ПЕРСИВАЛЬ
Ох, малышка, милая моя баронесса, не смотри на меня так.
[Он берёт дочь на руки. Её нижняя юбка задевает микрофон, и раздаётся громкий шелест.]
ПЕРСИВАЛЬ
Девочка моя, помнишь бандита в «Воре света»? Как он хотел всё держать под замком в своём огромном и пустынном доме – драгоценности короны, Чудесную Машину и, самое главное, Мину Айви?
СЕВЕРИН
Да, папа. Он был плохой. И носил маску.
ПЕРСИВАЛЬ
Ну так вот, дядя Фредди – он такой. Только драгоценности короны – это патенты на аудио, Чудесная Машина – стопка патентов на цветное кино, а Мина Айви – это мир, где в кино ты могла бы увидеть поющую девочку в красном платье.
«Автопортрет с Сатурном»
(Студия «Транкилити», 1936, реж. Северин Анк)
(СОПРОВОДИТЕЛЬНЫЙ МАТЕРИАЛ: ЗАПИСЬ 1, СТОРОНА 1, НАЧАЛО 0:37)
С1 ИНТ. ЛОКАЦИЯ #3 НАВИГАЦИОННАЯ РУБКА – ДЕНЬ 483 ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ [3 СЕНТЯБРЯ, 1935]
[ПОСТЕПЕННОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ: Пилотский отсек славного корабля «Камень в свивальнике», время 16:00. Шесть висячих фонарей настроены на ранний вечер. В иллюминаторах виднеется блестящий ледяной поток Восточного Экспресса, струящийся впереди и позади: такое любовное прозвище Земля дала устойчивым и сильным течениям и водоворотам эфира и замёрзшего мусора, которые баюкают «Камень», идущий выгодным гравитационным курсом и с ускорением, какого не даровал бы ни один двигатель. Впереди сияет Юпитер: Большой Центральный Вокзал. Там длинный серебристый звездолёт сделает петлю и рванётся вперёд с обновлённым, головокружительным запасом движущей силы; последний отрезок пути до Сатурна станет для него почти что контролируемым падением с огромной юпитерианской высоты. Но пока что огромная планета выглядит маленькой, не больше одинокой лампочки посреди погреба. Данные на дисплеях свидетельствуют, что всё в порядке. Огни загораются и гаснут, медленно и ровно, словно в такт сердцебиению корабля.
СЕВЕРИН АНК удобно устроилась в бархатном кресле астронома с шариком сидра и комочком эф-юна, припрятанным в большой ладони. Теперь это рядовая привычка, от которой она так никогда и не избавится до конца. Во время разговора она жуёт маленькие кусочки, отковыривая их тёмным ногтем. Большинство предпочитает курить эф-юн, но дым помешал бы работе камеры. На СЕВЕРИН жемчужно-серое сари; на её веках густые чёрные тени, а глаза подведены линиями толщиной с полоски на шкуре зебры. Короткие волосы распушились от статических разрядов в каюте, и выглядит она уставшей. Уставшей, но возбуждённой. СЕВЕРИН закинула ноги на ручку кресла, и по каменным икрам, а также по мышцам рук и пресса видно, что она добросовестно относится к тренировкам на борту корабля. Упражнения на Земле и упражнения в пути дают разные результаты. СЕВЕРИН половину жизни провела в небе. В ней ощущается некая длиннота, преувеличенные витрувианские пропорции, которые любой узнает. Её кожа – странного синего цвета, как у всех уроженцев земной Луны, естественный результат длительного контакта с коллоидным серебром, которое присутствует в лунной воде. На чёрно-белой плёнке он выглядит отчётливым мягким тёмно-серым, свойственным каждой звезде и старлетке с той самой поры, как первая инженю оставила Землю за спиной.
В этот раз путь по ледяной дороге длится девять месяцев. До конца ещё две недели. Девять месяцев в компании всё тех же двадцати семи душ: её сокращённая съёмочная группа из семи человек и труппа в двадцать актёров, которых СЕВЕРИН гонит на Сатурн, чтобы продемонстрировать местным своё расположение. На внешних планетах зрелища столь же дороги, как хлеб.
Манера подачи материала СЕВЕРИН естественная и глубокомысленная, как будто она только что подвинула это бархатное кресло и собралась с нами поболтать. Почти за пределами кадра на полу отсека лежит разноцветный сценарий. Страницы изначальной версии – белые; новые и существенно отредактированные сцены пестрят всеми цветами: синим, красным, зелёным, золотым, розовым, лавандовым. На плёнке все они выцветают до серебристого и чёрного. Она переворачивает страницы небрежно, большим пальцем болтающейся ноги. Движение едва заметное, но оно есть. И у него имеется ритм. Маленький танец, в котором участвуют и её тело, и сценарий. Что бы мы ни услышали, каким бы небрежным оно ни прозвучало, ничто из этого не является незапланированным, неотредактированным или не переписанным от первой искренней паузы до последнего потока слёз.
