Выдался дождливый пасмурный день, но это была суббота, поэтому с самого утра Марк забрал Мишу с Ленинского. В семье Марка было принято называть дома родственников по улицам, и вместо «мы поехали к бабушке» говорилось «мы едем на Ленинский», что до сих пор вызывало недоумение у Славы, хотя они прожили вместе уже десять лет.
Усадив сына в автокресло, Марк заговорщицки сказал:
– Ну что, поедем повидаться с мамой?
– Ура! – обрадовался Мишка, захлопав в ладоши.
Через полчаса они уже подъехали к высокому зданию больницы и стали искать парковку. На территорию больницы их машину не пустили – въезд только по пропускам – и Марку пришлось сдавать назад, чтобы выехать обратно на дорогу. В этот момент сзади в него чуть не врезался мотоциклист, который съехав с шоссе не успел сбросить скорость. Лихо объехав субару, мотоциклист направился к шлагбауму, и шлагбаум сразу поднялся, пропустив его на больничную парковку.
– Интересно, это у них доктора на мотоциклах рассекают или пациентов на них забирают… – ухмыльнулся Марк и вырулив на шоссе, быстро нашел место на придорожной парковке.
Роддом располагался рядом с основным зданием больницы. Марк тащил большой пакет с едой и одеждой, а Мишка в предвкушении встречи теребил в руках нарисованный по пути рисунок с изображением улыбающейся Славы и неуверенно выведенными словами «мама не болей».
Их остановили на пороге. Оказалось, что с сегодняшнего дня роддом на карантине, и все посещения прекращены. Миша совсем сник от этой новости. Тогда они оставили передачку, положив в подписанный пакет Мишин рисунок и письмо Марка, а сами пошли искать мамино окно.
– Что ты видишь в окне?
– Небо…
– А что еще?
– Тучи – кажется, скоро будет дождь…
– А если подойдешь к окну, то что увидишь?
– Сейчас попробую, – Слава поднялась и подойдя к окну, оперлась руками о гладкий белый подоконник. Стоит пару дней полежать, и становишься слабой. – Я вижу деревья – зеленеют себе потихоньку… какой-то больничный корпус… дорожка, по ней идет человек в шлеме, мотоциклист что ли… Вижу ряд скамеек прямо внизу под окнами… И надписи на асфальте, много надписей. «Жанна, спасибо за сына», «Анечка, я тебя люблю», «Ната, спасибо за дочь», «Родная, любимая, спасибо тебе за дочек», «Костя плюс Настя равно Алёша»…
– Чего замолчала?
– Думаю вот, а что бы ты написал… – лукаво призналась Слава.
– Ничего не написал бы.
– Я знаю, – рассмеялась она.
– Что еще там тебе видно?
– Ну что еще… Люди какие-то стоят, а какие-то идут… Вы… Вы идете!
Всплеск ее радости был таким искренним, но тут же стих, и в трубку стали слышны тихие всхлипы.
Марк поднял голову:
– Ну давай, Мишка. Мама нас видит, а мы ее нет. А ну-ка ищи! Кто первый найдет маму в окошке?
– Я! Я! – завопил Миша и стал суетливо бегать глазками по пятиэтажному зданию роддома.
Марк сразу ее увидел. Родной силуэт в окне третьего этажа. Длинные пышные волосы ореолом светятся вокруг головы. Как будто совсем недавно он вот так же искал ее в окнах роддома и увидел с новорожденным Мишуткой на руках.
Марк не мешал Мишке самому найти маму и молча смотрел на нее, а она на него. Он слышал в телефоне ее дыхание и редкие всхлипы. Слезы у нее всегда были близко – тонкая душевная организация. Такая хрупкая, такая светлая и прекрасная. И не нужно было сейчас ничего говорить. Никаких громких слов и пафосных надписей на асфальте. Ничего напоказ. Настоящее – в глубине и наедине. Так было у них всегда.
