– Он взял его у папа! Заехал к нему, пока папа был у вас…
– Эрик держит оружие незапертым?!
– О, нет, он его, конечно, закрывает! В металлическом шкафу, в подвале. Но Жан-Франсуа знает, где ключ. Папа ведь ничего от нас не прячет!
– Почему он вдруг сорвался, Лиз?
Они уже поднялись на второй этаж. Лиз остановилась и повернулась к Норову.
– Это не вдруг, месье Поль! – горько проговорила она. – Он любил ее! Он всегда любил только ее. Я старалась ему помочь, я хотела быть ему хорошей женой, другом… Я знала, что мы с ним – не ровня, но я заботилась о нем… Я надеялась, что это у него пройдет! Что он меня тоже полюбит… будет относится ко мне, как к жене… Я так старалась, месье Поль!
Она отводила глаза, кусала губы, но не плакала, сдерживалась изо всех сил.
– Когда мы вчера вернулись от родителей Клотильды, он был в жутком состоянии, совсем убитый. Не разговаривал со мной, лег один в салоне, на диване… всю ночь ходил внизу, что-то наигрывал на рояле. Сегодня с утра сказал, что ему надо побыть одному, и ушел, куда – не сказал. Когда я вернулась, он уже заперся в спальне. Я стучалась, но он не открывает, не желает со мной разговаривать! Я знаю, это из-за Клотильды! Что делать, месье Поль?!
***
Прямо от Осинкина Норов позвонил заместителю начальника ОблУВД, полковнику, с которым был неплохо знаком. Тот был уже в курсе всей истории; он ехал на работу из своего загородного дома, и они с Норовым договорились пересечься на полпути.
Они съехались, Норов сел в служебную машину полковника, на заднее сиденье. Водитель, оставив их вдвоем, вышел наружу и закурил. Охрана Норова по его приказу осталась в своих машинах.
– Попал он крепко, – подтвердил полковник. – 118 грамм при нем нашли. Это – 228-я, часть два, ее как раз недавно приняли. От трех до восьми.
– А в реальности?
– В реальности – как там решат, – большим пальцем правой руки полковник показал наверх. – Могут и по полной навесить.
В его голосе звучало скрытое удовлетворение, очевидно, он был как-то причастен к операции по задержанию Дениса. Полковник был грузен, одутловат, гладко выбрит и пах хорошим одеколоном, – милицейское начальство с недавних пор полюбило дорогую парфюмерию и высоким чинам ее дарили теперь наряду с ружьями.
– Даже бандиты детей не трогают, – с упреком сказал Норов.
– Так мы же не бандиты! – простодушно возразил полковник. – Мы – государевы люди. Нам была поставлена задача, мы ее выполнили, а как уж дальше будет, не нашего ума дело. И, кстати, мы ему ничего не подкидывали, ты на этот счет, не того… не надо! А то распишешь потом, мол, подсунули, пятое-десятое! Не, брат, тут все четко. Травка – его; на мешке его отпечатки, экспертиза подтвердила, что они были под кайфом. Телка его уже призналась, все подписала…
– Подписала? – переспросил Норов, неприятно удивленный.
– А ты как думал? Да он тоже вот-вот расколется, я таких как он насквозь вижу. Понта много, а силы духа нет, все поколение у них такое. У нас по нему сведения еще давно имелись, просто приказа не было. Он и покуривает, и нюхает втихаря, я те отвечаю. Короче, не ягненок. Вот насчет колется иль нет, – не скажу, такой информации не имею, а по поводу травки и порошка – все точно. Видать, мало его ремнем пороли! Не знаю, куда твой Осинкин смотрит. Сам-то он парень, вроде, неплохой. Он ведь ему не родной, да?
– Отчим. Миша Мордашов так куролесит, что весь город вздрагивает! Чего только не творит! Уголовного кодекса на него не хватит, но его вы не трогаете, а тут мальчишку за травку закрыли!
– То – Миша Мордашов!
– У трети городского начальства дети на коксе да на героине сидят, и никто их не ловит! Да что тебе рассказывать, как будто ты не знаешь!
Полковник, конечно же, знал. У него самого было двое взрослых сыновей, один из которых, в свои двадцать шесть, был уже законченным алкоголиком.
– Постой. Ты одно с другим не путай. У всех есть проблемы, но мы же против власти не прем! А вас с Осинкиным аккурат поперек понесло! Вы че, думали, с вами шутки шутить будут? Ты же умный человек, все расклады тут знаешь!
