Колхозники провели беседу с усатым доцентом и с нашим старостой. Мы в это время, подобно стаду овец, толпились на месте высадки (автобус уехал, едва из салона выбрались студенты). Лишь сейчас я с удивлением отметил, что девчонок в нашей группе немало, почти половина состава. Удивился: что позабыли они на «открытых горных работах»? Когда я учился в Зареченском горном институте девяностых, в моей группе было только пять студенток, диплом после пятого курса защитили две.
Колхозники укатили. Поспешно, будто боялись: мы станем их просить вернуть нас в город. Но пока среди студентов не звучали жалобы и мольбы вернуть их домой, к маме. Напротив, среди первокурсников царило веселье. Поднятая машиной колхозников пыль медленно оседала на сухую, изрезанную трещинами землю. Я проводил автомобиль взглядом и в хвосте длинной процессии направился к унылым строениям. Видел, что над крышей дома струился дымок, понадеялся, что нас не погонят на поле голодными.
Доцент со старостой устроили экскурсию по новому жилищу уже для нас. Показали две похожие на казармы комнаты (заставленные двухъярусными деревянными кроватями): «девочки направо, мальчики налево». Сообщили, где колодец, где дрова для печи, доцент пообещал расписать очередность дежурств по дому. Славка Аверин ткнул пальцем в сторону расположенных на улице «удобств». Повел нас в столовую. Сказал, что обед нам колхозники приготовили, а вот ужин придется готовить самим.
* * *
После простенького, но сытного обеда студенты отправились делить койки в спальнях. Мне досталась кровать на нижнем ярусе, ближе к дальней от входа стене. Ее для меня застолбил Пашка Могильный. Его кровать находилась в ряду после моей, под койкой Славки Аверина. Похоже, бывшие дембеля, поселившиеся вместе со мной в комнате общежития, решили взять надо мной шефство. Я этому противиться не стал: пока не разобрался, где очутился (сон или нет?), пребывал в легкой прострации.
Выдалась, наконец, минута, чтобы заглянуть в рюкзак. Видел, что студенты переодевались для полевых работ. Решил последовать их примеру, потому что догадывался: те брюки, что были на мне сейчас, вполне могли оказаться парадными. Резиновых сапог среди своих вещей не обнаружил, единственной сменной обувью оказались серьезно потрепанные кеды. Еще увидел в рюкзаке кучку до дыр застиранного нижнего белья, синие текстильные штаны с вытянутыми коленками… и буденовку.
Достал суконный шлем из рюкзака, повертел его в руках. Не новый головной убор с потертыми краями и попахивавший нафталином. Ткань и звезда над козырьком выгорели, словно буденовка редко лежала на дне сумки или чемодана, а уже немало повидала на своем веку. Вспомнилась та новогодняя фотография, где присутствовал Комсомолец. Та ли это буденовка, я определить не смог. Похожа. Такая же нелепая. От мысли, что головной убор мне на поле не помешает, отмахнулся, вернул суконный шлем на дно рюкзака.
* * *
Радовало, что в колхозном доме не оказалось зеркал: я не видел себя со стороны. Но уже то, как усмехались при виде меня одногруппники, намекало, что мой прикид не годится для столичного показа мод. Хотя я мог бы то же самое сказать и об окружавших меня студентах. Ни один из них не явился для уборки урожая в наряде от Версаче или в найковском спортивном костюме. А вытянутые коленки присутствовали не только на моих штанах. Славка Аверин протянул мне сложенную из газеты шляпу, точно такая же красовалась и на его голове.
– Так…
Голоса собравшихся на площадке около колодца студентов смолкли. Доцент, сменивший отутюженные брюки на штаны от спортивного костюма, указал рукой на меня. Сощурился, будто о чем-то задумался. Пощелкал пальцем. В новом наряде он выглядел еще моложе. Если бы не усы, казался бы первокурсником. Доцент, как мне показалось, и сам это понимал: удерживал на лице напускную маску строгости и высокомерия (чтобы выглядеть начальственно), пытался выставить себя в лучшем свете.
