– А я тебя никак не представляла, – я решила ответить откровенностью на откровенность, – вместо меня должна была пойти Аня – наша общая с Марго подруга, но она не смогла. Вот она мне и позвонила, попросила спасти положение. У меня не было планов на вечер, так что…
Он рассмеялся. Я думала, его это уязвит, но парней не поймешь.
– Смешно, от чего иногда зависит жизнь!
Он не спросил, какая эта Аня, что он потерял. Кажется, после того концерта мы оба что-то приобрели.
Проводив меня домой, он чмокнул меня в щеку и сказал:
– До связи.
2020
Перенесемся в наши дни, когда свирепствует пандемия, но еще более свирепой оказалась паника, которая страшнее всех болезней. Магазины закрылись, на работу мало кто ходит, а кто может, работает из дома. По улицам ходят в масках и в резиновых перчатках, как мафиози. Особенно смешно в капюшонах.
– Я не могу это носить, у меня очки потеют, – говорила Рита.
Я вижусь с ней, когда она выгуливает младшего сына. Ему семь лет, и он сильно поправился в режиме домоседства. На детскую площадку они не ходят, но торчать даже в частном доме с тремя детьми больше месяца тяжко.
– Как там твои пенаты? Скоро переезжаешь? – спросила Рита.
– Еще двери не повесили. Купили какие есть, не до жиру. Но к одной не было наличника, к другой – ручки… Короче, беспредел.
Этим занимается отец. Он уже сон потерял с моим ремонтом, а я, собираясь утром на работу, прислушиваюсь к звукам из их комнаты. Храпят – хорошо, нет – уже тревожно. Порой мне кажется, я хочу сбежать от чувства страха. От запаха старости, который стал появляться в нашей квартире.
И вот миру напомнили, что он смертен. Мы опять стали заботиться о стариках. Сокрушились идолы цивилизации – вера в деньги и государство. Человек стал таким, каким и задуман – нагим, беспомощным и пугливым. Уповающим только на Бога, потому как остальное оказалось бессильным против банальной бактерии.
– Тревожное время, ничего не радует… – впрочем, мне грех жаловаться.
– Не говори! Вообще непонятно, как жить!
Рита вешается от дистанционного обучения старших детей и тихо звереет от Роминой нервозности. Он – химик-технолог и его завод стал. Что, если он потеряет работу? В такие моменты радуешься, что одна, и детей нет.
– Славка пишет, из Москвы даже не выпускают. Там вообще концлагерь.
Она редко заговаривает о нем, хотя столько лет прошло… Сам факт присутствия Ромы и Риты напоминает о нем, о нашей юности, о возможности другой жизни. Они не говорят о его женщинах, работах и планах. Я не видела его в их соцсетях, не интересовалась у Ромы, как он и что с ним. Чем дальше в жизнь, тем больше сожалений и сослагательных наклонений.
– Брехня это, – отмахнулась я, – у меня там подруга работает, говорит – выпускают без проблем, просто проверяют.
Рита пожала плечами.
Через неделю мне тридцать четыре. Я не люблю свой день рождения. Зачастую мне этот день портили то друзья, то родня, поэтому я объявила, что больше его не отмечаю. В двадцать один был последний раз, когда мои подруги потеряли купленный вскладчину подарок и опоздали к столу на час. Меня то забывали поздравить, то путали, когда это надо делать – днем раньше или позже, то опаздывали, то требовали накрыть поляну за внимание и подарки. Хватит с меня. Мы ужинали с родителями, ходили куда-то с сестрой, сидели с каждой подругой отдельно. В соцсетях я не писала дату рождения и, оказалось, что помнят ее только учителя. У современного человека мозги в кармане.
Слава поначалу звонил мне, даже когда наши отношения сошли на нет. Из короткого звонка вытекал разговор на полтора часа. Потом на час, а со временем он перестал звонить. Наверное, он больше не один – как теперь поговоришь? Рома и Рита молчат как партизаны, а я не любопытствую. Моя юность – словно бумажный самолетик. Я верю, что где-то он еще летает, что его не размочило дождем, не опалило костром, что его не склевали птицы и не подбили вражеские ВВС. Я просто больше не вижу его. Иногда до меня долетают отголоски его полета в любимых песнях или во взглядах друзей, но я не хочу верить, что его больше нет. Мои глаза потухли.
