необходимое ускорение, телепортировал меня в Петербург, в момент первого возвращения из Индии.
Смотри, дорога к келье началась с твоей первой поездки в Индию. Она немилосердно перепрошила тебя, решительно сорвала маску, которую ты привык принимать за себя настоящего.
Могильные камни Петербурга: реальность пьет, курит и пристает
Все началось с фотографии, которую друзья заботливо подсунули мне вскоре после того, как я, возвращаясь из Индии, сошел с самолета в Москве. Ну надо же ввести парня в курс дела. На фотке моя бесконечно бывшая, почти экс-вайф, живописно позировала у подсвеченных закатом скал. Поодаль, но бесконечно рядом с ней маячил мой приятель; когда-то мы жили в одной общажной комнате. Между ними витало видное невооруженным глазом облако притяжения. Я глубоко вздохнул. Прими. Признайся, ты ушел первым, не она. Ты уехал! Введя в курс, заботливые друзья посадили меня на поезд «Афанасий Никитин» в Питер.
Сутки назад тело дышало сладострастным, ласкающим воздухом осенней Калькутты. Теперь же я ступал по замороженному асфальту Питера, по безжизненно пустым улицам. Никто не кричал «Ча, ча, гарм ча-а»[17 - Чай, чай, горячий чай (бенг).], не лез знакомиться, не таращился черными глазами из-за куста. Где здесь жизнь? Каменные дома на Васильевском нависали, как сосульки-убийцы. В общаге меня встретила одинокая, эмоционально выпотрошенная комната. Мир, однако, поспешил утешить как мог: ко мне подселили географа. Как говорили, слыша пьяный дебош наверху, циничные братья-восточники: «Географ – он и в Африке географ». Я порывался затеять разговор с типа женой (штамп-то в паспорте еще красовался), но ей приспичило кормить загадочного говоруна[18 - Читай: п*здуна-задушевника. Сие сословие не сужу: боюсь, что к ним принадлежу.] – есть такой питерский тип, – годами тусовавшегося вокруг. Выяснения отношений отложились. Надежды на то, что сердца вспомнят и расцветут любовью, самопохерились. Марс, оставь.
Через считаные дни я нашел в почтовом ящике общаги письма от первой любови, у которой стремительно разваливался брак. Сердце откликнулось на ее многообещающие слова: «Учти, я пью, курю и пристаю». Я написал ответ, который ей радостно передал муж. М-да… Мы встретились у входа в публичку и, обвеваемые снегопадом, шли пешком до общаги. Денег не было. Были безумная и глубокая, как Вселенная, встреча губ и надежда, что все вернулось. Куда, блин, куда сплавить ехидного муда… географа? Вернуть прошлое, построить с ней новое – мысли метались, как сумасшедшие, срывая и без того хлипковатую крышу. Впрочем, крыша удержалась, подруга из прошлого исчезла так же стремительно, как и появилась: упорхнула разбираться с мужем и прочей жизненной хренью.
Однако Вселенная явно не хотела, чтобы я скучал. Мне пришлось работать по малярке. Однажды вечером, когда я, надышавшись краски, лежал на кровати, ослабев от стенодолбли, дверь комнаты почти вынесли. В темную комнату решительно ворвалась коротко стриженная девушка среднего роста в выгодно демонстрировавших стройные ноги коротких шортах. С размаху плюхнувшись задом на край кровати, она заговорила. Мозг задымился. Даша, студентка подготовительного отделения и рьяная последовательница Карлоса Кастанеды, поведала мне обо всем одним длинным, бьющим из нее ключом, толстовским (если бы Лев Николаевич объелся мухоморов!) предложением: «Я-с-подготовительного-отделения-Кастанеда-мне-нравится-сталкинг-а-ты-только-из-Индии-ты-крутой-чувак-хочешь-познакомиться?»
Познакомились. Прекрасная Даша стала приходить. Она готовила вкусные лепешки, а потом написала курсовую, на титульном листе которой большими буквами гордо вывела: «Кафедра КУЛЬТ УРОЛОГИИ». Не припоминаю, когда я заказывал упоротый сюр in my fucking life.
