Сергей Калабухин "Пути-дороги"

Ощутив остановку, она очнулась, Кулагин, поворотясь к ней, смотрел с улыбкой.

– Уже приехали? – удивилась она.

– Поедем дальше, если хочешь.

– Ой, нет, зачем, вон мой дом. Дочка там одна, уже заждалась…

Он задним ходом подрулил машину к её дому, вылез и, открыв дверцу, принял её хозяйственную сумку. Прощаясь, он сказал:

– Не забудь, завтра ты обещала дать ответ.

Назавтра в четыре часа дня измаявшаяся раздумьями Наташа вошла в будку телефона-автомата и, набрав Кулагинский номер, сказала в трубку обречённо:

– Я согласна.

Глава 4. 1993 год

1

Волна рыночной истерии не пощадила и бывшего конструктора первой категории, парторга, профорга и председателя общества трезвости Сорокина. После увольнения за продолжительную неявку на работу по причине пьянства спиртное не только подсознательно, но уже и сознательно осточертело его душе, не говоря про тело. Походив по разным службам в городе, он увидел, что в согласии со специальностью и природными дарованиями на работу теперь не берут. Ни конструкторы, ни парторги, ни профорги, не говоря уж об уволенных за пьянство специалистах по трезвости, нигде не требовались.

Егор Агапович растерялся. Целыми днями стал он просиживать у окна, тупо глядя на массивный корпус рынка (Сорокин жил в том же доме, что и Левенцов, только в соседнем подъезде). С утра до вечера «пилила» его за разгильдяйство подурневшая характером жена. Он не обращал внимания, пока не услышал от неё как-то утром, сев за стол, что еда почти закончилась, зато непомерно выросла задолженность за электричество и по квартплате.

Как это ни шло в разрез с представлениями о нравственности, пришлось Сорокину идти в городскую службу занятости. За отсутствием вакантных мест по специальности, ему предложили «перестроиться» из инженера в каменщики. Егор Агапович не чувствовал в себе никакой склонности приносить пользу человечеству на чуждом душе поприще. Он без раздумий отказался перестраиваться. Отказался он и от идущего вразрез с его коммунистическими мыслями пособия по безработице.

Жена в ответ на такой «коммунистический» поступок мужа стала выдавать Сорокину на завтрак чайную ложку сахарного песка и осьмушку хлеба. Кипятка, правда, было хоть упейся, ни газ, ни воду не догадались ещё за долг по квартплате отключать. Но однажды утром Егop Агапович ни осьмушки чёрного хлеба, ни пайки сахарного песка не получил. Он вопросительно посмотрел на жену. Та подала письмо от сына. Сын сообщал о намерении жениться и, кроме духовного благословения на столь отчаянный в рыночное время шаг, просил благословения материального. Сорокин понял, что пришло время взяться за первую из трёх составляющих воспитавшей его организации, то есть, за ум, и одновременно предать забвению вторую и третью составляющие, то есть, честь и совесть.

И вот июльским утром 1993-го бывший парторг очутился в компании торговцев на рыночной толкучке. Тряпки он приобрёл на деньги, взятые в долг. Не ахти какие были тряпки: футболки, трусики, носочки, зато много – огромный битком набитый саквояж. Это было всё, что было у Сорокина, больше ничего, кроме долгов и подурневшей характером жены не оставалось. «Кто не рискует, тот живёт на пособие по безработице», – утешал себя Егор Агапович рыночным девизом. Слева от него стояла с шерстяными свитерами и платками полная, краснощёкая, беспрерывно курившая женщина лет сорока, справа был пенсионного возраста мужчина, этот торговал кроссовками.