СЕВЕРИН поправляет апертуру [23 - Апертура (в оптике) – характеристика оптического прибора, описывающая его способность собирать свет и противостоять дифракционному размытию деталей изображения.] Джорджа. Её лицо очень сильно приближается к камере – мы видим мешки под глазами и первые морщины, начинающиеся у края век. На мгновение можно вообразить, как она будет выглядеть в старости. Удовлетворённая, она вставляет на место звуковой цилиндр и кладёт ноги на устройство дальней связи. От движений корабля изображение расплывается и дёргается, пока СЕВЕРИН записывает открывающий монолог своего первого и, возможно, самого личного фильма.
СЕВЕРИН улыбается.]
СЕВЕРИН
Когда-то по ночам я любила смотреть на небо и мечтать о Солнечной системе. Знаю, знаю – кто не мечтал? Но собственные мечты всегда кажутся особенными, до жути своими, пока не вырастаешь и не понимаешь, что у всех остальных они точно такие же. Какой безупречной и красивой, тихой и мёртвой была каждая планета, зависшая в моём сердце! Все девять имён, записанных корявым, дрожащим почерком, сверкали внутри меня.
[ЗАТЕМНЕНИЕ с переходом к серии рисунков. Они выполнены рукой ребёнка, но это ребёнок исключительных способностей, который однажды может чего-то добиться. Начальные знания о светотени, твёрдое владение перспективой. Рисунки перебирает мужская рука. Не та, на которой полагается носить обручальное кольцо, но оно на ней есть. Детские планеты следуют чередой, как в учебнике: Меркурий, Венера, Земля, Луна, Марс и астероиды, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон. Из поверхности Луны торчат леса, как солнечные лучи; цветы обрамляют Плутон, словно кукольные кудри. На лике Юпитера светится красным Сусаноо-но Микото [24 - Бог ветра в японской мифологии.], вечный ураган. Нарисованные карандашом штрихи такие резкие, что бумага почти порвалась. Венера – розово-зелёная, окружённая кольцом китов, соединённых хвост к хвосту, какими их видит девочка детсадовского возраста: большие хвосты имеют форму широких «м», из дыхал вырываются весёлые фонтанчики, в радостно ухмыляющихся ртах видны парадоксально человеческие зубы.]
СЕВЕРИН (за кадром)
Я воображала, что все они пусты и ждут меня, словно великолепные сияющие игровые площадки, каждая размером с целый мир: красные равнины Марса, бескрайние океаны Нептуна, озёра стоячей воды в джунглях Венеры, фиолетово-белые сверкающие лилии Плутона. Они вращались во тьме беззвучно, как в кино. Там никто не жил; никто не мог там жить. Когда я ступлю на них, то буду первой, девочкой-первооткрывательницей, как Веспертина Гиперия в старых радиоспектаклях.
Эти идеи задержались в моей голове дольше, чем следовало бы. Когда отец взял меня на Меркурий, где проходили основные съёмки «Отшельника из Трисмегиста», я рассудила, что Марс всё ещё хранит себя для меня. Когда он отправил Мод Локсли на Марс для «Атомных всадников Маадима», я знала, что ещё остался Сатурн, который заключит меня в свои кольца и крепко обнимет. Потом я впервые выбралась на внешние планеты – и никто даже в окно не глядел, чтобы полюбоваться восходом колец. Кто-то снял меня в туристическом обзорном вагончике: я стояла и плакала как дура. Эта фотография всё ещё приклеена к чехлу Джорджа изнутри. Иногда я на неё смотрю и пытаюсь… увидеть. Вспомнить всё, чем Солнечная система была в моих мечтах. Автопортрет с Сатурном. Фотограф продал копию этого унизительного снимка «Прожектору», и я ненавидела себя за то, что забыла: вся моя жизнь проходит на виду, при свидетелях, на камеру.
[ОБРАТНЫЙ КАДР к СЕВЕРИН, которая пьёт сидр из шарика. Она поворачивается в профиль, глядя в иллюминатор, прежде чем снова заговорить. Мимо несутся каскадом кусочки льда. Они больше похожи на звёзды, чем сами звёзды. Камера едва улавливает тусклые точечки звёзд, заглушённые куда более сильным светом корабля и миллионом холодных стеклянистых осколков.]
СЕВЕРИН
Вот как ты учишься видеть: собираешь свою команду. Ни черта не разглядеть как следует, когда у тебя всего лишь два глаза. Пилот, художник по свету, ведущий оператор, ассистент режиссёра, звукорежиссёр, астроном, местный гид. Стиснув зубы, платишь мистеру Эдисону и пытаешься привести в порядок свои финансы к запуску. Подбираешь хороших ребят, сильных и слегка доверчивых, а ещё отважных, как аргонавты. Проверяешь их рекомендации, и они, яркие и безупречные, складываются в витраж. Собираешь их всех в жестяной банке, ставишь часы на девять месяцев пути с учётом прохождения через благоприятное орбитальное окно и наливаешь себе последний за предстоящий год нормальный бурбон. Отправляешься в долгое плавание во тьме. И первое, что делают твои детишки, когда выключаются камеры и наша большая и глупая голубая мамаша уплывает прочь в иллюминаторах, это подаются ближе и, устремив на тебя нетерпеливые щенячьи глаза, спрашивают: «Ну хватит уже, Северин, теперь-то ты можешь нам сказать – кто на самом деле твоя мать?»