– Мама! – подпрыгнул Мишка. – Я нашел маму!
– Мы тебя видим, – сказал Марк в трубку.
– И я вас, – сказала Слава и помахала, а они помахали в ответ. – Вот и повидались.
– Тебе все передают привет. Мы оставили для тебя передачку. Жди, там сюрпризы.
Миша запрыгал рядом с Марком и стал вырывать у отца трубку:
– Мама не болей! – громко крикнул он. Слава закивала в окне.
– Мы сейчас поедем смотреть, как в доме идет ремонт. Может что докупить надо. Так что ты там отдыхай, ни о чем не переживай, а мы пока будем готовить наше гнездышко, да, Мишка?
– Пап, ты что, мы же не птицы! – возмутился Миша, и в трубке раздался смех.
Ему не хотелось заходить в корпус, хотелось продлить это теплое майское утро и только что вновь испытанное ощущение свободы, ветра и скорости. Он обожал эти первые поездки на мотоцикле после долгих месяцев зимнего простоя. Начало сезона, и снова будто крылья за спиной. И нет больше преград, ты – король мира. Управление мотоциклом сродни медитации: погружающее в себя, впитывающее все твое внимание действие. Единение здесь и сейчас. Взаимодействие с силой гравитации, с силой сопротивления.
Мотоцикл – не просто средство передвижения. Это целое искусство. Это молитва.
Не хотелось снова сжиматься, уменьшаться, чтобы протиснуться в двери, оказаться в фойе, подняться по лестнице на второй этаж – в раздевалку, открыть свой шкафчик, положить сверху блестящий черный шлем, снять одни доспехи – тяжелую куртку и штаны со спецзащитой – и надеть другие – синюю льняную форму и кроксы.
– Добрый день, Юрий Юлианович, – поприветствовала его Ольга, уже два года работавшая здесь охранницей.
– Юрий Юлианович, доброе утро! – поздоровалась Татьяна Ивановна, управляющая регистратурой.
Юрий кивнул им обеим и прошел дальше. Как будто звук его собственного голоса мог рассеять облако мотокайфа, в котором он до сих пор пребывал. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он зашёл в раздевалку. Внутри никого не было. Юрий медленно и не хотя поднял блестящий черный шлем и аккуратно водрузил его на шкаф. В этот момент в комнату вошел коренастый мужчина с испанской бородкой.
– ЗдорОво! – он поприветствовал Юрия, широко улыбаясь и по-хозяйски усаживаясь на лавочку. – Чего довольный такой?
– Сезон открыл, – поделился Юрий.
– На мотике что ли прикатил? Не видел его что-то на парковке.
– А я у больницы встал – там тень.
– Вот и весна, – сказал коренастый и натянул на свой округлый живот форму цвета хаки. – Скоро и я сезон открою, – он подмигнул Юрию. Тот понимающе улыбнулся и засунул ступни, обтянутые яркими полосатыми носками, в темно-синие кроксы.
– Переводы к нам сегодня будут, Иван Сергеевич? – поинтересовался Юрий у коренастого. Тот почесал за ухом и ответил:
– Да, должны сегодня Смирнову перевести и Абаева.
– Абаев – это который с судорогами?
– Да.
– Принято, – за Юрием закрылась дверь.
«Миру – Марк:
Здравствуй, мой Мир!
Вот именно здравствуй. Все мои мысли сейчас о твоем здоровье. Твоём и нашей будущей дочери. Это сейчас самое-самое главное.
Я пишу тебе письмо, совсем один в нашей старой квартире. Она так опустела без тебя и Мишки. Но я отмахиваюсь от грустных мыслей. Ведь тебе там должно быть намного тяжелее. Совсем одна в больнице.
Береги себя. Отдыхай, набирайся сил. Мы все тебя очень любим и ждем.
У меня нет никого дороже тебя, и нет ничего дороже нашей семьи. Мы со всем справимся вместе.