– На двоих будешь? – предложил мужчина, достав бутылку водки. Сорокин отказался. Мужчина выпил «на одного». Придя вскоре в ностальгическое расположение духа, он принялся вспоминать славное доперестроечное время:

– Щас што! Дал на лапу, продал, купил, перепродал, в банк деньги положил. Скучища! А бывалоча, будь здоровчик спецы были. Изворачиваться потому что приходилось. Власть давила! Один мой корешок из заключения пришёл, рассказывал, на партийца там донесли. Не в зоне, конечно, в городе большом пост какой-то занимал. Всего и предпринял, что родственникам в Москву казённым самолётом бочонок рыбки переправил. Щас бы похвалили за смекалку, а тогда из партии погнали и с поста. Крутое было время! Головой ворочать приходилось. Я сам, не похвалясь скажу, при случае был не промах. Раз за ночь с мукомольного завода тридцать пять мешков пшеницы вынес. Думаешь, просто было? С «мерседесами» меня не ждали, все тридцать пять мешочков по одному на горбу пёр. Через забор! Потому как в проходной несговорчивый охранник стоял. И всё шито-крыто, комар носа не подточит. А всё-равно посадили. Тогда бизнесменов всех сажали. Жена, паскуда, по пьянке осерчала, донесла. Говорю, крутое время было. Щас што! Хоть полдержавы тащи на все четыре стороны, поделись только с кем надо. Я, думаешь, выручку от этих шлёпанцев, – он презрительно кивнул на свой товар, – всю себе возьму? Хрен-то! Папе половину. Потому как торгануть дал. Не поделись попробуй с ним – уроет. Он нас таких, как я, всех через хрен кидает…

– Сколько вашему папе лет? – не сдержал удивления Сорокин.

– В сынки мне годится, на пятнадцать годков моложе. По сто второй сидел, откупился.

Сорокин понял, что сосед «поплыл» с одного стакана. Внезапно из толпы к Егору Агаповичу протиснулись три добрых молодца в пёстро размалёванных широченных шароварах и футболках, прямо арлекины, только без колпаков на коротко стриженых головах. Сорокин обрадовался, почему-то решив, что они станут его первыми покупателями. Один из «арлекинов» раскрыл перед самым носом у Сорокина сумку, где внавал лежали деньги, и, меланхолично жуя жвачку, равнодушно на него посмотрел. Придя от этого взгляда в недоумение, Сорокин в ответ глянул вопросительно.

– Чего глаза то лупишь! – возмутился другой «арлекин». – Отстёгивай три штуки, живо!

Сорокин опять не понял: что за «штуки» и откуда их отстёгивать? Арлекины переглянулись, один покрутил пальцем у виска, другой сказал:

– Не прикидывайся дурой, дура. Кидай три, не то…

До Сорокина наконец дошло, он вспомнил газетную статью про то, как на рынке у торговцев вымогали деньги. Но он был не робкого десятка.

– Не мешайте работать, – сказал он с важным видом. – Не то милиционера позову…

Не успел Сорокин договорить, что хотел, как на голову его обрушились удары. Он упал. Придя в себя, услышал громкий топот разбегавшихся обидчиков, затем увидел свой вывороченный наизнанку саквояж, наполнявшие его футболки, трусики, носочки мелькали из-под частокола ног толпой валивших покупателей. Сорокин кинулся выручать товар, но тут его единственные парадно-повседневные штаны, исполосованные бритвой подлых вымогателей, свалились с тощих бёдер, оголив убожество старомодных не раз латанных трусов. Придерживая штаны, Сорокин пополз, выхватывая из-под ног толпы свои товары. Собрать удалось меньше третьей части.

– Ты в первый раз что ль, милый? – сочувственно спросила соседка слева. – Теперь тебе здесь нельзя, уходи, житья не дадут.

А сосед справа смачно сплюнул и сочувственно сказал:

– Бандюги!

Заколов в поясе штаны булавкой, которую подарила ему соседка, бывший парторг пошёл жаловаться милиционеру. Подходя к нему, Сорокин вдруг увидел трёх своих обидчиков, «арлекины» тоже шли к милиционеру. От увиденного в следующий момент Егор Агапович в недоумении остановился. Его обидчики дружески поздоровались с милиционером за руку и оживлённо с ним заговорили. Глаза у Сорокина сделались пустыми, он двинулся в непредназначенном для перехода месте через дорогу. Егор Агапович не отдавал себе отчёта в том, куда идёт. До его слуха донёсся приятный женский голос, окликнувший его по имени. Он обернулся. Ему делала приглашающий жест рукой бывшая его сотрудница по КОПА Алла Скобцева. Сорокин двинулся назад. Он не знал, что Алла видела всё, что с ним произошло на рынке, а про то, что его штаны превратились в набедренную повязку, Егор Агапович в нахлынувших переживаниях забыл, поэтому подошёл к бывшей сотруднице без всякого стеснения. Алла предложила ему сесть в свой «жигулёнок» для делового разговора. Сорокин тупо посмотрел на свой отощавший саквояж, который машинально волочила по земле его рука.