Но это не имеет значения, вот чего никак не поймут жёлтые газеты. А моя съёмочная группа их читает, поглощает, как конфетки.
Давайте я вместо этого расскажу вам кое-что жуткое.
Когда мне было семь, я увидела Мэри Пеллам в «Соблазнении мадам Мортимер» – помните эту серию? Мадам Мортимер, леди-детектив, потерявшая глаз на Уране в «Мрачном решении», наконец-то сталкивается с равным себе в лице удалого Килкенни, выдающегося преступника, известного мне как Игорь Ласки, актёр, в целом – вылитый Лотарио, частый гость нашего бара и спальни для гостей. Ох, как же я любила эти криминальные киношки! А мадам Мортимер была лучше всех с её упругими светлыми кудряшками, жестоким смехом, спрятанными пистолетами и безупречно логичными выводами. Мадам всегда настигала свою жертву. Это было после того, как Клотильда Шарбонно, сбежав с Кларенсом Фэном, звездой красных вестернов, оставила нас полностью опустошёнными. Мы с папой были оба безутешны. И вот я взглянула на отца, показала на экран и заявила: «Хочу, чтобы она стала моей следующей мамой».
И он её добыл для меня.
Понадобился почти год мягкого, но настойчивого ухаживания, чтобы соблазнить мадам Мортимер и предоставить её в моё распоряжение. В конечном итоге Мэри Пеллам переехала к нам на Рождество, а к Пасхе научила меня стрелять, как бандитская королева. В ночь после того, как мой отец надел кольцо ей на палец, я долго не ложилась спать, очень серьёзно размышляя о том, что произошло. Я могла попросить что угодно и получить это. Даже людей. Даже мать. Я обладала ужасной силой. Я легко могла сделаться чудовищем, вроде Килкенни. Пестовать свои чудовищные аппетиты, бесконечно удовлетворяя каждый из них. Я в разумной степени уверилась, что у меня в этом вопросе нет выбора. Я ни разу не видела фильма о человеке со сверхспособностями, который бы закончился хорошо для этого человека. Если уж ты чем-то наделён, надо это использовать. Той ночью я плакала, пока не заснула. Мне открылась моя судьба, и это была судьба злодейки, хотя сама я хотела одного – сделаться мадам Мортимер.
Мэри Пеллам была хорошей мамочкой. Она научила меня «Четырём законам актёрства», которые придумала как-то вечером за «буравчиками» в «Титон-Савое», чтобы преподать мне хоть какое-то подобие уроков в перерыве между съёмками в картинах про Эм-Эм.
[СЕВЕРИН переходит к блестящей имитации чёткого оксфордского акцента Мэри Пеллам.]
«Никто не прислушается ни к единому твоему слову, если ты не породишь какую-нибудь Систему. Все любят Системы. Законы. Правила. Подсказки. С законами у тебя прокатит. Но даже не рассчитывай, что прокатит что-то в духе „Просто покажи класс, ради бога; мне понадобится выпивка, если ты будешь продолжать в том же духе“. Если есть Система, которой можно следовать, всё становится простым – да ты что, состряпать хороший пирог с клубникой сложнее, чем играть в кино! Если бы мы раньше об этом знали! Как здорово, что ты нам всё разложила по полочкам, Мэри. Предложи им Систему – и все расслабятся».
Матушка Мэри вот уже некоторое время на пенсии, так что я не испорчу ей возможность подработать, если раскрою парочку секретов. Итак, Четыре Непреложных, Наилучших, Незаурядных, Нормальных закона актёрства от мисс Пеллам:
«1. Приходи вовремя.
2. Приноси собственный грим.
3. Если собираешься переспать с кем-то из съёмочной группы, позаботься о том, чтобы это был режиссёр.
4. Помни, что выражения и стиль речи, которые ты используешь в фильме, превратятся в синекдоху. Это большое слово для твоего маленького ротика, Ринни. Оно означает нечто маленькое, заменяющее собой нечто крупное. Твоя улыбка заменит всё человеческое счастье. Твои слёзы станут эталоном печали для любого зрителя. Жёны будут копировать твой красный нос, твой дрожащий голос, форму твоего разинутого рта, когда станут умолять мужей, чтобы те их не покинули. Повесы станут изгибать брови, как ты, ухмыляться в точности, как ты, сдвигать шляпу под тем же углом, что и ты, и, с тем оружием, что получили от тебя, с лёгкостью соблазнят того, кого наметили своей жертвой. Чем успешнее твой фильм, тем шире распространятся эти синекдохи. Ты несёшь ответственность перед людьми, которые станут повторять твои слова, подмигивать, как ты, имитировать твой смех, не осознавая имитации. Такова тайная власть, которой наделены актёры. Это почти то же самое, что быть божеством. Мы творим людей, когда на шёлковом экране предстаём пятидесятифутовыми гигантами.