Не перестаю радоваться, каждый день радоваться тому, что ты у меня есть.
И все силы вкладываю в наш будущий дом. Надеюсь, что к рождению дочки мы успеем закончить ремонт и заселиться.
Верю, в этом доме мы будем счастливы. Вчетвером.
Люблю тебя, Мир.
Марк»
Как сразу стало тепло внутри. И это тепло разливаясь будто набухает и становится силой. Даже выпрямиться хочется. И вздохнуть поглубже. Я храню все его письма, все-все. Он и не догадывается.
Галин хохот вывел меня из теплого тумана моих мыслей. Удивительно, но после того, как «ее зашили», Галю как подменили: она стала веселой, разговорчивой и даже кокетливой. А до этого все время спала – засыпала тревогу.
В первые месяцы беременности на меня обрушился сильный токсикоз, и чтобы не чувствовать его, я тоже – все время спала. Это было моим средством выживания. Осознанно уходить из этой непереносимой реальности с резкими, как нашатырный спирт, запахами и круглосуточно подкатывающей тошнотой. Когда спишь – не чувствуешь. Ничего не чувствуешь, ни о чем не думаешь, и время идет быстрее. Я выбирала не жить, а засыпать. Как это страшно, если вдуматься.
Помню, мы как-то подсчитали с Мишкой, кто сколько дней из нас уже прожил. Получилось, что я в свои тридцать лет прожила одиннадцать тысяч дней, а он в свои неполные пять – тысячу семьсот. Бабушка Жанна прожила двадцать тысяч дней, из них двенадцать тысяч – вместе с дедушкой Толей.
– Мам, а сколько дней мне осталось? – спросил тогда Мишка. И почему-то именно в тот момент я поняла, что дни наши сочтены. Впервые поняла, что значит эта фраза. Дни наши сочтены. Конечно, мы не знаем, сколько нам отпущено, но, когда видишь цифры на калькуляторе, сразу становится ясно, что этих дней ограниченное количество. Вот они – уже подсчитаны. И сразу получается, что нет лишних дней – каждый день ценен.
Помню, я тогда предложила сыну посчитать, сколько дней проживет человек, если доживет до ста лет, и получилось тридцать шесть с половиной тысяч. Только вдуматься, тридцать шесть с половиной тысяч дней. Мало кто может рассчитывать на большее. А большинству и тридцати тысяч не достанется.
А мы все куда-то торопимся – ждем выходных, ждем хорошей погоды, нового года, выписки из больницы… Ждем лета – чтобы тогда-то и пожить. А пока ждем, дни пролистываются пустыми страницами. Мы сами оставляем их пустыми.
Вот в детстве не бывает пустых страниц. Оттого-то и спать в детстве никогда не хочется. А хочется – жить и жить эту жизнь. Потому что жить интересно. И не больно. Это если, конечно, с детством повезло. Мне – повезло. Мне вообще везет.
А еще люди любят ставить жизнь на паузу. Нет, ну правда же, какая жизнь может быть, вот к примеру, в больнице? Ведь всё останавливается: общение, работа, заботы, привычный ритм, фитнес, детские кружки… Даже готовить ничего не надо, чему я, признаться, несказанно рада. Вот только жизнь никогда не встаёт на паузу. Никогда. Жизнь продолжается, что бы ни было, и всё есть путь. Всё есть часть пути. Нашего пути. И как мы пройдем его зависит только от нас. Нужно просто взять за это ответственность – ответственность за заполнение страниц своей книги жизни.
Вот и Галя – сняла свою жизнь с паузы, вышла из сомнамбулического состояния и ожила на наших глазах. От накатившего нервного расслабления сделалась даже болтлива. Рассказала, что у нее есть старший сын, который уже с нее ростом, и что сейчас она второй раз замужем, а молодой муж (а он, действительно, моложе нее на несколько лет) хочет ребенка.
