– К черту Лею! Намазывай! – Лещ стянул с себя футболку, представив на всеобщее обозрение свой могучий торс. Его спину покрывали волдыри и красные пятна, которые были хорошо видны в свете диодных ламп, установленных на раскладном походном столике. Лампы работали от встроенных аккумуляторов, их включили, когда разводили костер, и к этому моменту их яркость уже начала снижаться, но все еще была достаточной для того, чтобы разглядеть «орнамент», оставленный огнем на теле Леща.
– Ого! – вырвалось у Инги при виде этой картины. В ее взгляде мелькнуло сострадание. Она снова потянулась к сумочке, извлекла упаковку ватных дисков, и, приблизившись к Лещу, выдавила на диск гель из тюбика.
– Ватные диски не стерильные, – извиняющимся тоном произнесла она, протягивая к спине Леща дрожащую руку.
– Да и черт с ними! Мажь скорее, не тяни резину! – Лещ выглядел не только раздраженным, но, как показалось Кэсту, каким-то другим. Он всегда был хамоватым и резким, однако часто сдабривал свое хамство шутками: порычит, а потом вдруг скажет что-нибудь смешное, тем самым разряжая обстановку. Нет, все понятно, сейчас ему не до шуток, и все же… Кэст украдкой разглядывал друга и не мог уловить, в чем именно заключаются перемены. Складывалось впечатление, будто вместо Леща здесь стоял незнакомец, очень похожий на него: чужой взгляд, чужие интонации в голосе, да и речь… За последние пять минут Лещ несколько раз сказал «черт», а раньше Кэст не замечал этого слова в его лексиконе.
После того, как все ожоги были обработаны, Лещ немного смягчился и, криво улыбаясь, подмигнул Инге здоровым глазом (второй глаз по-прежнему был скрыт под красными опухшими веками):
– Ну вот, теперь другое дело! Будто заново родился! Черт, как жаль, что ты не моя девчонка! – Он обернулся к Кэсту со словами: – Смотри, не прощелкай! Такую фею быстро уведут!
Кэст скрипнул зубами, сдерживая дерзкую фразу, готовую сорваться с языка. Он не любил, когда вмешивались в его личную жизнь, особенно так нарочито. В другое время не стерпел бы, но в этот раз промолчал, сделав Лещу скидку из-за ожогов: мало ли что человек может нагородить, испытывая болевой шок.
Инга даже бровью не повела, будто и не слышала неуклюжего комплимента в свой адрес: она с невозмутимым видом снова копалась в своем рюкзачке.
Зато Лея, бледная как призрак, смотрела на Леща, кусая губы. Кажется, она уже сожалела о том, что не занялась его ранами сама.
– Ну и чего все приуныли? – Лещ прошелся вокруг угасающего костра, поддел ногой валявшуюся поблизости корягу и закинул на рдеющие угли. Искры взвились неистовым роем и замельтешили в воздухе, но Лещ даже не попытался от них уклониться, словно ему прежних ожогов было мало. – Хома, ну-ка, музыку включай! Зря мы, что ли, в такую даль приперлись?! Да-ава-ай пошуми-им! – последнюю фразу Лещ пропел, пританцовывая и вращая руками. Кэст вспомнил, что где-то слышал такую песню.
– Аккумулятор сядет, – возразил Хома, окидывая Леща недоумевающим взглядом, – тоже, судя по всему, заметил в нем странные перемены.
– Ничего, с «толкача» заведем! – беззаботно махнул рукой Лещ.
– Да ты гонишь! С какого «толкача»? Машина на «автомате»! – Хома ошарашенно выпучил глаза.
– Ладно тебе, не нуди, включай музон! Мотор заведи, и все дела! – продолжал наседать Лещ. – И форель тащи, жарить будем!
– О, тогда я принесу зефирки! – оживилась Ума и, выронив охапку листьев подорожника, направилась к стоявшему чуть поодаль автомобилю.
Огромный квадратный хаммер цвета безлунной ночи смутно вырисовывался во тьме среди стогов сена. На фоне сельского пейзажа он совершенно утратил флер крутого авто, которым обладал, с рычанием гоняя по городским улицам, и теперь казался не круче какого-нибудь ржавого скрипучего трактора, по бумагам списанного на металлолом еще с десяток лет назад, но по факту обреченного бороздить окрестные просторы до последнего вздоха. Они купили его вскладчину – Лещ, Хома и Кэст. Договорились, что будут пользоваться им по очереди, но чаще катались втроем. Все трое работали в одном месте – крошечном ресторанчике с незамысловатым названием «Греча». Хома был поваром, Лещ – охранником, а Кэст – администратором. Ресторанчик дышал на ладан, и хозяин не раз грозился его закрыть, сетуя на низкую проходимость и маленькую выручку. Хома предлагал Лещу и Кэсту скинуться и выкупить это заведение, уверяя, что у них дела пойдут намного лучше. Эта тема не раз становилась причиной жарких споров, но к единому мнению они так и не пришли.