На его массивном грубом лице отражалось непоколебимая уверенность, что идти против власти – преступление. Переубеждать его было бесполезно, Норов и не собирался. Он достал из барсетки блокнот и ручку.
– Я тут дворники новые ищу для «Мерседеса», – проговорил он другим тоном, как будто озабоченным. Он не был уверен в том, что в машине полковника нет жучка. – И как назло – нет нигде! Не знаешь случайно где найти? Я бы заплатил сколько надо!
Он написал в блокноте «300 000», поставил значок доллара и показал собеседнику. Полковник взглянул на листок, покачал головой и усмехнулся.
– Ага! – хмыкнул он. – А после мне за твои дворники яйца отрежут.
И он похлопал себя по погонам, будто это и были его яйца, которые он страшился потерять. Затем вздохнул и зачем-то перекрестился.
– Нет уж, брат, в другой сервис обращайся.
***
Норов подошел к двери в спальню и постучал.
– Ванюша, – позвал он, стараясь, чтобы его голос звучал весело. – Это я. Bonsoir.
Из-за двери не раздалось ни звука.
Лиз за его спиной прерывисто вздохнула.
– Ванюша, привет! – повторил Норов чуть громче. – Ты не мог бы мне открыть? Я на минутку, по делу. Надо кое-что обсудить, это важно.
– Уходи, Поль, – послышался глухой голос Жана-Франсуа.
– Невежливо так разговаривать с гостем, – упрекнул Норов. – Не по-французски. Мне необходима твоя помощь, а ты меня гонишь!
– Тебя вызвала Лиз?
– Какое значение имеет, кто меня вызвал, раз я уже здесь? Мне нужно с тобой поговорить.
– Мне не нужно. Извини, Поль, я просто не могу сейчас никого видеть.
После вчерашнего задушевного разговора его тон был неожиданно враждебным.
– Ванюша, боюсь, если ты не откроешь дверь, мне придется ее взломать.
Из спальни раздался сдавленный смешок Жана-Франсуа.
– Не можешь без насилия, Поль, не так ли? Русская черта. Терпеть ее не могу! Если ты начнешь ломать дверь, я разнесу себе голову. Мое ружье заряжено.
– Ты умеешь с ним обращаться?
– Наверное, хуже тебя, но выстрелить сумею.
Лиз судорожно схватила Норова за рукав.
– Не надо, месье Поль! – зашептала она. – Умоляю вас!…
Ее мертвенная бледность была заметна даже в плохо освещенном коридоре.
– Ванюша, я вовсе не против самоубийства, в конце концов, почему бы и нет? Но нельзя ли обойтись без всей этой театральщины?
Жан-Франсуа вновь издал смешок.
– Ты, кажется, забыл, что я – артист, Поль.
– А как же Мелисса?
– Мелиссу мне все равно не отдадут. У отца Кло – деньги, связи, а у меня – ничего! Он без труда докажет в суде, что они смогут лучше заботиться о ней, и это будет чистой правдой. Да я и не хочу никаких судов, я не такой агрессивный как ты, Поль.
– Совсем скоро Мелисса подрастет и сама сможет выбирать, с кем жить.
– И она выберет не меня! Современные дети прагматичны. Кто захочет терпеть бедность, когда рядом есть богатство? Зачем ей отец-библиотекарь в крошечном Кастельно? Она бросит меня, Поль, как бросила Клотильда. Я не хочу переживать это еще раз. Я уже ничего не хочу!
– Но ведь тебе никто не мешает с ней общаться. Родители Кло будут только рады…
– Они не будут рады. Но главное в другом. Я не желаю увидеть в ее глазах то, что я видел в глазах Кло. Кло смотрела на меня как на несостоявшегося музыканта, на слабого человека, неудачника. Это больно, Поль, ужасно больно. Самое плохое заключается в том, что это – правда. Я именно такой и есть – несостоявшийся музыкант, неудачник. Не гений, как я думал о себе в молодости, отнюдь не гений… Я устал от своей никчемности и ненужности. Я не хочу никого обременять собой.
– Ты нужен мне! – не удержавшись, крикнула Лиз.
– О, нет. Тебе нужен не я. Что ты знаешь обо мне?
– Я все знаю! Все!