– Усик, – подсказал Пашка Могильный.
Он стоял справа от меня.
– Да, Усик, – сказал доцент. – Что это у тебя на ногах?
– Кеды, – ответил я.
Нацепил на голову пилотку из газеты «Труд».
– В этом ты собираешься работать? – спросил усатый начальник.
Он пригладил усики – прикрыл рукой усмешку.
Улыбнулись и стоявшие рядом с ним девчонки.
– В этом я собираюсь хорошо работать, – подтвердил я.
Старался, чтобы мой голос звучал браво.
– Ты вообще понимаешь, куда приехал? – спросил доцент. – Здесь не городской парк, мальчик. Где твои резиновые сапоги… студент?
Все студенты посмотрели на мои ноги – на кеды.
Мне вдруг вспомнился мультфильм «Каникулы в Простоквашино», где Шарик купил кеды вместо валенок. Представил, как выглядел сейчас в глазах окружающих. «Шарик, ты балбес», – мысленно повторил я слова Матроскина. Но балбесом себя не почувствовал.
И смущенным тоже: не без штанов же стоял перед строем ранимых девиц. Да и в том случае тоже… Взглянул на свою далеко не новую обувь. «Не угробить бы в этом колхозе кеды», – подумал я. Уже узнал: стипендию мне выплатят только в октябре. Если не проснусь раньше.
– В магазине, – сказал я. – Дожидаются моей первой стипухи.
Скулы доцента налились краской, отчего мужчина еще больше помолодел: теперь казался ровесником того же Аверина.
– Это ты так шутишь? – спросил он.
Подпер кулаками бока. Маленькими кулаками, такими же, какие теперь были у моего нового тела. Заметил, что стоявшая рядом с ним девица прикусила губу, чтобы не улыбнуться.
– Он детдомовский, – раздался позади меня возмущенный девичий голос (Пимочкина?).
После этой фразы у доцента запылали еще и уши. Обида в его глазах сменилась смущением. Усатый начальник скользнул растерянным взглядом по лицам студентов, откашлялся. Мне даже почудилось, что он чего-то испугался. Неужто посчитал, что я могу ночью перегрызть ему горло? Или что пожалуюсь на притеснения с его стороны в обком комсомола?
Доцент взглянул на мои кеды, вздохнул. Снова посмотрел на меня – виновато, точно нашкодивший щенок, а не строгий руководитель.
– Так… – сказал он. – Оденешь пока мои… студент. Размер тебе подойдет: я покрупнее тебя… буду. Поработаешь в моих сапогах. Это лучше, чем в кедах. Я не пойду сегодня с вами на поле: займусь распределением дежурств – дело важное и небыстрое. А завтра… Завтра мы что-нибудь придумаем.
Доцент кивнул головой, словно в подтверждение своих слов. Посмотрел мне за спину, будто пожелал удостовериться, что поступил правильно.
Его поступок, должно быть, одобрили: доцент улыбнулся, перевел дыхание. Я обернулся – наткнулся на суровый взгляд комсорга Светланы Пимочкиной. Невольно представил ее в кожаной куртке, с наганом у пояса. Улыбнулся. Маска комсомольского вожака дрогнула – Пимочкина в немом вопросе приподняла бровь, как не раз делала в автобусе.
– Так… инцидент исчерпан, – сообщил доцент. – Теперь все в порядке очереди получают орудия труда и дружно следуют за старостой. Не забывайте об осторожности при работе с инструментом. И не снимайте головные уборы – опомниться не успеете, как получите солнечный удар. Надеюсь, мне никому не придется напоминать, что мы сюда приехали не развлекаться, а работать?
Усатый начальник нахмурил брови.
– Помните, что я буду писать отчет о нашей поездке, – сказал он.
Выдержал многозначительную паузу.
Продолжил:
– Слава Аверин на месте объяснит вам, что и как нужно делать.