Малярка, эдакий привет, эскапада из прошлого, когда я, пролетев в универ, учился полгода в пэтэушке на Пионерской, пожирала десять-двенадцать часов в день. Физически я уставал до невменяемости: однажды тупо взирал на выключатель, думая: «Фак… Что с этой штукой делать-то надо?» При этом заработанных денег хватало только на еду. Когда я уже решил апеллировать к сакраментальной мудрости «настоящий архат не бывает богат», два уезжавших коллеги-индолога, оба – Саши, отвалили с барских плеч покидаемые ими работы. Я стал преподавать санскрит в гуманитарном университете и переводить факсы представителю консалтинговой компании? мистеру Дхоккару. Дхоккар, а с ним карма свела нас на целых три года, кормил меня жареными цыплятами и поил колой, щедро разбавляя ее виски. Оправдывая английскую поговорку «Indian job[19 - What is heaven? – Chinese cook, British home, American job and Indian wife. What is hell? – British cook, Chinese home, Indian job and American wife. Эта расхожая шутка существует в бесконечных версиях.] is a hell» платил пятьдесят долларов в месяц за частичную занятость. Да, фигня. Это же в удовольствие.
Однако, когда Дхоккар переставал донимать своими факсами, я возвращался темными снежными вечерами в одинокую комнату (сбежал даже географ!), изо всех сил выдыхая рвущееся изнутри отчаяние и тысячи вцепившихся в сердце когтей. Пустоте улиц вторила опустошенность внутри; я глушил ее темным пивом по пути от метро «Василеостровская» до Пятой линии Малого проспекта.
Месяцы летели, отчаяние уходило, я чувствовал себя спокойнее. Завязавшийся зимой нежный бутончик повторно встреченной любви пышно расцвел – ощутимо и физически, только чтобы при первом же дуновении ветра скоропостижно засохнуть. Розы завяли решительно и навсегда: из-за мелочи безжалостная подруга выпроводила меня ночью. Тащиться домой пришлось несколько часов. «Ну тебя в зад», – подумал я не без горечи. Горечь, правда, не могла прожечь наращенной брони бесчувствия.
Из общежития, в котором прошли все 90-е, я перебрался в квартирку на восточной окраине Питера. В довесок привязались, проникнув в сумки, тараканы и культурологическая Даша. Несмотря на последних, я стал по кусочку собирать себя. Как у алкоголика из анекдота, который нашел припрятанную за бачком унитаза чекушку водки и бычок, жизнь стала налаживаться. Я заставлял себя работать над переводами по двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Хотелось найти потерянную в Индии голову и перестать улетать. Короче, get my feet back on the ground[20 - Обрести под ногами почву.].
Двухтысячный год все расставил по местам. Появилось несколько работ, в кои-то веки денег стало хватать. Я возобновил занятия кунг-фу, ежился[21 - Ходил на йогу.] и прекрасно ощущал свое тело. Все шло хорошо и правильно, безумие и хаос мира оставили меня в покое. Просто шик, если бы не пронзавший до костей холод. Холод могильных камней. Что бы ни происходило, я не мог избавиться от ощущения, что Питер, который я знал, исчез.
Меня окружали те же люди – мы встречались с ними, разговаривали, с кем-то пили, «говорили о мирах», смеялись. Однако теплота и чувство смысла исчезли, оставив зияющую пустоту. Индия неумолимо похерила эту действительность небрежным обесценивающим жестом. Ее пронзительный свет опустошил этот теплый мир, превратив его в некрополь. Я не встречал более друзей. Я ходил по кладбищу и читал на надгробьях имена из прошлого и скорее обрадовался бы, чем удивился, найдя на одном из камней свое имя.
Произошло и нечто более фатальное: я потерял предвкушение неминуемой встречи с чудом. Чудо, переживание, которое заставляло бессмысленно прыгать с трамвая на трамвай, часами бродить по ночным паркам и питерским улицам в попытке поймать нечто неуловимое. Что ты такое? Куда ты ушло? Неужели это Ты, к которой я всегда шел? Ушедшее чувство оставило незаметную, почти не причиняющую боли пустоту. Она стала частью реальности, которая вслушивалась в меня или, может, хотела, чтобы я вслушался в нее.
Последний год жизни в Питере я провел в сети нехило долбанутых отношений, сотканных из болезненной влюбленности, зависимости и умелых манипуляций. Странное, буквально содранное со страниц Мураками приключение. Долгие бессонные ночи этих эзотерических эскапад, перемежавшихся игрой на гитаре с глубоко ранящими, срывающими кожу песнями, сеансами оборотничества, внезапно возникающими стигматами и незащищенным сексом (если, конечно, не считать контрацептивом громкие вопли матом – клянусь, помогает!) – эта постоянная жизнь on the whiteheat[22 - On the whiteheat – означает «очень интенсивно и со страстью».] истощила меня и заставила сомневаться в собственном рассудке. Я выпал в осадок, измученный осознанием собственной глупости и бесполезности. Кладбище перестало быть видением. Просыпаясь среди ледяных могильных камней, я натягивал одеяло, чтобы не видеть их. Конечность этого мира стала обескураживающе очевидной уже в тридцать лет. Я ничего не знал про «кризис среднего возраста», да и не поверил бы, что это может быть применимо ко мне.