Так что лучше покажи класс, бога ради».
Мэри Пеллам была хорошенькой, как театральная афиша, и непреклонной, как молоток, но вдобавок она ещё была философом. Мы с ней частенько стояли рядом в ванной на верхнем этаже и «репетировали лица», глядя в зеркало.
Решительное. Обманутое. Влюблённое. Благоговеющее пред сверхъестественным.
У неё в запасе было 769 лиц, по её словам, и она работала над номером 770. Она вела блокнотик с зелёной бархатной обложкой, в котором были записаны все её Системы. Но лица она записывала лишь тогда, когда вбирала их в себя, когда они отпечатывались в её плоти и лицевых костях. Поскольку я была маленькой, от меня не ждали такого количества, но – сейчас или никогда! При должном усердии я могла собрать штук двадцать за пазухой к началу школьных занятий осенью. «Попробуй номер 123 – „Внимательная журналистка“. Или номер 419 – „Я знаю, кто это сделал, но пока что не скажу“. И номер 42 – „Неужели это для меня?“, полезный для празднования дня рождения с классом и для тех случаев, когда девочки постарше предлагают попрыгать с ними на скакалке. Не думай, что школа – это не съёмочная площадка, детка моя. Это самое беспощадное местечко из всех, какие ты узнаешь до того, как начнёшь работать на своего отца. Ты будешь соревноваться за роли, толком не понимая, какие они, пока прослушивания не закончатся и ты не получишь то, что получишь. Я бы выбрала лицо „Профессиональной дублёрши“. Так ты сможешь незамеченной переходить из одной клики в другую. Играй в шахматы, пока не сможешь победить чемпионку клуба – но не совершай решающего хода. Не ущемляй её гордость. Иди дальше и научись, как перекоролевить королеву пчёл».
«Притворись мадам Мортимер, – сказала она мне. – Совершенствуй свой ящик с принадлежностями для маскировки – и сможешь отправиться куда угодно».
Помню, как я прикасалась к её зелёному бархатному блокноту. Сбоку у него был латунный замочек. Я думала, что в нём наверняка содержится всё что только надо знать о жизни. Я не сомневалась, что у Мэри в этой книжке найдётся Система для любой роли, какую я могла бы для себя избрать.
Но с моим отцом они не были хорошей парой. Вот что бывает, если позволить своей маленькой дочке выбрать жену. Ему ещё повезло, что я не выбрала динозавриху из «Атаки криптоящеров», киношки категории «Б», которую мой дядя Гаспар снял за гроши – и я её любила, как большинство детей любят свои одеяла.
Понятное дело, Гаспар Алмстедт не был на самом деле моим дядей. Он был любовником агента Ады Лоп, что превращало его в члена семьи. В конце концов мадам Мортимер упаковала вещи и поехала расследовать новое преступление, заявив, что лицо номер 771 будет искать на Нептуне, где из-за гравитации мышцы при улыбке работают совсем по-другому. Не успели запылиться её следы, как мой отец по уши втрескался в мисс Лоп.
Ада Лоп, урождённая Аделаида Лопарёва, начала карьеру в качестве балерины, но была не из тех, кто носит розовое и душится цветочными духами. [Съёмка выступления Ады Лоп в Большом театре идёт фоном к словам СЕВЕРИН.] Взамен она разорвала свою пачку в клочья во время кульминации «Жизели» и покрыла себя уродливой чёрной краской, изображавшей кровь. Кровь была в маленьких пакетиках, пришитых к её трико, и Ада воспользовалась ею в нужный момент. В первый раз это был её бунт – заявление о том, что в балетном мире царит застой, вновь и вновь ставят несколько одних и тех же очень милых, но вызывающих скуку спектаклей, – но поднялась такая буря, что режиссёры стали принуждать Аду повторять это вечер за вечером перед всё более многочисленной и пылкой аудиторией. Она и повторяла, пока не возненавидела. Пока слёзы не стали настоящими. Пока не взбунтовалось тело и не возникла аллергия на краску, спрятанную в трико, – и тогда она вышла на балетную пенсию, улетела на Луну и приземлилась на экране, что в те далекие дни случалось со многими танцорами. Теперь это просто часть балета. Вам придётся попотеть, разыскивая где-нибудь за пределами Некийи постановку «Жизели», которая не заканчивается тем, что молодая женщина причиняет серьёзный ущерб собственному костюму. Впрочем, все плутонцы – декаденты; чего ещё можно ждать от планеты поедателей лотоса?