– Все проблемы из-за дурацкого названия. Сменим «Гречу» на что-нибудь мясное, и народ сразу потянется! – доказывал Хома.
Кэст считал, что смена названия «Грече» никак не поможет.
– Место не проходное, нужно менять локацию.
Лещ его в этом поддерживал и добавлял:
– Не только локацию, но и стиль. Клиентов притягивает особая атмосфера. Было бы здорово открыть что-то вроде этно-кафе, такое отлично вписалось бы в парк на Беличьем острове.
– Там этих кафе, как грибов в лесу, – ворчал Хома.
– Зато центр города, народ толпами ходит, деньгами сорит. Все кафе битком, и на нас клиентов хватит, – убеждал Лещ.
Но мечты вот уже второй год подряд оставались мечтами, а они продолжали работать в «Грече» за скромную зарплату.
Щелкнули, отворяясь одна за другой, передние дверцы хаммера. Резкие звуки музыки хлынули из колонок. Кэсту казалось, что они причиняют ему физическую боль. Он мечтал вернуться домой. Наверное, еще ни разу в жизни ему не хотелось этого так сильно, он словно чувствовал, что родной дом увидит еще не скоро. С каждой минутой крепло желание пешком отправиться к шоссе, чтобы поймать попутку до города, но на месте его удерживала мысль о том, что ребята обидятся на него не на шутку. И особенно Лещ, который сейчас явно не в себе. Бедная Лея… Кэст смотрел, как Лещ кривляется под музыку (танцем это нельзя было назвать даже с большой натяжкой), и все ближе подбирается к Инге, и представлял, каково же Лее видеть подобное зрелище. Инга, хоть и пятилась от Леща, но смотрела на него с игривой улыбкой и, судя по всему, готова была вскоре уступить его натиску. Оба они постепенно отдалялись от костра и от поляны, все глубже погружаясь в темноту, и вскоре совсем исчезли из виду. Послышался кокетливый смех Инги, который через мгновение прервался удивленно-восхищенным вздохом.
– Может, потанцуем? – Перед Кэстом возникла Лея. Обращаясь к нему, она смотрела в сторону, в непроницаемую тьму, черной стеной высившуюся за границей дрожащего света, исходившего от костра, – туда, где исчезли Лещ и Инга.
«Неужели она надеется, что, как только окажется в моих объятиях, Лещ тотчас примчится обратно? Наивно!» – подумал Кэст и виновато произнес:
– Извини. Что-то я сегодня не в форме. Пойду спать, пожалуй.
Под оскорбленным взглядом Леи он резко отшатнулся в сторону и врезался в Хому и Уму, сидевших у костра с шампурами в руках. Хома потерял равновесие, замахал руками, и нанизанные на его шампур зефирки попадали в огонь.
– Эй, потише! – заорал он и хотел сказать еще что-то гневное, но, взглянув на Кэста, а потом на Лею, только вздохнул и отвернулся. Похоже, он сочувствовал им обоим из-за ситуации с Лещом и Ингой, потому и замолчал.
– Ничего, у меня этих зефирок целый мешок! – Ума поспешила успокоить Хому, а затем, обращаясь к Кэсту и Лее, сообщила: – Впервые жарю зефир на костре! Вкус бесподобный! Вообще не сравнить с тем, что получается в микроволновке.
– Серьезно? – Лея подошла к ним и села рядом.
– Жаль, с форелью не заладилось, – тоскливо произнес Хома. – Собирались закатить вечеринку с барбекю, но что-то пошло не так…
– Все из-за пугала, которое откопала Инга, – подхватила Лея. – Если бы не это, вечер мог бы получиться идеальным.
Пользуясь тем, что о нем забыли, Кэст отправился к своему стогу и, погрузившись в пучину душистого сена, с наслаждением закрыл глаза.
Ему приснилось пугало, торчащее посреди голого черного поля. Рукава широкого плаща, раскинутые в стороны, трепетали на ветру; вылезшие из них корявые ветки, издали похожие на мумифицированные конечности, покачивались с костяным скрипом; шляпа сползла вниз и полностью скрыла пустое лицо. Над пугалом кружил здоровенный жирный ворон с огромным клювом, измазанным в чем-то красном. Над вороном висела огромная, в полнеба, желтая луна, покрытая сеткой трещин, извилистых, как червоточины. От луны веяло холодом и жутью, а из ее трещин что-то сочилось. Крупные капли с глянцевым блеском падали на землю, на пугало и на ворона, оставляя повсюду темные пятна. Покружив еще какое-то время, ворон сел на голову пугала и сложил крылья. Одним глазом, блестящим, как стеклянная бусина, он уставился на Кэста, а второго глаза у него не было. Ворон топтался по шляпе, перебирая когтистыми лапами, и та все больше сдвигалась назад, открывая то, что было под ней. Там оказалось лицо Инги, бледное и очень испуганное. В ее округлившихся глазах плескалась паника. Лапа ворона прошлась по ее лбу, оставляя багровые царапины. Капли крови выкатились из них и поползли по щекам, отчего ее лицо вскоре покрылось кровавыми дорожками, похожими на лунные «червоточины». Инга закричала, завертела головой, пытаясь сбросить с себя ворона, но тот продолжал царапать ее лицо, быстро превращая его в кровавое месиво.