– Давайте его сюда, – Алла открыла дверцу заднего сиденья. – А сами с той стороны, – кивнула она на правую переднюю. Когда они сели, предложила: – Хотите выпить?

– Чего? – оживился несколько Сорокин.

– Есть коньяк.

– Вино не пью, – разочарованно ответил он. – Кваску бы…

– Квасные бочки теперь перекрашивают в пивные. Попейте вот апельсинового сока. – Она протянула ему импортную пластмассовую ёмкость. – Я слышала, про вас болтали, будто вы из вытрезвителя не вылезаете. Я не верила, конечно, я только фактам верю.

– В вытрезвитель я один раз попал. Когда из партии исключили…

– Егор Агапыч, у меня к вам предложение. У вас как с деньгами, вы работаете где-нибудь?

– Не берут нигде.

– Я хочу предложить вам стать моим компаньоном, поскольку человек вы, я знаю, обязательный. Я бизнесом занялась, Егор Агапыч. Недавно мне пришлось отказаться от услуг человека, питающего, как оказалось, слабость к выпивке. Чёрт те что по пьянке из Вьетнама мне привёз, барахло, а не товар. Вообще-то во Вьетнаме у меня, как и в Эмиратах, Турции, Китае поставщики народ довольно честный, да пьяного сам Бог обмануть велит. Хотите попробовать? За одну поездку туда-обратно – это максимум неделя – будете зарабатывать в среднем тысяч триста. Ваше дело только привезти, реализация – моя забота. Или, если не хотите за границу ездить, есть другое дело, дублёнки будете возить. Только сами их будете реализовывать. Навар примерно тот же.

– Я лучше за границу буду ездить, – прошептал Сорокин. Он с трудом верил в невероятную удачу.

– Тогда идёмте, я вас экипирую для заграницы, – сказала Алла, скользнув взглядом по его набедренной повязке.

Она повела его на рынке по рядам. Выбирая ему джинсы, Алла попутно обучала, как отличить качественный товар от второсортного. Они обошли более десятка торговцев прежде, чем ей на глаза попались джинсы, которые имело смысл примерить. Тут возникло затруднение. Сорокин не хотел, чтобы бывшая его сотрудница участвовала в примерке, но она настаивала на участии, мотивируя это тем, что только сама сможет одеть его, как надо. Сошлись на том, что она не будет подглядывать за процессом снятия набедренной повязки, а будет смотреть только когда он наденет на себя примеряемые штаны. Так и сделали. Алла глядела в другую сторону до тех пор, пока он не сообщил, что он в штанах, Едва взглянув, она приказала их снимать, хотя снимать ему очень не хотелось, хороши были новые штаны. Сорокин надел и снял таким же порядком все разложенные торговкой джинсы, и все они Алле почему-то не понравились. Она приказала достать те, что были у торговки в саквояже. На пятых штанах из саквояжа стыдливость у Сорокина притупилась, он даже перестал надевать между примерками свою набедренную повязку. Алла заставила вывернуть саквояж с товаром наизнанку и нашла-таки штаны, пригодные для поездок за границу.

– Цену мы подрегулируем, – сказала она торговке и, продемонстрировав великолепную осведомлённость в таких вещах, как стоимость проезда до места приобретения товара, прямые, косвенные и накладные расходы вплоть до учёта размера партии и издержек морального порядка, убедила, что назначенную цену надо снизить на треть. Ошарашенная торговка согласно кивнула.

Тем же порядком для Сорокина были приобретены шикарные ботинки, куртка, саквояж, более удобный, чем у него, и кое-что ещё по мелочи. Сверх того, Алла выдала ему для назначенной на послезавтра поездки в Эмираты десять инженерных месячных получек на карманные расходы.