В первое утро новой жизни в качестве моей третьей матери, всё ещё в свадебной ночнушке, с длинными волосами, которые струились вдоль её спины, точно чёрная краска, Ада приготовила мне завтрак. Яйца вкрутую, горькая зелень [25 - Горькая зелень (bitter greens) – собирательное название листовой зелени с горьковатым привкусом; в эту группу входят, например, амарант, шпинат, листья одуванчика и пр.], пирожки из сатурнианского зерна и тонкий, почти прозрачный ломоть розовой свинины с крышевых ферм Титона. Она даже позволила мне выпить кофе. Налила его в чашку, которая предназначалась для одной из моих старых кукол, потом налила себе чашку куда побольше. Мы обе добавили в кофе сливки, я – сахар, и Ада Лоп, посмотрев на меня своими знаменитыми огромными тёмными глазами, спросила, какой матерью я бы хотела её увидеть. Она была очень искренней в этом смысле. Просто спрашивала и ожидала прямых ответов, даже если вопросы были бесчувственными, нереалистичными, перформативными. Даже во время самых интимных бесед она продолжала играть. Как будто нас всё время снимали. Полагаю, так оно и было – и, возможно, потому Ада и задержалась в нашем доме надолго. Никто другой в целом мире не разговаривал так, как она. Даже на театральной сцене. Все от такого приходили в замешательство, но Аду невозможно было смутить.
[Голос СЕВЕРИН делается глубоким, прокуренным и сиплым и приобретает славянский акцент.]
«Какой ты видишь любовь? Какой, по-твоему, должна быть мать?»
Мне было десять с половиной. Десять с половиной – и она просила меня дать сценические указания. Я ответила, довольно неучтиво: «Мама – всё то, чем не является отец. Она детектив. Она бандит. У неё 770 лиц. Мама – это та, кто уходит».
Честно говоря, Ада Лоп была лучшим интервьюером из всех, что мне встречались. Она умела застать человека врасплох. Она спрашивала о вещах, про которые никто больше не спрашивал. Её невозможно было узнать, но сама она выжимала из тебя все соки прямиком в свою чашку. Я всегда надеваю её обручальное кольцо, когда беру у кого-то интервью. В нём чёрный янтарь с золотым изъяном, похожим на глаз. И она сделала в точности то, о чём я просила. Когда моему отцу не удавалось что-то совершить, за дело бралась Ада; она научила меня делать карамболь и заполнять налоговую декларацию, а также безупречному плие и тому, что ради игры, ради истинной актёрской игры в нужный момент надо себя изуродовать. «Настоящее никогда не бывает миленьким, – сказала она. – Миленькие только куклы. А они вечно пьют из маленьких чашечек. Женщине нужна большая чашка».
В одной сказке все хорошие феи приходят благословить принцессу и наделяют её тем, в чём она нуждается. Красотой, хорошим певческим голосом, манерами, способностями к математике. Но одну фею пригласить забыли, и поэтому она прокляла малышку, чтобы та умерла молодой, и затем последовало множество всякой чепухи… мне на самом деле продолжение не интересно, это просто перегруженное деталями повествование о том, кто за кого выходит замуж.
Суть в том, что у меня не было дюжины фей-крёстных, но, кажется, семь всё-таки нашлись.
[СЕВЕРИН с заговорщическим видом наклоняется к объективу, приглашая всех и каждого разделить её секрет. Вокруг её лица завивается дым.]
Я подумываю о том, чтобы и впрямь включить это в окончательный монтаж. Все хотят знать про моих матерей, так почему бы не выложить карты на стол? Но тогда придётся начать заново. С самого начала, потому что в начале рождается конец. Полагаю, я могла бы всё перемонтировать так, чтобы казалось, будто я начала с Клотильды, то есть с самой себя, с того утра, того крыльца и того нелепого одеяла. Но так было бы нечестно. Так было бы не по-настоящему. Так вы бы решили, что о жизни рассказывать просто, что начальная точка очевидна – РОЖДЕНИЕ – и ещё более очевидна конечная – СМЕРТЬ. От затемнения к затемнению. Я такого не приемлю. Я не стану одной из сотен рассказчиков, которые твердят вам, что быть живым означает течь вместе с потоком истории, которую пишут осознанно, намеренно, наполняя линейным повествованием, предзнаменованиями, повторениями, мотивами. Эмоциональные всплески происходят там, где надо, длятся сколько надо, заканчиваются когда надо, и всё это обязано брать своё начало в чём-то реальном и естественном, а не в тирании театра и сущей гегемонии вымысла. Ну а что, разве жить не легко? Разве это не грандиозно? Так же легко, как читать вслух.
Нет.
Если я всё разрежу на части и снова сошью, вы можете не понять того, что я пыталась сказать на протяжении всей жизни: любая история – искусная ложь, которую рассказывают для того, чтобы скрыть реальный мир от бедолаг, которые в нём живут. Я не могу вам лгать. В эту игру играет мой отец, и меня уже в четыре года от неё тошнило.
Если я всё исправлю так, чтобы время двигалось в ожидаемом вами направлении, вы можете решить, будто я знаю, какого чёрта делаю.
Итак. Акт первый, Сцена первая. Наступает вскорости после Сцены второй, но задолго до надвигающейся Увертюры. Мы доберёмся до труб и литавр, когда эта большая пуля окажется на орбите Юпитера.