– Нет, Лиз. Ты только думаешь, что знаешь.
– Я знаю все твои тайны! Ты можешь мне доверять.
– Я не о тайнах Лиз, я о душе. Ты не знаешь мою душу.
– Я люблю тебя, шери! Я знаю, что ты любил Клотильду, но я все равно люблю тебя!
– Нет, Лиз, ты любишь не меня, а свою любовь ко мне!
– Ванюша, откуда у тебя ружье? – прервал Норов их диалог, странный для русского уха.
– Позаимствовал у Эрика, когда его не было.
– А патроны? Какой калибр ты взял?
– Самый большой. Уходи, Поль!
– Понимаешь, если ты взял патроны с мелкой дробью, то ты не убьешь себя, только изуродуешь. Например, тебе выбьет глаз, оторвет ухо и половину носа. Получится очень некрасиво. Тебе стыдно будет показываться людям.
– Убирайся! Я взял нужную дробь! Если ты сейчас же не уйдешь, я выстрелю!
– Лучше уйти, месье Поль! Я прошу вас! – в ужасе зашептала Лиз.
– А если я уйду, ты не выстрелишь?
– Да убирайся же! – крикнул Жан-Франсуа.
– А может, опрокинем по рюмке на прощанье?
– К черту тебя! К черту!
– Пойдемте, месье Поль! – молила Лиз и тащила Норова за рукав.
– Хорошо, Ванюша, я ухожу, – сдался Норов. – Но знай: твою невежливость я считаю недопустимой и пожалуюсь на нее твоей маме.
Лиз тащила его прочь изо всех сил.
***
Целое утро и первую половину дня Норов провел в переговорах с разными влиятельными людьми, но помогать в истории с Денисом не брался никто. Все знали, что приказ отдал непосредственно губернатор, только он один и мог дать отбой, так что договариваться следовало напрямую с ним. Ленька со своей стороны что-то пытался предпринять в Москве, и тоже безуспешно; Мордашов был силен, переломить его не получалось.
В штаб Норов вернулся часам к трем, у входа уже дежурили журналисты. Они набросились на него с расспросами, но он молча прошел внутрь в окружении охраны. Осинкина он нашел в своем кабинете, измученного, небритого, с воспаленными больными глазами. Он курил сигарету за сигаретой. Норов распахнул окно, чтобы не задохнуться от табачного дыма.
– Я только что виделся с помощником губернатора, – сообщил Осинкин. – Он сам мне позвонил, встретились на нейтральной территории. Разговор был, само собой, конфиденциальный, но доходчивый. Короче: или я снимаюсь, или Денис отправляется в тюрьму.
– Они берут тебя на понт. Посадить Дениса они не смогут, мы им не дадим.
Осинкин загасил сигарету и закурил новую.
– Мы не сумеем им помешать…
– Еще как сумеем! Мы еще только начали работать, прошло всего несколько часов. Они поймали нас врасплох, но мы наверстаем!
– У нас неравные силы.
– Сегодня, да. Но это – лишь первый раунд. Завтра мы сравняем шансы.
Осинкин помолчал, отвернувшись к окну, выходившему на грязную октябрьскую улицу. Из окна веяло холодом.
– Я снимаюсь, – глухо проговорил он. – Для меня это – как ножовкой самого себя пополам перепилить, но другого выхода у меня нет. Ольга мне не простит, если из-за меня Дениса посадят. Да я и сам себе этого не прощу…
Он вскинул больные по-собачьи влажные темные глаза на Норова, но тут же вновь их отвел. Норов молчал.
– Извини меня, Паша… если, конечно, сможешь… Я очень виноват перед тобой.. Я думал, что смогу… очень хотел, верил, но… не смог!… Если бы речь шла только обо мне… но у них такие методы… Деньги, которые ты вложил, я тебе, конечно, верну. Во всяком случае, постараюсь… Продам квартиру, машину… Единственное, о чем я прошу: дай мне время их собрать… И еще. Я очень тебе благодарен за то, что ты поверил в меня… убедил других…
Он прервался, из его груди вырвался короткий клекот, похожий на сдавленное рыдание.
– Ты поверил, а я тебя предал! – заключил он с горечью.
Он опустил голову и прикрыл ладонью глаза, пряча слезы. Норов хранил молчание. Так прошло не меньше двух минут, может быть, больше. Наконец, Осинкин поднял изможденное серое лицо.