Алые капли брызнули во все стороны, ослепительно сверкая в лунном свете и придавая ему красноватый оттенок. Капли взлетали так высоко, что забрызгали всю луну, и она стала красной, как рассветное солнце, только в отличие от солнца была неспособна рассеять тьму и выглядела очень жутко в черном небе. Ее густо-красный свет тяжело бил в глаза Кэсту, и тот пытался отвернуться, но куда бы он ни посмотрел, красная луна была повсюду. Несколько капель долетели до него и алыми иглами вонзились в кожу, от них по всему телу разлился страшный зуд. Кэст начал неистово чесаться, как пес, закусанный блохами, и… проснулся.
Зуд никуда не исчез, и стало ясно, что его вызвали многочисленные мелкие травинки, коловшие тело со всех сторон. Кэст по-прежнему лежал в стогу. Его взгляд пронзил розоватое небо, припорошенное полупрозрачными хлопьями перистых облаков, скользнул к горизонту, над которым поднималось пламенеющее солнце, опустился к земле и прошелся по ней, исследуя пространство, попадавшее в поле зрения. Внимание Кэста притянул ярко-синий бугор, при более детальном рассмотрении оказавшийся палаткой. Кто-то из ребят устроился на ночлег с большим комфортом, чем он, – скорее всего, Ума, это она брала с собой палатку в поездку. Палатка была двухместной, наверняка вместе с Умой там находился кто-то еще – либо Хома, либо Лея. Вероятно, остальные расположились в хаммере, хотя едва ли им удалось нормально разместиться там втроем. Но, может быть, кто-нибудь тоже заночевал в стогу сена, как и Кэст?
Заворочавшись, Кэст случайно коснулся чьего-то тела и обнаружил, что рядом с ним лежит Инга: руки безмятежно раскинуты в стороны, светлые волосы разметались по лицу, скрывая его плотным платиновым покрывалом, чуть красноватым в отблесках разгорающегося рассвета. Или… Кэст похолодел, осознав, что рассвет ни при чем: волосы Инги были испачканы чем-то красным.
Испачканы кровью, сочащейся из царапин, оставленных на лице когтями ворона…
Дрогнувшей рукой Кэст сдвинул в сторону завесу из волос и подавился собственным криком: лицо Инги выглядело в точности так, как в последние мгновения его сна, представляя собой сплошную кровавую маску.
Глава 2
Боня
В выходные на Беличьем острове было не протолкнуться: отдыхающие бродили по аллеям и дорожкам плотными шеренгами. Между ними, чудом избегая столкновения, лавировали приверженцы активного отдыха всех мастей: бегуны, велосипедисты, любители скандинавской ходьбы, скейтбордисты. Все скамейки занимали влюбленные парочки. На каждом шагу встречались старушки, сыпавшие вокруг себя семечками и крошками, к ним слетались полчища голубей, а иногда прибегали и белки из тех, что понаглее: отыскав брешь в голубиной туче, они стремглав мчались к месту раздачи, хватали, сколько влезало в лапу, и в несколько гигантских прыжков возвращались под прикрытие пышных елок, подступавших вплотную к аллеям парка.