[СЕВЕРИН закатывает глаза в гримасе отвращения и проводит рукой по коротко подстриженным волосам с рассечёнными кончиками, полным статического электричества, застенчиво чешет затылок. Подтягивает колени к подбородку и смотрит на камеру, которая смотрит на неё. Отделяет кусочек от шарика эф-юна и кладёт на язык, как на Евхаристии. Россыпь льдинок мерцает за иллюминатором, кольцом окружая её голову: нимб святой. Остальные её слова раздаются поверх наружных съёмок ледяной дороги, которые перемежаются со старой съёмкой, в которой она как раз покидает кадр: ледяные кристаллы; девочка выбегает из двери съёмочного павильона; снежная крошка, то мельче, то крупней; её затылок в тот момент, когда она зарывается в кучу костюмов; замёрзшие валуны сталкиваются и разваливаются на части, покрываются трещинами, взрываются, кувыркаются во тьме. «Камень в свивальнике» оборудовали перед запуском: камеры на носу, на корме, по две штуки на правом и левом борту, каждая защищена сферическим фонарём из пласто-хрусталя. Фонарь слегка искажает изображение на манер «рыбьего глаза», так что наше зрение кажется таким же, как при пробуждении: картинка расплывается по краям, смазывается из-за инея и пыли, и только центр поля зрения выглядит безупречно и болезненно чётким.
Мусор рассеивается, открывая путь через пояс астероидов, как всегда нелёгкий слалом. В небесах подобие транспортного затора: мимо по ледяной дороге Восточного Экспресса летят другие корабли, почти задевая края быстрого и бесшумного течения, которым следует «Камень в свивальнике», а иногда они просто идут напролом, надеясь на лучшее, неустрашимо стремясь вперёд, и корпуса их покрыты вмятинами.]
СЕВЕРИН (за кадром)
Боже мой, когда записываю звук, я чувствую себя такой… живой. Моя работа вызывает у меня радостное волнение. Я ощущаю то, что ощущала Ада Лоп, когда впервые раздавила сотню маленьких капсул с чёрной краской, спрятанных на груди. Я уродливая. Я настоящая. Голос у меня скрежещет и опускается к низкому тенору из-за эф-юна. Сухость нашего переработанного воздуха понижает его на тон-другой и заставляет скрипеть там, где надо бы звучать мелодично. Это не голос ведущей актрисы.
Но он мой.
И шёл бы дядя Фредди в задницу, если думает, что сумеет заткнуть мне рот.
Ну так вот, давным-давно была я малышкой. Все такими были, но никто не помнит себя в младенческом возрасте. Есть некая линия в песке, после которой сознание совершает прыжок с шестом – и мы внезапно осваиваем трюк с памятью. Это не врождённое – мне, по крайней мере, так не кажется. Я думаю, если ребёнка предоставить самому себе, он вырастет на гребне сиюминутности, воспринимая время, точно лев: лишь текущий момент, лишь охота и кровь, львята и спаривание, и обширная саванна, полная жертв. Ничто не происходит до того, как ты погрузишь зубы в шкуру, мясо и костный мозг. Ничто не наступит после. Всё всегда случается в первый раз.
Но разве какого-нибудь ребёнка когда-нибудь оставляли в одиночестве?
Не меня, если вы об этом подумали.
Ненавижу говорить о том, как я родилась. Ясное дело, я ничего не помню. Мне эту историю рассказали. Мы все начинаем с этой лжи. Наши родители рассказывают нам, с чего мы начались, и у них над этим полный контроль. С годами они меняют историю – они знают, что меняют её, и мы знаем, что они её изменили, но мы просто позволяем им это делать. Они искажают детали, чтобы отразить то, кем мы стали теперь, чтобы у случившегося появился смысл: ты такой-то, потому что случилось то-то. Мы подарили тебе одеяло с птичками, и теперь ты стал пилотом, как мило! И поэтому мы думаем о себе так, словно мы… не просто часть истории, но часть хорошей истории. Такой, которую написал некто, в полной мере овладевший ремеслом. Тот, кто следует договору с публикой, даже если эта публика – мы сами. Все успокаиваются, когда ощущают в происходящем некую закономерность.
В моём случае это буквальная истина. Я была зрительницей собственной жизни. Я могу подтвердить большинство событий, потому что видела их на экране. Мне сказали, что когда я в первый раз увидела отца без камеры, прижатой к глазу, то завопила от ужаса и растерянности, и меня никак не могли успокоить. Камера была его домашним божеством: Клара, модель «Эдисон B-II», портативная, 35-миллиметровая, выкрашенная в перламутрово-белый, с серебристыми вставками и треногой из древесины грецкого ореха. Даже когда рынок заполонили более элегантные, лёгкие, не такие громоздкие камеры, старина Перси просто взял Кларины потроха и пересадил в новый, более глянцевый корпус. Теперь, наверное, от изначальной малышки уже ничего не осталось, не считая толики стекла и лака, но для него она всё равно Клара. Единственная женщина, которой он неизменно хранил верность.