В этом году я и рада бы отметить день рождения – у меня вышла книга. Я хотела отпраздновать это в творческих сообществах, с друзьями, на курсах немецкого. Но публичные собрания запрещены, все боятся и отскакивают, стоит кому чихнуть. Зачем напечатала тираж? Куда я его дену?
Только научишься жить и общаться, как настает пора интровертов и мизантропов. Такое бы лет десять назад – жизнь никак не изменилась бы.
***
Как же мы снова встретились со Славой? Как бы сказал обыватель, случайно. Пожалуй, даже нелепо. На остановке.
Восемь часов вечера, май. Я ехала с работы, а работали мы во время карантина с десяти до семи. Я оставалась сверхурочно, потому что работать некому. Компенсации можно не ждать, но это отдельная тема.
– Дана?
Я повернулась на зов. Хорошо, не успела заткнуть уши музыкой! Какое-то время всматривалась в лицо мужчины, окликнувшего меня. Оно показалось до боли знакомым, если бы не козырек кепки.
– Слава?
Он кивнул и улыбнулся. Дальше все как обычно: какими судьбами, чем занимаешься, что здесь делаешь?
– Да я… – он развел руками и замялся, – к маме приехал. В Москве ужас что творится, решил, лучше здесь пока побуду. Я ведь могу работать из любой точки мира.
– Счастливчик! – на самом деле никакой зависти я к таким людям не чувствовала. Путешествия не были моей страстью, а слоняться по дому в пижаме, с вечной кружкой чая быстро надоедает.
– Может, посидим где, поболтаем? Ты спешишь?
Я не из тех, кто после работы ходит на три свидания, но где посидеть в такое время? Кафе закрыты, а по городу якобы патрулирует полиция, штрафует людей без масок и тех, кто старше шестидесяти пяти. В маске мы бы точно друг друга не узнали.
– Тогда давай возьмем в спаре кофе и посидим в моей машине, – предложил он.
Так мы и поступили. Как он попал на остановку, я не спросила.
Думала, после стольких лет разлуки нам и говорить будет не о чем. Переберем общих знакомых, коих кроме Риты и Ромы почти нет, обсудим их новости и детишек, перетрем работу и коллег, вспомним, кто куда ездил в отпуск и поделимся планами… вот и все. И то осторожно. Разве говоришь о таком с близкими людьми? Впрочем, мы уже двенадцать лет как не близкие, а индикатором этой удаленности как раз и становятся подобные беседы – о новостях, семье и работе.
Мы редко говорили об этом, когда были вместе. Об этом друг у друга мы просто знали.
Мы сели в его просторный «фольксваген», стараясь не расплескать кофе в невразумительных пластиковых чашечках из кофейного автомата, и на какое-то время замолчали. Вот сейчас он скажет: ну рассказывай, что нового, – думаю я, – и это начало конца. Хотя, какого конца?
– Да, не так я представлял себе нашу возможную встречу, – он усмехнулся, сделав глоток.
– А ты представлял? – удивилась я.
– Не менее сотни раз. А ты нет?
Что тут скажешь? Зачем было представлять – ведь все и так ясно? Однако если я скажу, что никак себе нашей встречи не представляла, он обидится. Пусть в подобных представлениях смысла не было и никогда не бывает, разум в делах сердечных – плохой помощник.
– Я… не знаю, – не придумав ничего лучше, протянула я.
– Всегда любил тебя за честность! – он рассмеялся.
Я скучала по его смеху. Слыша такой, невольно начинаешь улыбаться, а потом и хохотать. Он совсем не изменился.
– Где ты сейчас? – спросил он.
– В смысле, живу или работаю?
– Во всех смыслах.
Я начала мямлить что-то о своей невразумительной жизни, которая должна была вот-вот измениться к лучшему, но как грянула эта чума, так все стало безразлично.
– Не надо так, все образуется, – странно слышать такие слова от конченого пессимиста, – как прежде уже не будет, но ты же творческий человек, найдешь новые возможности.