Боня ничего не имела против голубей и белок, но вот от людей старалась держаться подальше, поэтому пробиралась к нужному месту через лес. Ее жизнь сложилась таким образом, что в свои неполные восемнадцать она не встретила ни одного человека, достойного уважения, и, тем более, доверия. Причем, осознала она этот факт не так давно, а раньше никогда не оценивала моральный облик окружавших ее сверстников и взрослых. Но однажды словно пелена с глаз упала: Боня обнаружила, что рядом с ней нет ни одной близкой души, никого, с кем можно было бы поговорить о наболевшем. Случилось это около двух лет назад, когда ее мать внезапно развелась с отцом и укатила в Америку, не обещая вернуться. Правда, она обещала забрать Боню к себе после того, как обустроится на новом месте, и поначалу Боня в это верила, но недолго. Вскоре мать сообщила, что мужчина, с которым она собиралась связать свою жизнь, ее бросил, не оставив ни гроша на пропитание, и ей пришлось устроиться уборщицей в кафе, – денег едва хватало на аренду скромного жилья и еду, содержать дочь она была не в состоянии. «Возвращайся назад, мама!» – дрогнувшим голосом взмолилась в ответ Боня, чувствуя, как телефон выскальзывает из намокшей ладони. Она знала, что мать не вернется, потому что возвращаться было некуда: отец успел найти новую жену, да если бы и не нашел, все равно не пустил бы неверную супругу на порог. «Мосты сожжены. Прости меня, дочка…» – услышав слезы в голосе матери, Боня почувствовала щемящую тоску, понимая, что больше они не увидятся. Казалось, что мир рухнул в одночасье, и дальнейшая жизнь потеряла всяческий смысл. Горе душило Боню и искало выхода, но поделиться им было не с кем. Кому она могла об этом рассказать? Одноклассницы способны были лишь завидовать и злорадствовать, ничего, кроме ехидных шуточек за спиной, от них не дождешься. Отец и родственники – даже с маминой стороны! – тоже вряд ли посочувствуют, скорее, начнут извергать в адрес ее матери тонны критики, пусть и вполне заслуженной, но не способной облегчить боль, разрывавшую сердце Бони. А что способно было облегчить боль, Боня не знала. Однако позже до нее дошло: только человек, которому она по-настоящему не безразлична, смог бы ее утешить, но где же такого найдешь? Если даже родная мать бросила ее ради мечты о лучшей жизни, то что говорить об остальных? Бессмысленно надеяться на чье-то искреннее участие. Может быть, вообще все люди только притворяются, что любят своих родных? Скорее всего, никакой любви не существует…
Оглядевшись, Боня поняла, что пора выходить из леса: она добралась до кафе, где варили лучший кофе на всем Беличьем острове: этот манящий аромат чувствовался даже здесь, пробиваясь сквозь густые запахи хвои и сосновой смолы. Повернув влево, Боня направилась к аллее, тянувшейся вдоль лесополосы, поднялась по бетонным ступеням и оказалась перед павильоном из темно-коричневого стекла с зеркальным эффектом. Прежде, чем войти, бросила мимолетный взгляд на свое отражение в зеркальной стене и пониже надвинула на лицо капюшон, пряча выбившиеся длинные пряди золотисто-медных волос. Как она ни старалась скрыть свою броскую внешность под черной курткой и мешковатыми джинсами, все равно была слишком заметной для бродяжки: длинные ноги, точеная фигура, милое лицо, изящный разрез глаз, взгляд с поволокой… Разве такую красоту спрячешь? Но до чего же это мешало ей жить! Мужчины то и дело таращились на нее, а их спутницы обжигали ее неодобрительными взглядами; некоторые даже шипели – не то на мужчин, не то на нее, посылая ей вслед страшные проклятия и приписывая всевозможные пороки. Вот еще одна из причин держаться подальше от людей…
Боня взялась за дверную ручку и потянула на себя. От ароматов кофе и свежей выпечки закружилась голова, и захотелось съесть круассан прямо здесь, хотя она не любила сидеть в кафе и обычно забирала заказ с собой. К тому же, на другом краю Беличьего острова ее ждали…
– Мне три бургера самых больших, с курицей. Да-да, «Гранд Чикен два икс эль». И еще шесть круассанов. Нет, давайте девять. И картошки-фри три пакета, тоже «два икс эль». Три кофе еще. Все с собой. Нет, не все, один кофе и круассан не упаковывайте.
Бармен – тощий бледнолицый парень – выдал заказ с невероятной скоростью, несмотря на слегка заторможенный вид и рассеянный взгляд. Боня всегда удивлялась ловкости его рук: прямо фокусник!
Она расположилась на высоком барном стуле у стойки, тянувшейся вдоль стены. На стене висел небольшой телевизор, где транслировалась криминальная сводка. Весь экран занимало фото какого-то парня, и голос за кадром сообщал, что это беглый преступник, которого разыскивают за жестокое убийство девушки – дочери депутата городской думы. «Ого! – поразилась Боня, поперхнувшись горячим кофе. – Каким же надо быть кретином, чтобы отправить на тот свет дочь депутата! Интересно, чем она ему так насолила?»
Парень показался Боне вполне симпатичным: темные волнистые волосы, открытый и умный взгляд, интеллигентное лицо, тень улыбки на тонких губах. С виду не дурачок. Да и на убийцу не похож, зато похож на Тимоти Шаламе из «Дюны», которого Боня считала эталоном мужской красоты. «Либо дочь депутата – отъявленная стерва, либо здесь какая-то ошибка, но в любом случае, этот красавчик здорово влип! Сто процентов, его поймают!»