Я начала жизнь в качестве героини отцовских фильмов. Вообще-то это унизительно. Я появилась как-то ночью, словно из пустоты. Внезапное дитя. Интрига завязалась! Развитие сюжета стартовало! Факты таковы: меня бросили в самой натуральной корзине на самом натуральном крыльце некоего Персиваля Анка. В свивальнике из атласа серебристо-серого цвета, с запиской, привязанной к шее чёрной бархатной лентой. Плетёная корзина, и та была серебристая. И я тоже – меня подготовили к встрече с отцом. Мои тёмные волосы и тёмные глаза не нуждались в изменениях, но всё остальное перекрасили: синяя кожа сделалась белой как смерть, губы покрыли чёрным гримом, даже пальчики вымазали белой краской, как у мима. Я вошла в реальную жизнь монохромной, словно кинофильм. И насмешливо, унизительно готичной. Меня заверили, что дверной звонок раздался ровно в полночь и что на улице в это время шла гроза.
Всё это, разумеется, случилось в соответствии с чьим-то умыслом. Я спрашиваю себя: а если бы моя беглянка-мать не оформила сцену именно таким образом, не сдал бы старина Перси меня в приют, позабыв навсегда о маленьком детёныше, пускающем пузыри? Я спрашиваю себя, не сожалею ли о том, что этого не случилось.
Моя мать исчезла, как того требует жанр. Она также должна была выкрасить лицо и одеться в чёрно-бело-серых тонах. Иначе её бы и за ворота не пустили. То были дни студии «Вираго». Правила были строгие. Никаких исключений.
[Архивная съёмка строительства «Вираго»: павильоны звукозаписи, цеха расцвечивания, рабочие съёмочной площадки, похожие на средневековых кузнецов, возводят студии.]
Это был скорее город, чем киностудия. Вираго – одно из имён Артемиды, потому что упаси боже не назвать что-нибудь на Луне в её честь. Или в честь Чанъэ, Хатор, Селены [26 - Лунные божества разных народов.]. «Вираго» означает девушку, которая ведёт себя, как мужчина. [СЕВЕРИН лукаво ухмыляется.] Может, я чересчур поспешила насчёт предзнаменований. Он её построил достаточно далеко от территории Большой Четвёрки, чтобы местечко было безопасным, принадлежащим ему одному и не связанным с блистающим, шумным, грязным и великолепным Титоном – Городом Кузнечика [27 - В японской культурной традиции кузнечики и сверчки часто связаны с луной и лунным светом (вспомним, например, известную гравюру Хокусая «Луна, хурма и кузнечик»).], моим домом и совсем-не-домом. Достаточно далеко для мирной жизни, но недостаточно, чтобы о том, чем папа занимался в «Вираго», не написали в газетах тотчас же, задыхаясь от спешки. Господи, в те времена всё было намного проще. Все богачи были нуворишами, земля была дешевле пива, и можно было построить Версаль за гроши. Вот он и построил. Целый город из съёмочных павильонов и огромных стеклянных парников, которые должны были изображать Марс зимой, Ганимед во время Карнавала и Венеру до появления на ней людей. Наш собственный дом раньше был особняком, построенным для съёмок «Лишь богов услаждает гром». Свернув не туда, можно было напороться на фальшивую стену, лестницу, ведущую в никуда, или нарисованное окно, заменяющее настоящее.
В те дни казалось очень важным скрывать тот факт, что жизнь на Луне сделала нас всех синими, как желейные конфеты. Кто захочет смотреть кино, в котором ни один персонаж не похож на человека? Так что в те далекие дни все гримировались, как клоуны, чтобы жители Земли спали спокойно, думая, будто за её пределами всё в точности такое же, как дома. Ничего там странного нет, милые мои, допивайте чай! Но Перси пошёл дальше. Он только этим и занимается всегда: идёт на шаг впереди, добавляя нелепости, добавляя сложности, добавляя абсурда. И потому Закон «Вираго» был простым: никакого цвета.
Цвета на чёрно-белой плёнке выглядят странно. Никогда нельзя быть уверенным в том, какой окажется «пурпурная суета» в отснятом материале кинофильма. Так что «Вираго» жила в чёрно-белом цвете. А также сером, серебристом, гагатовом и углисто-чёрном. Грим никогда не снимали. Только к четырём годам алый перестал вызывать у меня самый натуральный паралич. Я от ужаса застывала как столб. Красный цвет увидел меня! Он может схватить меня! Конечно, я видела себя без грима утром и вечером, но это не помогало. Я думала, что кроме меня в мире нет других синих девочек, и потому необходимо скрывать этот позор. Если бы я открыла рот, все бы поняли, что красный уже внутри меня. Я была наивнимательнейшей девочкой в «Вираго». Никто бы не догадался о моей тайне.