– В общем, обычная история… – подытожила она. – Я долго не могла забеременеть. А потом все получилось. Это была девочка, – по Галиному лицу пробежала легкая улыбка. – И вот на сроке двадцать недель (это случилось ровно два года назад, тоже в мае) мы поехали с Лёней к родителям на машине. Ехать три часа, они в Ростове живут. Лёня был за рулем, я сидела рядом… Сзади Игорек. Все было нормально, а примерно на середине пути я вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Вот прямо так и почувствовала. И как потекло из меня. Мы сразу – больницу искать. Да пока доехали… В общем, ребенка тогда я потеряла. Оказалось, шейка просто открылась и всё.
Потрясенная я отворачиваюсь к окну, поджав колени к груди, и вижу слезы на стекле. Начался дождь.
Наушник в моем левом ухе вдруг оживает, я слушаю песню и проваливаюсь в окно. Чувствую безмятежность и успокоение перед чем-то настолько большим, в сравнении с чем все наши земные проблемы – суета. И ремонт, и пропавший отпуск, и неидеальное тело. Имеет значение только что-то большое и главное – передать жизнь другому, согреть любовью своих детей, подарить тепло и внимание самым близким. От этого всего приходит ощущение радости и благодарности за каждый день, за каждый возраст, за людей, которые рядом, за каждый момент жизни. Кажется, я впервые почувствовала Бога.
Я погладила живот. Впервые я женщина, беременная женщиной. Помню, как в первую беременность необычно было чувствовать внутри себя растущего мужчину. Теперь же я чувствую себя матрешкой – большой матрешкой, в которую заложены все будущие женщины нашего рода.
– Потом мы снова долго не могли забеременеть, – после долгой паузы собравшись с силами продолжает Галя. – А когда наконец-то удалось, врачи мне сказали беречь себя, никуда не уезжать, ну и, само собой, строгий покой, – восседающая на своей койке Галя многозначительно обводит нас глазами. – Ох, девки, как мой-то страдал, – покачав головой она, зардевшись от удовольствия, выставляет грудь вперед и изображает брачный танец самца павлина. – Змеем вокруг меня вился! Вот она я – в самом соку – а нельзя, – она довольно смеётся, и все в палате подхватывают ее смех.
– О да, – поддерживаю я. – Вообще не пойму, зачем природа так устроила, что когда мы беременеем, то становимся такими привлекательными?
– Особенно вначале, – подхватывает Даша, – живота еще нет, а грудь уже налилась на пару размеров вперед. Ну вот кому это вообще нужно? Если б хоть самой от этого успеть покайфовать, так нет же – лежишь с тазиком в обнимку, и лишь бы никто не трогал…
– А у меня в этот раз вообще не было токсикоза, – снова выныривает Галя, которая уже успела улечься. – Но покой мы строго соблюдали. Только вот в восемнадцать недель все равно на УЗИ увидели, что шейка укоротилась. Сказали, нужно зашивать…
У меня начинает вибрировать телефон – как всегда некстати. При взгляде на экран меня прошивает током. Я и забыла, что уже понедельник, а значит, началась рабочая неделя. Неужели они и здесь меня достанут. Хочется сжаться и спрятаться под одеяло или вовсе исчезнуть, но мобильник продолжает настойчиво жужжать.
– Алло, – я стараюсь сделать голос как можно более слабым. Хотя, наверное, можно было и не стараться – он и так всегда становился таким, когда я общаюсь с начальницей. – Да, Леонор, здравствуйте… Да, я в больнице. Нет… у меня нет с собой ноутбука, потому что меня привезли сюда ночью на скорой. (Господи, почему я говорю это извиняющимся голосом?!) Да, сейчас все в порядке. Не знаю, когда выпишут… Надеюсь, что скоро. Контракт с Веденским? Кажется, я все убрала в папку, но если там нет… (Черт, черт, черт, куда он мог деться?) Посмотрите у меня на столе – слева от телефона… Нет, в администрацию я точно не относила. Да, конечно, я на связи… Ага, спасибо.