Боня сжала зубами хрустящий круассан, и теплая шоколадная начинка наполнила рот. Мир за стеклянной стеной кафе сразу стал казаться ярче и прекраснее, а высотки нового жилищного комплекса, отделенного от Беличьего острова широкой рекой, уже не выглядели такими недосягаемыми, словно из другой реальности. Боня размечталась, что наступит время, когда она сможет любоваться Беличьим островом, глядя в окно одной из этих высоток. Однажды она обязательно разбогатеет и купит там квартиру на последнем этаже с самым лучшим видом, а мрачные, изъеденные временем стены заброшенного яхт-клуба навсегда останутся в прошлом. Если только ей повезет разжиться достаточной суммой денег, она и для Маманши с Друидом подыщет новое жилье: они заслужили. Если бы не они, вряд ли она бы сейчас сидела здесь и жевала этот круассан, предаваясь радужным мечтам. Маманша и Друид не только удержали ее от безрассудного шага в пустоту за мостом, но и вернули ей способность мечтать. А еще они стали для нее новой семьей – не в буквальном смысле, конечно, но Боня была уверена в том, что если бы с ней случилась беда, они бы огорчились куда больше, чем ее собственные родители.
Маманша и Друид были довольно странной парочкой. Оба они очень сильно отличались от нормальных людей, как внешностью, так и внутренним содержанием. Хотя в последнее время разных фриков вокруг развелось – не счесть, Боня давно перестала удивляться при виде различных типов с татуированными и унизанными пирсингом лицами, с волосами и глазами диких цветов… ну, разве что, пузатые бородачи в обтягивающих леггинсах иногда вызывали у нее усмешку, которую приходилось прятать, чтобы не задеть их самолюбие, а в остальном, можно сказать, она уже ко всему привыкла. Но Маманша и Друид до сих пор ее слегка шокировали.
Внешность Маманши оставалась для Бони загадкой, потому что та всегда носила медицинскую маску, скрывавшую нижнюю часть лица, хотя пандемия давно канула в лету. Глаза Маманша прятала за темными, абсолютно непроницаемыми очками. Может, она и снимала их когда-нибудь, но Боне ни разу не удалось застать ее в этот момент. Наверное, у Маманши имелись веские причины на то, чтобы так тщательно маскироваться, но она никогда об этом не рассказывала. Боню разбирало любопытство, и однажды она спросила Маманшу, для чего ей солнцезащитные очки и медицинская маска в полутемном помещении клуба, где не бывает посторонних. Маманша буркнула в ответ что-то вроде «Береженого Бог бережет», а в другой раз, когда Боня снова спросила ее об этом, грубо отрезала: «Не суй нос не в свое дело!» С тех пор у Бони пропало желание задавать вопросы на эту тему: в конце концов, каждый имеет право на свои секреты.
Судя по сгорбленной фигуре и седине в коротко остриженных волосах, по возрасту Маманша годилась Боне в бабушки: должно быть, ей было не меньше шестидесяти. Но Боня иногда обращалась к ней «Мам», сокращая ее кличку, и той это явно нравилось. Как-то раз Маманша даже сказала: «Можно считать, что жизнь удалась, если кто-то зовет тебя мамой». Боня не знала ничего о прошлом Маманши и понятия не имела, были ли у той свои дети, но после этой фразы решила, что, скорее всего, нет.
Маманша умела предсказывать судьбу и этим зарабатывала себе на пропитание. Она оценивала свои услуги довольно высоко, а какой бы то ни было рекламой пренебрегала, поэтому очередь из желающих узнать свое будущее к ней не выстраивалась, однако иногда на площадку перед клубом приезжали дорогие автомобили, и тогда Маманша ненадолго покидала свое убежище.
Сеансы предсказания проводились тут же, под пешеходным мостом, протянувшимся над площадкой и когда-то соединявшим второй этаж яхт-клуба и трибуны болельщиков, расположенные на крутом берегу реки. Трибуны представляли собой широкие бетонные ступени и напоминали фрагмент греческого амфитеатра своей дугообразной формой. Наверное, в семидесятые это выглядело впечатляюще, но сейчас и ступени, и мост, ведущий к ним, имели жалкий вид: бетонные поверхности растрескались и раскрошились, отовсюду торчала ржавая арматура, а в лестничном пролете над трибунами зияли огромные дыры. К тому же, как часто случается с бесхозными городскими объектами, все они были сплошь покрыты аляповатыми и бестолковыми граффити, не имевшими никакой художественной ценности.
Всем клиентам, обратившимся за пророчеством, Маманша предсказывала страшные бедствия, которые должны были свалиться на них в недалеком будущем. Клиенты ей верили – возможно, потому, что у каждого из них имелись серьезные проблемы в какой-то сфере – либо со здоровьем, либо в бизнесе, ведь едва ли человек станет обращаться к гадалке, если у него в жизни все хорошо. Конечно, всем клиентам хотелось отвести от себя беду, и ради такого они готовы были расстаться с приличной денежной суммой, а Маманша ловко этим пользовалась: продавала им в качестве оберегов вещицы из дерева, изготовленные Друидом. Если клиент соглашался купить так называемый оберег (а они всегда соглашались), Маманша шептала на эту вещицу какую-нибудь абракадабру и вручала ему, уверяя, что до тех пор, пока вещица будет при нем, никакая беда его не коснется.