Слова из песни БГ об открывавшихся у наших дверей путях и нас, которые «только вышли, чтобы стрельнуть сигарет», били стальным стилетом. Еще глубже поражали его строки о пути, вписанном мелом в асфальт.
«Куда ты пойдешь, когда выпадет снег?»
Снег уже падал густыми хлопьями, а я все сидел, покрываясь изморозью и сжимая закостеневшими пальцами бокал с обратившимся в прах коктейлем, моля, чтобы не кончился сон, где я сижу на теплом морском берегу.
Я судорожно дергался, пытаясь выбраться, но ухватиться было не за что. Рассказывать о своих внутренних демонах я не умел и не мог. Да и кого это трогало?
Как ни странно, у меня шли подвижки в карьере, поступали заманчивые профессиональные предложения, в окружении появлялись люди, готовые продвинуть в академической среде. Оглядываясь на фотографии того времени, на юное лицо, понимаю, что если бы социальное признание и профессиональные амбиции что-то значили для меня, то выстроить вполне сытую и социально уважаемую жизнь не составило бы особого труда.
Почему я не сделал этого? Что так отчаянно искал и не находил? Вопросы остались без ответов.
Город считывал мой настрой и не обманывался внешней активностью. А может, он мудро знал, что искомое сокровище действительно скрылось во тьме. Однажды Питер подтвердил: время истекло. Я услышал послание: «Можешь остаться, но для тебя здесь больше нет ни даров, ни благословения». В тот момент я явственно ощутил запах дыма и принялся оглядываться, пытаясь понять, что горит. Лишь спустя несколько минут до меня дошло: это полыхали мосты прошлого, посылая меня в пространство уже разворачивающегося будущего.
Точку на этом глубоком раздрае поставила мама приятеля, которая, послушав вполуха наши кухонные разговоры, припечатала откровением:
– Ребят, а? Вы так и будете сидеть и говорить о мирах до седых яиц?
Последняя фраза обладала мощью окончательности и на многие годы оставалась источником бесконечного вдохновения. Я понял, что хочу жить на Востоке и если уеду, то, скорее всего, – навсегда.
Когда я увидел выданный мне в индийском консульстве квиток об оплаченных в счет визы тысяче двухстах рублях, тело отозвалось взрывом нечеловеческой радости. Волна горячего тепла рванулась вверх по позвоночнику. Я опустился на стул в приемной, прикрыл глаза и бесконечный час просидел, давая сорванной на радостях крыше вернуться и закрепиться.
Оскал Кали
Рывком меня вернуло в келью. Тело хотело убедиться, что оно существует здесь и сейчас. Поток воспоминаний прервался, оставив зияющую в сердце рану. Я сверлил темноту глазами в попытке вцепиться в хоть какую-нибудь опору. Не быть сметенным лавиной захлестывающих чувств и неполученных ответов, обрушенных на меня безжалостной памятью. Не знаю, сколько еще я таращился бы во тьму, оглушенный разверзшимся хаосом, если бы новая волна, более плотная и жизнеутверждающая, не накрыла меня, решительно уничтожив саму идею страдательного созерцания.
Кульминацией воспоминаний стал предвиденный давно во сне момент отлета в Индию. «Боинг» туркменских авиалиний устремился в облачное с просветами небо над Москвой. Когда он лег на курс, мою жизнь резко развернуло. Реальности, в которую я был так безнадежно и окончательно вплетен, больше не существовало. Обнулилась.
Воспоминания накатывали с огромной скоростью. Похоже на окончательную перемотку событий перед касанием смерти. Индийская кинолента крутилась еще быстрее, события и чувства вспыхивали и гасли, не оставляя времени на осмысление. Иногда движение замедлялось, развертывая трехмерную картинку.
Первые дни в Варанаси. Движуха, взрывные краски индийского базара, залитые солнцем домики и храмы, деловая суета на гхатах[23 - Гхаты – это набережные индийских рек, выполненные в виде огромных ступеней. На гхатах совершаются пуджи. На прачечных гхатах стирают одежду, лупя ее о камни. На гхатах-шмашанах жгут тела. Культурно значимые места.], Ганга, несущая кишащие людской живностью воды в Бенгальский залив. Что за карма смывать столько грехов! Люди, собаки, буйволы… Как мне вас не хватало! Только, стоп, почему мне так чудовищно хреново? Откуда этот раздрай, почему Бенарес разрывает меня? Давит прямо на клеточном уровне. Ах да, забыл – город-портал. Костры не гаснут три тысячи лет. Приветствую тебя, о город прибывших умереть, решивших навсегда оставить юдоль скорби, вырвавшись из бесконечной пытки смертей и рождений. А ты, вечный город, приветствуешь меня? О нет, Бхайрава, не так! Ты решил, что и мне туда же? Ты взялся за меня, Шив джи? Мне не сюда! Махадэв[24 - Махадэв – Шива.], а-а, Хар-Хар, Махадэв, а может, выкуп? Не хочу быть размолотым прямо сейчас, а, Махадэв?!