Я выключаю телефон, и все тело обмякает. На работе знают, что я жду ребенка, но это не дает мне права ни на какие поблажки. А может, я сама себе их не позволяю? Не знаю, я привыкла пахать. Когда-то работа в международной организации казалась мне пределом мечтаний. Папа твердил, что ООН – лучшее место для девушки с моим образованием, и уже на старших курсах университета я начала подыскивать себе место. Пара стажировок, которые сменились работой по сокращенному графику, чтобы можно было совмещать с учебой, а уже после выпуска началась работа пять дней в неделю с восьми до шести, которая очень скоро переросла в семь дней в неделю с восьми до бесконечности. Помню родители деликатно намекали, что если я буду продолжать так работать, то останусь без мужа. Но вместо того, чтобы уйти от меня Марк тоже стал трудоголиком. И только рождение Мишки выдернуло нас из этого сумасшедшего круга. Выдернуло, но не надолго.
Декрет в ООН тогда был всего три месяца – как хочешь, так и выкручивайся, или рискуешь потерять место. Вот я и выкручивалась как могла – работала дома, пока Мишка спал, днем и по ночам. Слава богу, со сном у него все было в порядке, но я все равно еле-еле все успевала и страшно уставала. Жила на износ. А как сыну исполнилось два с половиной года – отдала его в садик и вышла на полный рабочий день. Как он плакал – никогда себе не прощу. Это сейчас я понимаю, что никакая работа не стоит отрыва ребенка от матери, но тогда я, молодая и неопытная, была уверена в том, что так надо, и что все так делают.
А что же будет сейчас? Господи, больше всего на свете я хочу уйти как нормальная женщина в стандартный декретный отпуск. Полтора года не думать ни о каких контрактах, командировках, отчетах и millennium goals. И каждую свободную минуту – рисовать. А свободных минут у меня будет много. Потому что у меня есть суперспособность: я чувствую время и могу управлять им. Захочу – расширю, захочу – сожму. Вот бы научиться мастерски ею пользоваться – этой суперспособностью. Пока что-то не очень выходит – есть кое-что очень важное, что я постоянно откладываю. Я мало рисую.
– Алло, мам, привет! Привези мне бумагу и карандаш!
Жанна Николаевна резала зелень для ухи, когда позвонила Слава.
– А что, тебя еще не выписывают? – поинтересовалась она. – У Мишутки день рождения скоро…
Слава, почувствовав, как внутри зазвенело, сделала медленный вдох и выдох.
– Я знаю, что у Миши день рождения, мам. Это я его родила, – все-таки не удержалась от раздраженного тона. – Мне пока не говорят, когда меня выпустят. Я очень надеюсь, что успеют ко дню рождения, все-таки еще три дня. Доктору об этом сказала.
– Да, в пятницу уже, – вздохнула Жанна и убавила огонь под кипящим супом. – Как праздновать собираетесь?
Внутри Славы опять зазвенело. Вдох – выдох.
– Не думала еще. Я же в больнице… Может, в ресторан сходим или на кораблике покатаемся… Лишь бы выписали.
– Ну да, ну да, – Жанна прижала телефон плечом и продолжила резать зелень. – Хорошо, привезу тебе завтра передачку.
Они скомкано попрощались, Жанна Николаевна смахнула ножом зелень в уху и засекла время. Почему Славу не выписывают? Может быть, она не говорит им правды, а на самом деле у нее там серьезные проблемы?
Я смотрю в больничное окно. Окно в небо. Небо солнечное, по нему плывут воздушные облака. Я слушаю песню в наушниках, тону взглядом в этом синем прямоугольнике и вижу космос, вселенную. Я чувствую себя частью всего этого, частью какого-то общего замысла, которому можно довериться. Я устала сопротивляться.