Когда Егор Агапович, с иголочки одетый, пришёл домой и, небрежно кинув на стол три инженерных месячных получки, сказал жене: «На неделю тебе хватит? Через неделю я приеду», – характер у неё на глазах изменился к лучшему.

2

Наступил октябрь 93-го. Жизнь бесповоротно шла в тупик, Лeвенцов видел это и без телевизора. Инфляция, разруха производства, нищенская оплата честного труда, огромные барыши бесчестного, суверенитеты, войны, грызня государственных мужей – все эти атрибуты рыночных реформ, принимаемые многими за главные приметы тупика, его особенно не волновали. Он помнил из истории, что передряги в сфере материального бывают в любой стране, а уж в России непременно. Не в материальных передрягах было дело. Жизнь шла в тупик в силу куда более страшной вещи – духовного упадка. Левенцов с растущим беспокойством замечал, что понятие «человечество», служившее ему главным стимулом в работе над изобретением, утрачивает для него высокий смысл, заложенный воспитанием доперестроечного времени. Глядя по базарным дням в окно на кишащую людьми рыночную площадь, он саркастично усмехался: «И это называется человечество!» Всё неотступнее делались сомнения в целесообразности изобретательского творчества, на которое он «убивал» теперь все дни и вечера без перерывов.

Каждую субботу его неудержимо тянуло сесть в поезд и поехать к Наташе. Денег для поездки можно было бы при достаточном усилии достать. Останавливало другое. Он ясно обещал ей год назад внести определённость в их отношения по своём приезде. Но о какой определённости можно было говорить, когда весь мир «поехал».

«Надо нести свой крест, как говорит Глеб», – утешал он сам себя. И как проклятый, вопреки желанию и всякой логике, садился по вечерам, а в выходные дни с утра к столу с изобретательскими разработками. Однажды в субботу он просидел над разработками с раннего утра до вечера, забыв даже пообедать. Мозг, несмотря на это, сохранял поразительную, хотя и не совсем здоровую, лихорадочную ясность. Ему казалось, что ускользавшее годами вот-вот будет схвачено за хвост. Но в последний момент оно снова ускользало.

– Чёрт побери! – воскликнул он в отчаянии. И тут увидел на стуле у торцевой стороны стола незнакомого вертлявого мужчину, одетого в сверкающую белизной сорочку с чёрной бабочкой и в иностранного покроя чёрный смокинг. Чёрные глаза мужчины смотрели снисходительно.

– Вы кто? – спросил Левенцов с враждебным изумлением.

– Родственная вам душа. По этой причине предлагаю сразу перейти на «ты», – ответил незнакомец.

– Я вижу тебя в первый раз, с чего ты взял, что ты мне родственник?

– С того, что мы оба из породы Беспокойных.

– Ошибаешься, нервы у меня в порядке.

– Это верно, нервы у нас, Беспокойных, здоровей, чем у Консерваторов.

– Благодарю за комплимент.

– Не стоит благодарности, это не комплимент, а факт.

– Тебе Татищев дверь открыл?

– Я в таких любезностях не нуждаюсь, без затруднений прохожу сквозь стены.

– А-а, вот ты кто…

– Вот именно, твой родственник по духу.

– Я через стены не хожу.

– Захотел – прошёл бы.

– Юмор у тебя какой-то мрачный, родственник. А чему, собственно, я обязан?

– Ты сам позвал.

– Я-я? Когда?

– Перед моим приходом. Сила твоего желания открыть новый вид энергии перешла предел, за которым уже необходимость, вот я и пришёл.

– Ты ко всем приходишь, у кого необходимость?

– К родственным душам только. Консерваторов я не люблю. Особенно поэтов.