Индия той осенью – это взрыв мозга, священная помойка, неустроенность, ежесекундный напряг. Я скитаюсь по небольшим отельчикам. Где же мой уголок без пыли и шума? Несмотря на все попытки, найти место, подходящее для жизни и ученой работы, никак не удается. В комнате последнего гест-хауса, косо поглядывая на меня, шарахалась крыса, явно намекая на то, что погостили – и будет; снаружи атаковали полчища обезьян, пытаясь проникнуть во внутренний дворик через защитную сетку. С первого этажа доносились истошные вопли заезжих орисских[25 - Женщины из штата Орисса.] баб, угрожавших порвать кого-то в вакхическом безумии. У входа возлежал эпический, размером со слоненка, козел. Темным вечером писающие в придорожную канавку индийцы поворачивали головы и с энтузиазмом, но без отрыва от производства восклицали: «хеллоу!».
Я побывал в местных санскритских университетах, познакомился с пандитом Парамахамса Мишрой. С ним мы вгрызались в тексты кашмирского шиваизма[26 - Кашмирский шиваизм – группа йогических и философских учений, которые большей частью практиковались в Кашмире в период между X и XIII веками нашей эры. Передача текстов продолжалась до XX века.]. Я наконец – о боги! – сконцентрировался на своем проекте, переводе с санскрита.
В то же время исподволь покусывало осознание, что я опять занимаюсь чем-то не своим. Я второй раз в Индии, но касаюсь лишь поверхности, щекочу себя интеллектуальным знанием, тащусь от экзистенциальных переживаний, но по-настоящему не постигаю ее глубины. Практик во мне жаждет приключений на засиженный над текстами зад. И однажды, когда внутренний йог одержал победу, я отправился за шактипатом[27 - Шактипата – буквально «падение, нисхождение» шакти. Да, все не хухры-мухры. Это не что иное, как включение, раскрытие внутреннего потенциала человека. Термин использовался в традиции кашмирского шиваизма. Я нечасто слышал его из уст современных йогинов.] в Ришикеш и встретил там учителя-йогина. Гуру вперился в меня третьим глазом и непреклонно поручил найти бабу, мужика или так просто, то есть соло… – чтобы избавиться от внутренней скверны. Оскорбленный в лучших даосских чувствах[28 - Даже точка Хуинь возмущенно задрожала. А как же считать толчки, три легких, один глубокий? Сжатия тазового дна? Входить осторожно? Видимо, идеи горного колдуна были далеки от учения Лао Цзы.], искать бабу или «так» я отказался. В ответ на это раздался гомерический хохот Кришны, сопровождаемый издевательским комментарием: «Что, Марс, ты уж и по*рочить не можешь для собственного освобождения?» Сбежать от йога едва удалось: он буквально заставил мой автобус исчезнуть.
С Гималаев я вернулся с сияющими глазами и мантрой богини Дурги, в черной хламиде, с полированной бамбуковой палкой в руке. Люди – почтительно и со страхом – расступались, принимая меня за Кали-поклонника. После путешествия что-то изменилось: местная сеть зарегистрировала меня. Я сбежал от козлов и баб в приличную гостиницу на гхатах с видом на Гангу.
Первого марта 2003-го я открыл кошелек и обнаружил там последние двести долларов. Мой зад мгновенно вспотел. Да, финансы пели такие романсы, что мама не горюй! Кто бы мог подумать. И как я дошел до такого? По доброй русской традиции я принялся за самобичевание: можно было сделать значительно больше за это время! Находясь волею богов в центре санскритской учености, я должен был со слезами благодарности припадать ко всем доступным стопам пандитов и как минимум изучить Панини[29 - Панини – выдающийся грамматик санскрита.]. Я же вел себя как безвестный русский студент Саша Покрышкин, за три месяца житья в Калькутте отважившийся только выбираться ранними утрами на пруд, которым брезговали даже слоны, и совершать там омовения по системе Порфирия Иванова. Какая неблагодарность к ведущим нас силам!