Боня считала, что все эти «сеансы» – чистой воды мошенничество, но не осуждала Маманшу, ведь таким образом та пыталась выжить, не причиняя никому вреда, а клиенты лишались хоть и больших, но далеко не последних денег. Однако Боня опасалась, что однажды кто-нибудь из них убедится в бесполезности «оберегов» Маманши и явится к ней с разбирательствами. Но странное дело, время шло, а предъявлять претензии никто не спешил, словно клиентов все устраивало. Ну, или сила «оберегов» ни у кого не вызывала сомнений.
Иногда Боне казалось, что «обереги» действительно обладают неким мистическим действием, но подобные мысли она приписывала своей излишней наивности и доверчивости, от которых давно пыталась избавиться, и злилась, если в очередной раз обнаруживала у себя эти слабости. Мир прозаичен и жесток, считала она, и безнаказанно верить в сказки могут только те, кто обладает какой-то силой: силой богатства или силой власти, например. Всем остальным приходится постоянно быть начеку, чтобы не стать жертвой таких «силачей».
Недаром ведь Маманша и Друид обитали в заброшенной части острова, куда обычным людям доступ был закрыт, – жестокий мир пережевал и выплюнул их на обочину жизни, и если бы не Страж, едва ли они были бы живы до сих пор. Возможно, их маскарад объяснялся тем, что оба они от кого-то скрывались: или нарушили закон, или нажили себе смертельных врагов. Друид маскировался еще более тщательно, чем Маманша, и куда более затейливо: когда он находился при «полном параде», распознать в нем человека было практически невозможно. В такие моменты Друиду больше подошла бы кличка Леший, потому что выглядел он, как ожившее дерево. Его маскарад состоял из голых древесных прутьев, скрепленных между собой в виде шалаша, и маскировочной сетки с имитацией увядшей листвы, какими часто занавешивают изгороди на летних верандах кафе. В отличие от Маманши, не расстававшейся с маской и очками, Друид облачался в древесный костюм лишь тогда, когда уходил в лес, который начинался сразу за яхт-клубом и тянулся до самого края острова, острым клином вонзавшегося в широкую реку. Непонятно, зачем Друид пользовался маскировкой, ведь этот лес располагался на территории, закрытой для посторонних, и попасть туда можно было лишь через ворота, которые охранял Страж – суровый мужчина с добрым сердцем. Он позволял бездомным, таким, как Маманша и Друид, жить в заброшенном яхт-клубе и даже подкармливал их иногда, покупал им бургеры, а в день зарплаты привозил продукты из супермаркета. По словам Стража, закрытую часть острова собирались благоустраивать на средства частных инвесторов, поэтому и огородили территорию. В яхт-клубе даже начали делать ремонт, подключили электричество и воду, но что-то пошло не так – то ли инвестиций оказалось недостаточно, то ли возникли проблемы с законодательной базой, но работы остановились еще два года назад. С тех пор, кроме Стража, никаких работников на объекте не было, и он опасался, как бы ему вскоре не пришлось подыскивать новую работу, если финансирование совсем прекратится. Из шестерых охранников, работавших на объекте с момента запуска проекта, он остался совсем один. Зарплату ему платили неплохую, но, если учесть, что работал он без выходных, выходило не так уж и много. Правда, выходные и отпуск Стражу все же полагались, на время его отсутствия ему обещали прислать замену, но он предпочитал отдыху денежную компенсацию, не желая никому уступать свой пост. Боня догадывалась, что Страж делал это не из жадности, а из жалости к тем, кого приютил, ведь другой охранник мог бы выдворить Маманшу и Друида восвояси или донести о них руководству, и тогда им пришлось бы искать новое убежище. Впрочем, и Боне тоже: пусть у нее и была своя комната в родительской квартире, но туда она возвращаться не собиралась. Уж лучше скитаться по подвалам, как, кстати, она и делала, прежде чем очутилась в этом яхт-клубе. Правда, именно из-за этого она сюда и попала, и только чудом не отправилась на тот свет.
Чудо в виде Маманши появилось в тот момент, когда Боня стояла на самом краю пешеходного моста, примыкавшего к яхт-клубу, смотрела на «амфитеатр» под мостом и гадала, мгновенной ли будет ее смерть, когда она упадет на бетонные ступени, или ей предстоит еще помучиться. Не хотелось бы выжить и остаться калекой. Она уже присмотрела место, где бетон, изъеденный временем, почти сошел, и обнажились железные прутья арматуры: если удастся приземлиться туда, то шанс на выживание будет ничтожным. Осталось лишь собраться с духом и сделать последний в своей жизни шаг. Сердце затрепыхалось, как пойманная бабочка, нервы натянулись стальными струнами. Мелькнула мысль, что очень символично умереть в тот же день, когда и родилась: даты на могильном памятнике будут смотреться красиво (конечно, если ее найдут и похоронят, а то, может, она, уже мертвая, скатится в реку, и ее унесет течением).