Я никогда не видела ту записку. Это и впрямь кажется мне странным. Из всех артефактов моей жизни записка, безусловно, самая важная. Полагаю, в ней разглашалась какая-нибудь довольно безвкусная история о том, как мой отец воспользовался некоей дурочкой-актрисой в бедственном положении, и не мог бы он оказать любезность и разобраться с последствиями; спасибо, всех благ, искренне твоя. Возможно, записка содержала какое-нибудь подходящее доказательство моего происхождения, как будто моё лицо – уже тогда почти точная копия удлинённой, волчьей, распутной физиономии Перси – не было лучше любого свидетельства о рождении. Может, какая-нибудь маленькая постельная шуточка, известная только им. Может, имя, которое моей отец проигнорировал.
Я бы хотела увидеть почерк матери. Мне бы очень этого хотелось.
Меня нашла Винче. Винче принесла меня в дом из темноты и сырости. Винченца Мако, которая так и не переспала с моим отцом, но обогнала всех женщин, которые переспали, на много миль: она написала сценарии для его фильмов, всех до единого. Какой смысл с кем-то трахаться, если вы уже настолько близки? Это… избыточно. Винче занесла меня в дом, поцеловала в лоб, прочитала записку и приняла решение ещё до того, как Перси спустился по лестнице. Она расстегнула платье и приложила меня к своей горячей, разукрашенной гримом коже, чтобы изгнать холод. Я дрожала не переставая, но не плакала.
[Фоном к рассказу идёт съёмка обнаружения СЕВЕРИН на студии «Вираго».]
И Персиваль Анк, не в силах перестать быть Персивалем Анком хоть на миг, заставил её всё повторить. Чтобы снять. Если некое событие не запечатлели на плёнке – значит, оно не случилось. Неважно, что ещё происходит – ад и второе пришествие, динозавры и кометы – снимай. Он вынудил бедную Винче вынести меня обратно в вопящую бурю и клубящиеся тучи и «забудь про дождь и молнии, просто оставь её там, пока я не достану Клару и не случится по крайней мере одной хорошей вспышки у нас над головами. Да, отлично. Закрой дверь. Звук дверного звонка добавим позже».
Всё повторилось. На этот раз Перси открыл дверь и обнаружил брошенную на пороге сиротку-дочь, о существовании которой не знал. [ПЕРСИВАЛЬ прижимает руку ко рту. Его глаза наполняются слезами.] Перси посмотрел в большой чёрный глаз Клары с изысканным выражением, передававшим одновременно потрясение, изумление, страх и осторожную, недоверчивую радость. Перси взял на руки дрожащий чёрно-белый свёрток так, что стало понятно – в нём проснулся отцовский защитный инстинкт. [ПЕРСИВАЛЬ убирает непослушный локон чёрных волос со лба дочери.] Затем Перси, чья байроническая, стигийская шевелюра прилипла ко лбу из-за потопа, в последний раз выглянул на улицу, подставив лицо ветру, словно говоря: «Господи ты боже, этот мир полон невероятной магии», прежде чем закрыть дверь в большой особняк и отпереть дверь в новую жизнь. [На лице ПЕРСИВАЛЯ АНКА медленно расцветает ужасно хрупкая улыбка. Он качает головой. Хлещет дождь. Он закрывает тяжёлую дверь, отсекая бурю, и заносит невинное дитя в дом.]
Вот эту версию я и видела. Я её просматривала снова и снова. Она красивая. Она правильная. Она полна надежды на будущее. Она безупречна. Она нагло врёт.
Перси пришлось тотчас же подыскать мне мать. Газеты неистово строили предположения, называя происходящее «важнейшим за всю карьеру подбором актрисы». Не мог же он сам растить свою маленькую куколку, бедолага! Ребёнку нужны нежные женские руки! И Перси было из кого выбирать. Какая женщина не ухватилась бы за возможность пробраться на такой семейный портрет, чтобы баюкать красивую девочку и жестом собственницы держать за локоть великого мужчину? Роль была написана, костюмы готовы, съёмочная площадка приведена в безупречный вид… ему требовалась лишь ведущая актриса. Впрочем, с ней всегда проблемы, не так ли? Актриса, которая в достаточной степени нимфа, чтобы заинтересовать патриарха; в достаточной степени мать, чтобы заботиться о ребёнке; в достаточной степени гений, чтобы из ребёнка, который по сути ничто, сотворить самое неуловимое из живых существ – полезного и интересного взрослого человека; в достаточной степени фея-крёстная, чтобы тысячи волшебных лесов, башен и замков детства появлялись по щелчку её пальцев. Фото лица крупным планом передайте секретарю для регистрации, пожалуйста. Займите очередь слева от вас.
Но Клотильда? Клотильда не была актрисой. Он остановил на ней свой выбор, а она не смогла бы прочитать и строчку убедительным образом, даже если бы сам Господь на небесах крикнул «Мотор!». Клотильда не была какой-нибудь безверхой шлюшкой из Илиона. Но из неё получился отличный бесплотный дух, который соглашался с Перси и благодарил за все его указания.