Вышеупомянутые прегрешения вкупе с непочтительными шуточками про Шиву[30 - Сказанное в Варанаси слово становится реальностью. Я же имел несчастье пошутить: «Не виноват Шива, коли башка вшива». Милостью Благого результат копошился, кусаясь, только на голове.] и попытки малодушно сбежать из священного города оборачиваются кражей лэптопа с переведенным текстом. Ты взял свой выкуп, Махадэв?
Пытаясь справиться с безденежьем, я записываю мельчайшие траты в потрепанную тетрадь, сжимаю в потной ладони каждую банкноту. Вырвавшись из Варанаси, еду в Калькутту в один из известных ашрамов в надежде, что пустят пожить за так. Ведь видел же я когда-то сон: Глава этого индуистского ордена (он недавно ушел в мир Вишну) говорит, кивая на меня, другому монаху: позаботься об этом. Хотя ведь мог и повелеть: этого мудхаку[31 - Санскр.: глупец, дурак.] – гнать в шею! Но нет, я не сомневался, что меня приютят. И приютили: дали угол и время подумать.
Я в ашраме. Восстанавливаю по записям утраченный перевод. Работается хорошо, но нет ни заработка, ни внятных перспектив. Единственный вариант: купить на занятые деньги билет и возвращаться. Не могу. Тело леденеет – идет в полный отказ. Херня задача, piece of cake: купить билет на самолет до Петербурга. Дохожу до дверей агентства. Не могу войти, руке не взяться за ручку двери! Бреду назад. Тело знает лучше? Может, знает, но внутри сомнения и страшный душевный запор. Не могу решиться! Кажется, что если будет еще одна ошибка, то падет карающая десница богов. Черт, где же мой островок покоя и стабильности в этом океане хаоса?
Мостики в Сиам: Бой и откровения Сиддхартхи
Среди лавины беспощадно атаковавших меня картин прошлого возникло лицо азиатского парня лет двадцати. Он с испуганным видом вглядывался в комнату.
Я вспомнил его. Это был Бой[32 - Тайцы в дополнение к формальным именам, обычно на санскрите, имеют и краткие, типа кличек: Муу (свинка или свин!), Ноой (маленький / маленькая), Энт (ant, муравей), Boy, Bee (пчела), Мэу (кошка), Нок (птичка), Болл (ball), Пуу (краб), Биа (beer, то есть да, пиво!) и так далее. Краткие имена используются везде, в том числе в школе и на работе. По имени практически никто не обращается.] – встреченный в Калькутте таец. Он стал странным эфемерным мостиком, приведшим меня в Таиланд.
Момент знакомства: наша компания странствующих неприкаянных иностранцев, изучателей санскрита и философских текстов, расположилась в столовой ашрама. Туда забрел и, пересиливая себя, подошел к нашему столу робкая восточная юноша лет двадцати. Помялся, ожидая, что погонят в шею, неуверенно сел.
Он выглядел настолько потерянным, что захотелось поддержать его:
– How are you?
Потом выяснилось, что я задал единственный вопрос, который не повергает тайцев в ужас и глубокий транс, ибо у них имеется заученный с двухлетнего возраста ответ: «I am fine, thank you. And you?» Парень, однако, одарил меня хитрым взглядом, как бы оценив шутку, но и предупреждая: «Не на простачка напал!» Он горделиво и многозначительно произнес: «No!» И, изменившись в лице, бросился прочь из столовой. Мы переглянулись, пожали плечами и продолжили обедать.
На следующий день, столкнувшись со мной в холле, парниша схватил меня за рукав и торжествующе объявил:
– Халло!
Так я познакомился с Боем.
Происходил он из Исана, северо-восточного региона Таиланда. Рядом с ним витало ощущение хаоса, отсутствующего центра, суровой даосской деконцентрации. Он вполне логично приехал учиться английскому в Индию и с нашей помощью быстро осваивался: очаровал местного тайского консула и закорефанился с поваром тайского ресторана. Еду Бой почитал почище священной коровы. Он таскал мне жареное мясо и не без повода считал вегетарианство разновидностью опасного извращения.
Обретя уверенность в себе, Бой затеял флирт с японкой Минако на десять его старше, а как-то в порыве дружеских чувство хлопнул меня по заду.
– Гей? – ввела его в краску Минако.
– Нет! – возмутился Бой, посинев лицом.
Высказывания Боя вообще отличались глубиной и оригинальностью. Например, однажды он, пожевывая цыпленка, с пафосом заявил:
– Люблю я тампакс![33 - «I like Tampax» – звучало это так: «I lie tampax».]
– ???