– Погоди, приятель, ты меня, наверно, с кем-то путаешь. Я хотя и не консерватор, но в душе поэт, и…

– Нет, я не хотел тебя обидеть. Видишь ли, ты принимаешь за поэзию свой мятежный дух. Тебя вводит в заблуждение тот факт, что даже Байрона поэтом называли и Некрасова, а какие они к шутам поэты! Они же до мозга костей наши, беспокойные. Доведись осуществиться их воззваниям, они сразу бы соскучились и стали с ещё большим пылом звать назад, к тому, что проклинали. Такова уж наша беспокойная природа. А поэты… Кстати, чистых поэтов, которых я особенно не терплю, не так уж много: Фет, Аксаков, Тютчев, Пришвин да ещё кой-кто, а остальные при случае делаются нашим братом. В восемнадцатом, к примеру, белые были поэтами, а красные – нашими, а в девяностом поэтами стали красные, белые же переметнулись к нашим. Теперь опять перетасовка: белые нам изменили, зато вернулись красные.

– По твоему раскладу, родственник, выходит, что ты ставишь меня на одну доску с беспокойными государственными мужами, так я понял?

– Люблю понятливых!

– Ошибаешься, дорогой. Я за существующий порядок. Объявят завтра по радио, что другой порядок сделали, за другой порядок буду.

– Никуда ты от нас не денешься, – криво усмехнулся гость. – Ты изобретатель, значит враг порядка. Создай Бог человека на колёсах вместо ног, ты непременно стал бы ноги изобретать, не так разве?

– Возможно, но… я не для личных благ изобретаю.

– Ха-ха-ха! – посмеявшись, гость взглянул лукаво. – Ты не кривишь душой, любезный? Разве не сказал кому-то кто-то: «Подожди год, может, получится с изобретением, тогда будут деньги…»? Покраснел-то как! А нервами ещё хвалился!

– Но я…

– Да знаю. Хочешь сказать, что мог бы ради собственного счастья плюнуть на изобретение, но плюёшь не на него, а на собственное счастье ради счастья человечества. За то и люб ты мне. Нашенская в тебе гордыня! Как у тех дремучих греш… – прошу прощения – святых, которые заживо ложились в гроб во имя Бога. Плевать им было, молодцам, на Божий замысел дать человеку радость в земной жизни.

– По-твоему, людям не нужны изобретения, делающие их жизнь комфортней?

– Люди полагают, что нужны. Люди знают, чего хотят, да не знают, чего им надобно. Спроси любого, чего ему хочется, скажет: счастья. А спроси, что такое счастье, несусветную чушь начнёт нести.

– Значит, правильно я понял: не нужны?

– Хрен его знает, может, и нужны. Но потраченные на них усилия, я бы сказал, безнравственны. Сколько было потрачено, к примеру, на изобретение локатора! А спросить, зачем локаторы? Чтобы издалека видеть самолёты? Но зачем самолёты? Птицы и без самолётов вон летают, а дельфины и без вашего локатора засекают горошину в море за три километра. Потому что им это действительно необходимо. Всё дело в необходимости, то есть, в силе желания. Превысит желание предел, за которым необходимость, пожалуйста, будет сделано, в сто раз умнее можешь стать, в десять тысяч раз сильнее. Совершенство во вселенной ведь давно достигнуто, да не всё из него нужно человечеству, оно, человечество, до Совершенства не дозрело. Как это там у Баратынского:

«… Живи живой, спокойно тлей мертвец,

Всесильного ничтожное созданье,

О, человек! Уверься наконец,

Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье…»

– Выходит, и познание, по-твоему, не нужно?

– Оно обременительно. И оно не делает счастливее, скорей наоборот. Дарвин вот «познал», что человек произошёл от обезьяны, Фрейд открыл, что человек по своей природе существо совсем не благородное, как полагали идеалисты, а жестокое, асоциальное. Разве от таких «познаний» человечество счастливей стало?

– Но без познания и хлеб не вырастишь.

– Верно, но познание убивает во всём вкус первого глотка. Учёным чуждо чувство меры. Они неразборчивы и творят, если позволишь так выразиться, в состоянии аффекта. Они упиваются от древа познания самым непотребным образом, как пьяницы. В результате имеем то, что имеем: озоновые дыры в атмосфере, отраву вместо пищи, умерщвляющие газы вместо воздуха.

– Но если изобретатель стремится вернуть человечеству вкус первого глотка?

– Стоит ли стараться ради человечества? Погляди вокруг: чем оно живёт? Жратва, курс доллара, война да секс, выше этого человечеству не прыгнуть.