Перед тем, как сделать последний шаг, Боня окончательно справилась с бурей эмоций, клокотавшей внутри, и заставила себя признать, что решение расстаться с жизнью продиктовано не сиюминутным порывом, а необходимостью: после ссоры с отцом она осталась без крыши над головой, и податься ей было совершенно некуда, так зачем же мучиться? Куда проще взять и все прекратить. Поставить точку в своей истории, которая получилась скучной и безрадостной, – так пусть она хотя бы не будет слишком длинной.
Боня решилась и уже сделала глубокий вдох, но внезапно налетел октябрьский ветер, пахнущий рекой, сорвал с ее головы капюшон и толкнул в грудь мягкой холодной лапой. Она невольно отступила от края и врезалась в кого-то, стоявшего позади. Будучи уверена, что находится на мосту одна, Боня вскрикнула от неожиданности, а, увидев подкравшегося к ней человека, оторопела: это оказалась немолодая женщина в черных очках, неуместных в пасмурную погоду. Нижнюю часть ее лица скрывала замызганная медицинская маска, натянутая до самых очков.
Так Боня впервые встретилась с Маманшей. Появление странной незнакомки потрясло ее, но потом, узнав эту женщину поближе, Боня удивилась еще больше: Маманша очень редко покидала яхт-клуб, и причина, заставившая ее подняться на полуразрушенный мост, до сих пор оставалась для Бони загадкой. Единственное объяснение, которое приходило Боне в голову, казалось слишком неправдоподобным: не могла же Маманша узнать о ее планах спрыгнуть с моста и последовать за ней, чтобы удержать от рокового шага? Но предположение, что Маманша залезла на мост, желая полюбоваться видом на реку, было совсем уж фантастическим.
– Хочешь, я сделаю так, чтобы у автора этого художества руки отсохли? – спросила Маманша вместо приветствия, указывая скрюченным пальцем на левый глаз Бони, под которым багровел свежий кровоподтек.
Боня слабо улыбнулась, подумав, что незнакомка шутит, и, подыгрывая ей, возразила:
– Нет, он ведь тогда работать не сможет, а ему семью кормить надо. Дети же не виноваты.
Автором «художества» был отец Бони. Еще и часа не прошло с тех пор, как он оставил на ее лице эту отметину после того, как нашел дочь в подвале соседней девятиэтажки, где она тусила в компании сверстников. Отец выволок ее оттуда за шиворот и привел домой. Наверное, он едва сдерживался, чтобы не врезать ей при свидетелях, и сделал это сразу же, как только дверь квартиры закрылась за ними.
– Добрая, значит… – хмыкнула Маманша и, окинув Боню изучающим взглядом, добавила: – Молодая еще. Ну ничего, это пройдет. Доброта, она от неопытности. Чаю хочешь?
Боне вдруг очень захотелось выпить кружку горячего чая. Все равно свести счеты с жизнью сегодня уже не получится: появление незнакомки сбило весь настрой. Да и куда торопиться? Днем раньше, днем позже, какая разница.
Маманша привела ее в яхт-клуб, так она назвала серое двухэтажное здание с огромными окнами. Двери парадного входа были заколочены досками, и они попали внутрь через маленькую неприметную дверцу с обратной стороны. Темный холодный коридор вывел их в просторный зал, залитый закатным солнцем. В центре зала стояла небольшая, но изящная белая яхта с черной надписью «Нептун» на борту. В ореоле солнечной позолоты судно показалось Боне роскошным и сказочным, вроде Летучего Корабля, способного доставить своего владельца к заветной мечте.
Но вот солнце скрылось за тучами, краски вмиг потускнели, и магия рассеялась. Все. Сказка закончилась, не начавшись.
Лишенная золотого сияния, яхта сразу обрела неприглядный вид: стали видны вмятины и потертости на ее боках, повсюду темнели царапины. Мачта, лишенная паруса, вызывала ассоциацию с кладбищенским крестом, а при взгляде на надпись «Нептун» складывалось впечатление, что ее специально пытались соскрести, но по какой-то причине не довели дело до конца. Первая и две последние буквы были облезлыми, и на их фоне отчетливо выделялась середина слова: «епт».
Маманша потянула Боню к лестнице, которую та, очарованная яхтой, сразу не заметила. На ступенях сверкали россыпи осколков битого стекла, кое-где одинокими сердечками желтели липовые листья. В разбитое окно, выходившее на лестничную клетку, врывался ветер, приносивший с собой мелкую октябрьскую морось.