Указал на старосту.
– А на дежурстве в доме останутся…
Доцент вдруг снова посмотрел на меня. Напрягся, будто вновь силился вспомнить мою фамилию. «Неужто сапоги зажал?» – пронеслась в моей голове мыслишка. Но проверить догадку я не сумел. Потому что у забывчивого руководителя так и не получилось совладать с памятью.
– Так… – оттягивая момент произнес он.
– Могильный и Фролович, – подсказал Пашка Могильный.
– Могильный и Фролович, – повторил усатый доцент.
Обреченно выдохнул.
– Все остальные студенты идут… за старостой.
* * *
Самым трудным испытанием для меня (недавнего генерального директора ГОКа) в этом сне или новой жизни казалась необходимость противиться привычке командовать. Хотелось разобраться в целях процесса, взять на себя бразды правления, наладить вертикаль управления, добиться понимания и поддержки со стороны коллектива. Мысленно подмечал все огрехи со стороны доцента и старосты. Сжимал челюсти, сдерживая так и рвавшиеся наружу ценные советы, критику и командирские поучения.
Спасало то, что прошлый год я провел в статусе безработного – целый год сдерживал начальственные порывы. Вот и теперь, наблюдая за неумелыми попытками Славки Аверина обуздать шумную толпу первокурсников, напоминал себе о том, что я больше не главная лягушка на болоте. Удел «Эй» – молчать, слушать и выполнять распоряжения. В одночасье «Эй» начальниками не становятся. А их попытки совершить резкий рывок вверх по социальной лестнице обычно не находят понимания у окружающих.
Из «Эй» всегда получались ценные, но низкооплачиваемые работники (кто везет, на том и едут) и козлы отпущения. Потому в любом коллективе первоначально необходимо обзавестись нормальным узнаваемым именем, а потом уже шевелить лапками в попытке возглавить человеческий социум. Нужды пробиться в начальники я сейчас не испытывал, потому что пока не разобрался в своих целях и потребностях. Предпочел временно оставаться сторонним наблюдателем.
* * *
На место работы студенты двинулись неорганизованной толпой, возглавляемой старостой. Первокурсники спорили, смеялись, помахивали здоровенными ножами, со стороны напоминая банду головорезов (меня удивила наивная беззаботность организаторов, вручивших недавним школьникам похожие на мачете тесаки). Кто-то залихватски свистел, надышавшись пыльным воздухом родных просторов. Бывшие солдаты попытались петь строевую – одногруппники их порыв не поддержали.
Единым коллективом студенты шагали лишь пару минут. На дольше их единства предсказуемо не хватило. И уже вскоре толпа разделилась на мелкие группы – как и там, около института, когда дожидались посадки в автобус. Парни вырвались вперед, возглавляемые Славкой Авериным. Девицы разделились на «кружки по интересам». Нежина не примкнула к девчонкам – шагала в сопровождении трех говорливых кавалеров, что, распушив хвосты, перекрикивали друг друга в попытке заслужить ее внимание.
Я делал вид, что шагаю вместе с группой Аверина, хотя с удовольствием отстал бы от всей этой шумной ватаги, выбрался бы из поднятого ногами студентов облака пыли, полюбовался бы на деревенские пейзажи. Подумывал переместиться в хвост растянувшейся процессии. Ветер дул сбоку – пыль улетала в поле. Ноги сами по себе замедлили движения (идти в похожих по весу на металлические колодки сапогах то еще удовольствие). Я очутился между группами из девчонок и парней. Вот только не сумел остаться там в одиночестве.
Меня дернули за рукав, я повернул голову, увидел догнавшую меня Пимочкину.
– Усик, – сказала она. – Почему ты расспрашивал о моей сестре?
