Сочился родник
С непростою водой.
В серебряный чан
Та водица струилась,
В ней древняя сила
И мудрость таилась.
И коли Всесила
Молитве внимала,
Взглянув в отраженье,
Я все прозревала…
Той ночью Луна
Обернулася в тучи,
Деревья стонали,
Их ветер измучил.
Я хрипло твердила,
“О, Духи Познанья,
Проснитесь, молю,
Приоткройте мне тайну,
Что видеть желаю,
Прошу вас, явите,
Ответьте, не мучьте меня,
Не томите!”
Вдруг ветер умолк,
И лес замер, затих,
Лишь звонко журчал
Необычный родник.
Подернулась рябью
Живая вода,
Дрожа, пригляделась,
Но в чане лишь тьма.
“Неужто не явишь”,
Подумалось мне.
Вдруг голос могучий
Взревел в тишине:
“Тот плащ, что ты шила,
В походе украли,
Когда он с отрядом
Стоял на привале.”
Молчанье, и больше
Ни слова, ни знака,
И странно, что мне
Расхотелось вдруг плакать.
“Вернись ко мне, милый”
И высохли слезы.
“Вернусь невредимым”
Застыли березы.
Вдруг дрогнуло небо,
Разбилось на части,
И гром прокатился,
Встречая ненастье.
Забилось сердечко,
И сжалось… дождем
Посыпались тучи
За темным окном.
Змея, отрезав нитку, положила руки на стол, разглядывая их в неверном свете оплывшей свечи. Бурые коготки, венчавшие каждый палец, глянцево поблескивали, бликуя желтоватыми пятнами. Олга давно выучилась ощущать приближение Лиса и в пределах пятидесяти саженей с точность могла определить, как близко он находится от дома. Вот и сейчас, даже не выпуская духа, она знала, что Учитель медленно продирается сквозь метель, бушующую на открытой всем ветрам площадке плаца. Она потянулась, убрала в сундук штопаную одежду, оставив лишь смену белья для бани, и пошла отворять дверь.
Лис, занесенный снегом, был похож на ходячий сугроб. Он скинул тяжелый плащ, шапку и, загромождая просторные сени, втянул внутрь сани, прикрытые медвежьей шкурой.
– Баню, – хриплым с мороза голосом, проговорил нелюдь, разминая заледеневшие в сосульки волосы, – потом разберешь.
Он кивнул на сани и вошел в переднюю, на ходу скидывая сапоги. Олга, накинув полушубок и сунув ноги в залатанные валенки, выпрыгнула в непогоду, хлопнув дверью.
Пока Лис парился, Олга собрала на стол, и вышла в сенцы, горя нетерпеливым желанием узнать, какой гостинец привез Учитель в этот раз. Она, развязав веревки, откинула шкуру и вскрикнула, в ужасе отдергивая руки. На санях, безжизненно откинув пепельно-русую голову, лежал мальчик лет восьми. Синие бескровные губы приоткрыты в немом стоне, в уголках рта запеклась кровь. Дорогая, красного шелка рубаха, подпоясанная красивым цветастым кушаком, выдавала в ребенке сына обеспеченного, возможно, высокородного человека. А жуткая рана на груди пока лишь сулила смерть, ибо мальчик все еще был жив. Змея трясущимися руками перенесла умирающего в переднюю и уложила на лавку. Почему он не сказал мне, что тут раненый?! Малыш даже не застонал, только губы дрогнули. Она разрезала рубашку и тугие бинты, осматривая рану. Лис его перевязал, что ли? Удар был нанесен мастерски, только, видимо, в последнее мгновение рука нападавшего дрогнула, вонзая меч, и клинок прошел на треть пальца правее сердца. Ребенка-то за что так?!
Змея очень боялась звать духа в подмогу. Вынуть болезнь из тела человека во сто крат проще, нежели латать прорехи на этом самом теле. Кроме Стояна у Олги не случалось пациентов со столь серьезными ранениями. А это дитя, балансируя на грани, вряд ли выдержит грубое вмешательство. Олга лихорадочно соображала, в панике теребя ворот рубахи. А мальчик вдруг открыл совершенно ясные серые глаза и, глянув в склоненное над ним скорбное лицо, радостно улыбнулся сквозь набежавшие слезы.