Поднявшись на второй этаж, они проследовали по коридору мимо распахнутых дверей, и Боня с любопытством вертела головой, заглядывая вглубь помещений. Все они, отмеченные печатью разрухи, производили тягостное впечатление, сравнимое с чувством, которое возникает на кладбищах: как будто стоишь одной ногой в мертвом мире, зная, что однажды провалишься туда целиком. Судя по останкам искореженной мебели, здесь располагались раздевалки и комнаты отдыха для спортсменов. На другом конце коридора пространство распахнулось просторным фойе. За окнами, занимавшими почти всю левую стену, виднелась лоджия, соединявшаяся с пешеходным мостом, ведущим к трибунам на берегу реки. Увидев мост, Боня ощутила болезненный укол в сердце: сейчас ее искалеченное тело должно было уже остывать на одной из этих трибун. Представившаяся картина показалась ей дикой и безобразной.
От неприятных мыслей Боню отвлекли громкие звуки, похожие на звон посуды. Они доносились из-за двустворчатых дверей с табличкой «Столовая», расположенных на противоположной стене. Ожидая увидеть за дверями такую же разруху, как и везде, Боня была приятно удивлена, обнаружив там вполне уютный зал, заполненный столиками, аккуратно расставленными по всему периметру. Окна прикрывали воздушные занавески, в салфетницах белели свежие салфетки, на стенах красовались постеры с изображением белокрылых яхт и речных пейзажей.
Справа зал перегораживала стойка выдачи блюд, позади которой суетился, сильно ссутулившись, какой-то человек с косматой шевелюрой. Повернувшись на звук открывшейся двери, он мельком глянул на них из-под лохм, свесившихся на лицо, и бросил, продолжив заниматься своим делом:
– Располагайтесь! Все почти готово.
Это прозвучало очень заманчиво. Боня подумала, что, наверное, тысячу лет не ела нормальной горячей еды, ограничиваясь перекусами.
Маманша, не снимая куртки, села за ближайший к стойке столик, сложила на нем руки и деловито сцепила пальцы в замок.
– У нас гостья! – крикнула она в спину косматому мужчине, а повернувшись к Боне, сообщила: – Это Друид. Он не очень любит гостей, так что вряд ли составит нам компанию. Но это и к лучшему. Собеседник из него никудышный.
Словно прислушиваясь, Друид повернул голову, и в просвете между космами блеснул его горящий любопытством глаз.
– Ничего, со временем он привыкнет, – добавила Маманша, и Боня вскинула на нее удивленный взгляд.
– Со временем? – переспросила она, думая о том, что не собирается надолго задерживаться здесь (как и в целом на этом свете).
Маманша пожала плечами:
– Ты ведь не вернешься к своему «художнику»? – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла она, намекая на синяк у Бони под глазом.
– У меня мама в Америке, – сама от себя не ожидая, заявила Боня. – И я скоро улечу к ней, – добавила она уже более уверенно.
– Ну и отлично. – Маманша покивала. – А пока не наступит это «скоро», можешь пожить у нас. Места здесь полно, сама видишь. Все удобства есть: вода, свет, тепло. И даже охрана. Правда, Страж еще не знает про тебя, но он мужик нормальный, не прогонит, думаю.
Появился Друид с подносом, на котором дымились две тарелки с едой и две кружки с чаем. Оставив свою ношу у них на столе, он исчез так быстро, что Боня не успела разглядеть его лица. Но она заметила, что Друид был далеко не юным, хотя и явно моложе Маманши. Наверное, по возрасту он годился Боне в отцы.
Проводив взглядом сухощавую невысокую фигуру Друида, облаченного в камуфляжный костюм, поверх которого был надет фартук, Боня повернулась к Маманше, и ее взгляд пронзил пустоту. Оказалось, что Маманша пересела за соседний столик, захватив с собой свой ужин. Она расположилась спиной к Боне и, судя по чавкающим звукам, уже приступила к трапезе. Словно почувствовав на себе изумленный взгляд Бони, Маманша пояснила, не оборачиваясь:
– Во время еды мне приходится снимать очки и маску, а я слишком страшная, поэтому всегда ем отдельно, чтобы не портить никому аппетит.
– Но я не… – собралась возразить Боня, но Маманша перебила ее.
– Это не обсуждается. Ешь! Тебе еще свою комнату прибирать.
От тарелки исходил головокружительный аромат, и Боня, оставив Маманшу в покое, набросилась на еду. Это оказалась всего лишь тушенка с гречкой, но недаром говорят, что голод – лучшая приправа: в один миг Боня смела все до последней крошки. Чай тоже показался ей очень вкусным, крепким и терпким. После пары глотков внезапно вернулось желание жить. Возникла мысль принять предложение Маманши и провести в яхт-клубе пару дней. Мост ведь никуда за это время не денется.
Однако дней с тех пор прошло гораздо больше.