Откуда он знает, что я творческий человек?
– Оказалось, Яндекс о тебе знает больше меня, – усмехнулся мой собеседник, – я однажды спросил у него, где моя любимая, и он мне такое выдал! Ты теперь настоящий писатель! Поздравляю и горжусь тобой.
Настоящий… да нет, игрушечный. Именно. Самое подходящее для меня слово. Я играю, со мной играют и масштабы у меня такие – игрушечные. И тиражи, и публика
– Зная тебя, я бы удивился, если бы мир массово сошел от тебя с ума. Смирись. Ты не для всех, но главное – найти своих. Не за этим ли мы все делаем?
Я усмехнулась. Вот ведь как бывает: не видел человека больше десяти лет, а будто и не расставался. Вы оба ощутимо изменились, но друг для друга остались теми же. И это так успокаивает в водовороте житейских страстей…
– Я даже купил твою первую книгу и прочел ее за два дня.
У меня перехватило дыхание. Вот уж кого я не хотела бы видеть в своих читателях, так это людей, которые слишком хорошо меня знают. Гораздо легче открыться абстрактному человечеству, чем конкретному индивиду.
– И как тебе?
– Сильно, – помолчав несколько секунд, ответил он, – сначала я хотел верить, что это не автобиографично, но потом… не помню точно, когда сомнения исчезли. Душа настолько обнажена, будто подслушиваешь чужую исповедь. Критиковать такое невозможно. Сказать, что такой тебя я не знал – ничего не сказать.
– Такой ты и не мог меня знать, я сама себя такой не знала.
– Он все еще важен для тебя?
Как это для него типично – разводить патоку, а потом ррраз! И прямо в лоб.
– Нет. Я выжала из него все соки.
Опять смех.
– Надо признать, персонаж занятный. Другой бы тебя вряд ли заинтересовал, конечно.
И вряд ли другого заинтересую я.
– Правда, знаешь, что мне показалось, – Слава посмотрел в лобовое стекло, за которым вяло по сравнению с обычным ритмом суетился вечерний город, – мне показалось, ты изрядно все прополола. То ли выкинула что-то важное и глубокомысленное, от чего твой читатель получил бы тонкое удовольствие. То ли что-то не договорила. Не знаю, как сказать, надеюсь, ты поняла меня.
Я кивнула, проследив за его взглядом. Картина напоминала мне фото в ежедневнике деда за 1985 год: главный проспект нашего города и штук пять машин – «москвичи» и «жигули», яркий солнечный день.
– Знаешь, сейчас есть такое авторитетное мнение, что, если книга не цепляет в течение двух минут – можете сжечь манускрипт. Редактор получает ежедневно по тридцать рукописей, поэтому его зацепить надо еще быстрее. Вот я и пыталась кому-то понравиться, как размалеванная малолетка на сельской дискотеке.
– Дан, – Слава скорбно выдохнул, – неужто мне надо тебе рассказывать, что эта теория не работает? Не все люди цепляют за тридцать секунд, не всякая музыка! Даже больше скажу: почти все мои друзья – это люди, о которых в первую минуту я подумал: так, ничего особенного. То же и с песней. Те, что пленяют сразу, тут же забываются, второй раз слушать не будешь, а те, на которые внимания не обратил, в нужный момент при нужном настроении что-то делают с тобой…
Я вздохнула. Действительно, мне этого объяснять не нужно. С двадцати до тридцати я игнорировала этот мир, а после тридцатника вдруг решила ему что-то доказать и выпросить свою порцию любви.
– Ты же как человек такая – не сразу раскрываешься в общении и далеко не со всеми. Неужто в книге такого автора на первой же странице должны быть погони и перестрелки?
– Как раз экшн в первых сценах лишний, – усмехнулась я, бросив взгляд на стереосистему. Наверное, она хорошая, но Слава не включал ее, что в наше время считается знаком особого уважения к собеседнику.
– Мне было интересно сразу. Слог затягивает. Я и не подозревал, что ты можешь так писать.
Я объяснила, что в двадцать лет точно не могла. Иной раз перечитать невозможно, что тогда писала. Но не отвертишься – есть документальные свидетельства моей бездарности, глупости и пустословия.