Говорила Света строгим тоном, будто выносила мне порицание. Невольно почувствовал себя участником спектакля, поставленного неумелым режиссером. Странные декорации (экономили бюджет?), неумелые актеры, изъяснявшиеся слишком театрально, не как в реальной жизни – переигрывали. Вот и Пимочкина казалась одной из таких неумех, актрисой дешевого сериала. Я увидел в ее глазах крохотные отражения своего нового лица – лица Александра Усика (тоже актера?).
– Поосторожнее с инструментом, – сказал я.
Показал на тесак, которым студентка размахивала, будто дирижерской палочкой; сделал это собственным тесаком.
Светлана посмотрел на свой нож, нахмурилась, будто тот ей не понравился, но благоразумно опустила инструмент острием вниз.
– Не заговаривай мне зубы, Усик, – сказала она. – Откуда ты узнал о моей сестре?
У девицы побелел кончик носа (точно как у ее сестры!): рассердилась.
Я ответил:
– Ты сама мне о ней сказала.
– Не ври!
Резким тоном девица привлекла к нам внимание Нежиной и ее спутников. Парни оценивающе скользнули по мне взглядом, словно прикидывали, сумеют ли защитить от меня свою спутницу. Судя по их ухмылкам, особого впечатления моя тщедушная фигура на них не произвела. Альбина Нежина посмотрела на Свету – проверяла, не нужна ли той помощь. На меня она даже не взглянула, будто не заметила. Отбросила за спину косу, легким кивком велела кавалерам продолжить разговор.
– Я только предположил, что она у тебя есть. У многих есть сестры. Разве не так?
Внимание со стороны группы Нежиной Свете явно не понравилось: она заговорила тише.
– А если бы у меня был брат?
Я пожал плечами.
– У тебя сестра. Как оказалось. Угадал, такое случается.
– Зачем?..
Комсорг покосилась на Нежину.
Та проигнорировала ее взгляд.
– Зачем ты о ней заговорил? О моей сестре.
Желание уклониться от расспросов, похоже, проявилось на моем лице. Пимочкина схватила меня за рукав старой рубахи, которой я решил пожертвовать для битвы за урожай (иного варианта для рабочей одежды не придумал: не в майке-алкоголичке же идти на поле). Притянула к себе, не позволив сбежать.
– Отвечай, Усик!
– Ты совсем глупая, Пимочкина? – сказал я.
– Что?!
Доступная для просмотра картина в глазах девчонки вдвое увеличила свою площадь.
Светлана резко вдохнула, словно собралась закричать.
– Разве не понятно? – сказал я. – Хотел привлечь к себе твое внимание.
Ход удался: Пимочкина выдохнула.
– Зачем? – спросила она.
Вновь покосилась на Нежину и ее компанию.
Белое пятно на кончике Светиного носа стало поменьше.
Пусть я теперь и выглядел не старше этой девчонки, но все же чувствовал, что разговариваю не со сверстником – с ребенком. Такого наивного взгляда не видел даже у младшего сына. При нашем разговоре в тот день мы с младшеньким говорили на равных. Он высказывал здравые мысли. Слушая его рассуждения, я вовсе не ощущал, что между нами возрастная пропасть. А вот при общении с Пимочкиной сам себе казался умудренным прожитыми годами стариком.
– Ты и правда глупая, Светлана, – сказал я. – Детские вопросы задаешь. Зачем парень хочет привлечь к себе внимание симпатичной девчонки? Неужели правда не понимаешь?
Покачал головой (надеюсь, сумел сделать это «укоризненно»).
Не стал дожидаться, пока девчонка поразмыслит над моими словами: понял, что своим откровением вогнал ее в ступор. Увидел, как порозовели выглядывавшие из-под панамы мочки девичьих ушей. Выдернул из Светиных пальцев рукав рубахи (получилось сделать это на удивление легко), смерил Пимочкину взглядом и поспешил догонять группу парней. Подумал: «Лучше уж буду слушать наивные пацанские рассуждения о жизни, чем оправдываться перед сопливыми девчонками».
Услышал за спиной:
– Сам ты… дурак, Усик!
Не обернулся.
* * *