– Тебе было интересно потому, что ты меня знаешь.
Он согласился.
– Вот о чем мы говорим, а? Как жизнь, как семья? Вечно у нас все не как у людей, – я уже устала смеяться.
– Глоток свежего воздуха. Думал, такого в моей жизни уже не будет…
***
Детская корзинка, полная аудиокассет. Их давно негде слушать, а все, что на них записано, есть в mp3. Кипелов-Маврин «Смутное время». Анютик подарила на мой шестнадцатый день рождения. Неужели прошло уже восемнадцать лет? Это был один из лучших дней в моей жизни. Мама подарила мне футболку с лицами «арийцев» и рюкзак-мешок с их же символикой. Сейчас смотришь фотографии своих знакомых и подруг в соцсетях – «дочке шестнадцать лет» – видишь юных фей в воздушных платьях, на лицах еще не проступил характер, но молодость сама по себе прекрасна.
– Продавщица думала, я для сына покупаю, очень удивилась, когда узнала, что для дочери, – смеялась мама, вручая мне подарки.
Тогда меня это даже радовало. Рокеры считались интеллектуалами, а мальчики умнее девочек. Чем интересовалось большинство одноклассниц? Шмотками, косметикой и парнями. Они научились всем женским штучкам уже в четырнадцать, а я в тридцать четыре не умею строить глазки.
– По тебе видно, что тему отношений ты вычеркнула из своей жизни, – сказал один знакомый.
А ведь я не стала синим чулком или бесполой училкой. Даже наоборот – по сравнению с теми шестнадцатью годами я хотя бы научилась носить платья и делать макияж.
И все-таки там было хорошо. Там были друзья и много музыки, но главное – там была надежда на лучшее. Вся жизнь впереди и, конечно же, все у меня сложится хорошо, и в любви повезет, и в игре. А в итоге…
Мы с Аней отмечали мое шестнадцатилетние одни. Сразу поставили в центр кассету и обалдели от первых же аккордов.
– Такое гранжевое звучание, совсем не «Ария»! – помню, сказала подруга.
Голос Кипелыча звучал так чисто и свободно, как ветер, как пение соловья после дождя. У меня было что-то на столе, но мы не могли оторваться от прослушивания и пойти на кухню трапезничать. По крайней мере первую сторону дослушали. Алкоголя в нашей жизни еще не было, и он нам не требовался. Хватало кока-колы.
Перед тем как послушать вторую сторону, мы зашли ко мне в комнату. На письменном столе лежал лист с моим стихотворением «Русский воин», которое казалось мне тогда вершиной литературного мастерства. Сейчас не найти даже пепла, хотя отец сказал: сыровато. Анна попросила разрешения прочитать, а мне с одной стороны хотелось похвастаться, с другой было страшно открыться.
– Да ты что, Дан! За такие стихи полжизни отдать!
Аня очень переживала, что не могла влюбиться, не писала стихов, и вообще была какой-то ненормальной. То, что мы были не как большинство девочек нашего возраста, нас мало заботило, но у нас была своя нормальность. Негласный «арийский» кодекс, который не позволял врать в глаза, юлить и избегать работы мысли. Видимо, стихоплетство приравнивалось к такой работе, хотя мне в ту пору в это не верилось. Стихи лились сами собой, я была только радистом. Уж не помню, почему я почувствовала облегчение, поделившись с подругой. Наверное, надоело ныкать блокноты, строчить, прикрывшись тетрадным листом, будто делаю что-то предосудительное. Уже год я буквально дышала стихами, но считала это делом несерьезным и поделилась только с сестрой – и то, когда она наткнулась на мой блокнот. Разумеется, у нее в моем возрасте было все то же самое, бла-бла-бла. Хотелось, чтобы я больше с ней говорила, скрытная ты наша. До сих пор на подкорке записано убеждение, что мои мысли, мои слова, моя жизнь никому не интересны. Поэтому я и пишу – чтобы сделать их интересными не двум-трем друзьям или членам семьи, а большему кругу. Комплекс.
Ты русский воин и ты не один,
